Арбузов С. П.: Из книги "Воспоминания бывшего слуги графа Л. Н. Толстого"

ИЗ КНИГИ «ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШЕГО СЛУГИ
ГРАФА Л. Н. ТОЛСТОГО»

ПРОГУЛКА В ОПТИНУ ПУСТЫНЬ

30 июня 1878 года Лев Николаевич говорит мне:

— Пойдем завтра богу молиться в Оптину пустынь.

Я ответил, что очень рад этому1.

— Ну так приготовь с вечера мои вещи, которые потребуются в дороге; мы пойдем больше чем на неделю.

Я отправился в кабинет и выбрал из комода его белье, а графиня уселась за шитье сумки; потом я пошел на свою квартиру к жене2 сообщить ей, чему она была очень рада, так как мы оба с нею никогда не были ни в одном монастыре, а теперь хоть я побываю. Захватив нужные мне для дороги вещи, я вернулся в дом графа. На другой день я встал рано, а в семь часов встал и граф и поджидал, скоро ли нам принесут лапти, заказанные на деревне одному мужику по мерке наших ног. Лапти принесли в девять часов, я понес их Льву Николаевичу и спросил, сейчас он станет обувать их или дойдет до г. Крапивны в сапогах. Лев Николаевич решил лапти надеть сейчас же, а мужичку за работу двух пар лаптей велел заплатить 30 копеек. В кабинет пришла и графиня с сумкой, сшитой из простого холста; граф при моем содействии обулся в лапти по всем правилам крестьянского искусства, с онучами, и завязал их на ногах бечевкой; я же обулся уже раньше его. Затем нам на плечи были приспособлены сумки с вещами; в сумке графа лежало ночное белье, две пары носков, два полотенца, несколько носовых платков, две холщовых блузы, простыня, маленькая подушка и кожаные сапоги. На путевые расходы Лев Николаевич дал мне двадцать рублей, а сколько он взял с собою, я не знаю. При встрече на дороге с нищими я обязан был давать по 10, 15 копеек.

Все было готово для дороги. Лев Николаевич был одет в белый простой кафтан и такую же блузу, а я в холщовую куртку. В одиннадцать часов дня граф простился со всем своим семейством, и мы отправились в дорогу от дома налево по старой липовой аллее, мимо второго дома, где жили Кузминские (Татьяна Андреевна Кузминская — родная сестра нашей графини); прошли старую аллею, старый большой сад, мимо гумна, около опушки леса, который почему-то зовут «Заказом»3. Версты через две от дома лес окончился; идем полем, спустились вниз, пересекли луг, который зовут «Кочаком»; к Лимоновскому своему лесу шли тихо, потому что дорога шла в гору.

Когда мы дошли до сторожки лесного сторожа Александра, на нас бросилась собака. Сторож, увидя графа в таком наряде, крайне удивился и спросил, куда мы идем; я удовлетворил его любопытство. Идем дальше. Граф сказал мне, что первый день надо идти тише, а второй побыстрее.

Пройдя Лимоновский лес, мы шли крыльцовскими полями и вошли в деревню Крыльцово. Около домов стоят мужики; некоторые узнали нас и приветствовали, а некоторые не узнали графа в страннике, хотя они каждый год убирают покос в Ясной Поляне и в это время всякий мужик видит графа. Идем дальше в гору и видим, что в стороне от дороги, на луговине, бабы старательно расстилали холсты, которые после беления в золе мыли в чистой воде в реке; при нашем проходе бабы встречали графа приветствием: «Здравствуй, дедушка».

Прошли деревню Головеньки; здесь мы мало кого видели, только на конце деревни шла женщина, лет сорока, похожая на однодворку, в ситцевом темном платье; она несла на коромысле два ведра воды. Поздоровавшись с нами, она спросила, куда нас бог несет — не молиться ли. Граф ответил утвердительно. На вопрос, в какой монастырь мы идем, он сказал, что идем в Оптину пустынь.

— Небось ты в монастыре останешься навсегда?

— Не знаю, может быть, — отвечал граф.

— Да, тебя-то оставят, а вон его, — указывает она на меня, — не оставят.

Прошли Головеньки, то есть сделали верст пятнадцать, в ногах начали чувствовать усталость, потому что мы все время шли без отдыха. Впереди мы увидали молодой тонкий березняк, и граф сказал, что в том березняке мы сядем отдыхать. Граф уселся у опушки, а я в тени и переобул лапти. Граф сказал мне:

— Как ты хорошо теперь надел лапти, что подложил под подъем ноги пучки соломы.

— Да, теперь хорошо, — ответил я, — а прежде было ногам больно от бечевы, потому что очень тонки онучи; у мужика они толстые, и бечева через них ног не режет, нам же в дороге толстые онучи неудобны: жарко будет ногам.

В это время по дороге шел какой-то мужик, и, когда он поравнялся с нами, граф спросил его, откуда он.

— Из сельца Юрьевки.

— А куда идешь?

— В Головеньки на отвод.

Граф пригласил его сесть с нами; тот согласился и спросил нас, куда идем мы.

— В Оптину пустынь, — ответил граф и спросил, чья виднеется версты за две усадьба.

— Это усадьба покойного Щелина.

— Кто же теперь ею управляет?

— Сейчас тут есть управляющий, да и сын умершего живет здесь же в имении, но он совсем полоумный, никуда не выходит из дома и находится под присмотром прислуги. Это имение, Юрьевка, принадлежит ему, а его брату досталась деревня Лапино за Крапивной. Они поделились после смерти своих родителей.

— Хорош ли был этот Щелин к своим крестьянам во время крепостного права? — спросил Лев Николаевич. — Тебе сколько лет?

— Да сколько? Годов пятьдесят, не больше.

— Ты, значит, хорошо помнишь то время?

— Как же мне не помнить, я уж тогда справлял тягло и хаживал на барщину. Вот что я тебе скажу, почтенный человек: нас, крестьян, он мало драл на конюшне, больше нас бил бурмистр или приказчик, а кучеров, лакеев и поваров на конюшне часто драли.

— Да, нехорошо, что он оставил о себе такую память.

— Ну, прощайте, — сказал мужик, вставая. — Дай бог вам сходить хорошо. А откуда вы сами-то?

Я сказал, что недалеко от Тулы. Мужичок пошел своей дорогой. Хорошо отдохнув, пошли скоро и мы. На пути у нас лежало село Селиваново, и, как сказал граф, мы там будем пить чай, ужинать и ночевать. Во время отдыха в лесу я предлагал графу что-либо съесть, но он отказался и сказал, что мы лучше поужинаем на месте; а у меня желудок немного отощал.

Когда мы подходили к селу Спасскому, Лев Николаевич указал мне на барский домик, принадлежавший двоюродным сестрам Софьи Андреевны, жившим здесь зиму и лето; я спросил его, что он пойдет ли к ним ночевать, но граф не хотел к ним идти. Пройдя Спасское, мы спустились к реке Солова. Дорогой граф спросил меня, какая деревня будет по пути.

— Налево Переловки, а прямо на дороге Селиваново. Переловки господ Игнатьевых, Селиваново было помещика Гурьева, а теперь его зятя, Андрея Ивановича Морозова.

— Откуда ты это знаешь? — спрашивает граф.

— Как же мне не знать! Наш барин, Петр Александрович Воейков, был их друг и приятель4; он часто к ним ездил, и они к нему; а деревни эти я знаю потому, что часто здесь хаживал к своей матери5 в Крапивну, когда она жила у купца Астафьева. Вот и Селиваново.

— Войдем в крайнюю избу, — сказал граф, — чтобы быть поближе к дороге.

Подходим к избе. Черная злая собака бросилась нам под ноги, но не укусила; на лай собаки вышла из избы старуха и прогнала ее на двор. Старуха была покрыта какой-то грязной синей затрапезной тряпкой, худая, одета она была в синюю паневу и рубаху из белого грубого холста, босая.

— Старушка, пусти нас ночевать, — обратился к ней граф.

— Батюшка, я рада пустить странников, да лечь негде: на хорах мухи не дадут спать, да и жарко, а кроватей у нас нет.

— Нам кровати не нужны, — возразил граф. — Ты нам, бабушка, принеси вязанку соломы в сени, там мы и ляжем спать; только нет ли у тебя самовара, молока и яиц?

— Все есть, батюшка.

— Нам больше ничего и не нужно.

— Ну, батюшка, если не побрезгуете ночевать в сенях, то милости просим.

Старуха обращалась с нами просто и радушно и, как видно, любила принимать странников. По ее приглашению мы вошли в избу, сняли сумки, граф снял кафтан и остался в холщовой блузе; я сказал старухе, чтобы она поставила самовар, принесла кринку молока и десяток яиц. Граф спросил ее, где же ее семья.

— Все они сейчас, батюшка, заняты тяжелой работой: бьют кирпич на две хаты.

— А сколько душ у тебя в семье?

— У меня только один сынок, сорока пяти лет, а у него жена да один сын, внучек мне; его тоже месяца два тому назад мы женили. Вон скотину гонят, сейчас и семейные придут ужинать.

— А хорош, бабушка, твой сын?

— Хорош, батюшка, хорош; он был в нашей волости три года старшиной.

— Что же, хорош он был к мужичкам?

— Его все мужики любили, он все судил по правде; только кое-кто невзлюбил его и наговорил исправнику; так и настояли высадить его из старшин. Теперь на его место выбран другой старшина, из Перловок.

Самовар был готов; я достал из сумки чай и сахар, захваченные из Ясной Поляны, заварил чай и вымыл стаканы. В это время граф что-то записывал в памятную книжку6

— Я сейчас умоюсь, — поднялся граф. — Бабушка, где можно умыться?

— Иди, кормилец, умойся в сенцах над лоханкой; там на веревке привязан рукомойник, в нем есть и вода.

Граф пошел умываться, а я развязал графскую сумку, достал оттуда полотенце и подал графу. Старуха в это время что-то копается на хорах в каком-то коробе, достает оттуда посконного холста полотенце с какими-то перевязанными бахромочками на конце и несет графу.

— На, кормилец, утрись; оно хотя не тонкое, но чистое, я недавно его отрезала от холста; свое же не марайте, а то вам самим же придется его мыть где-нибудь в реке; вам еще дорога дальняя. Вы откуда идете-то?

Мы сказали, и сказали также, что идем в Оптину пустынь.

— Ну вот, кормилец, вы еще долго проходите.

Видя, как старуха ласково с нами обходится, я подумал, что она такая оттого, что мы пригласили ее с собой чай пить. Я раньше замечал, что деревенские старухи очень любят пить чай; если же у них нет ни чая, ни самовара, то они парят в печке в горшке какую-нибудь траву — мяту, зверобой — и пьют с удовольствием. Вообще летом крестьяне, у кого есть самовар и чай, пьют его только по праздникам, потому что в это время у них много работы, следовательно не до чаю, а поскорее поужинать бы да и спать.

Чай был готов, яйца варились в самоваре, на столе стояла кринка молока со сливками сверху; старуха сказала, что это молоко хорошее, надоено рано утром. Я попросил глиняную кружку, куда снял сливок для графа; затем вынул из самовара яйца и выстрогал из лучины маленькую лопаточку для графа вместо ложки для яиц. Все было готово, поставлено на стол, а старуха с погреба принесла целую ковригу хлеба и дала нам резать, сколько нам нужно.

Граф пригласил старуху пить с нами чай за один стол; она была очень рада и не отказывалась, только сказала:

— Пейте себе на здоровье, а я разве выпью только одну чашечку; все лучше тепленьким попарить на старости лет свои кости.

Принялись за чай и яйца. Лев Николаевич сидел на лавке под образами, я против него на скамейке, а старуха с левой стороны от него на конике. Граф выпил стакан чаю и от жары в избе и мух вышел на крыльцо и что-то писал в памятную книжку. Старуха наша оказалась очень разговорчивой, спросила меня, кто мы такие. Я отвечал, что старик этот очень богатый человек, вот ходит, странствует, а я хожу с ним для компании, понятно, за его счет.

— А тебе-то, батюшка, — говорит старуха, — хорошо походить на его счет помолиться богу и посмотреть святые монастыри. Я, батюшка, вижу, что он добрый человек; а что, он вдов или женат?

Я, чтобы прекратить этот разговор, сказал, что он вдов и что детей у него нет. Граф вошел в избу, и я ему налил еще чаю. Пока он был на крыльце, мы без него пили чай, и старуха выпила чашек пять, а я стакана четыре. Она сейчас же опрокинула чашку на блюдце вверх дном и поблагодарила графа.

Часов в девять пришло с работы ее семейство. Войдя в избу, они все поздоровались с нами. Граф пригласил сына старухи пить с нами чай, чему тот был очень рад, сел, а я налил ему чаю.

— То-то хорошо, — говорит он, — после трудной работы попить чаю; водки я не пью, но чай очень люблю и скажу тебе, почтенный человек, что в рабочую пору, как бы ни было поздно, я вечером пью с семьей чай; выпьешь и чувствуешь себя развязней и лучше.

Бывший старшина пил чай до тех пор, пока с него не полил пот; все это время я всматривался в него и думал, с каким удовольствием рабочий народ пьет чай после трудов. Он выпил четыре стакана, опрокинул стакан на блюдце и поблагодарил нас. Стало смеркаться. Граф напомнил старухе про солому; та велела своему сыну взять веревку и принести с гумна соломы посуше. Сын встал, принес соломы и разостлал ее в сенях, потом достал какую-то дерюжку, постелил ее на солому и положил жесткую подушку, набитую крупным пером, с посконной синей набивной наволокой. Я достал из сумки простыню и маленькую подушечку и приготовил постель для графа. Лев Николаевич разговаривал с сыном старухи, Василием, о том, как он исправлял должность старшины. Василий рассказал подробно, что он действовал по закону, за что его невзлюбил кое-кто; при этом он добавил, что он не интересовался тем, что был старшиной и получал четыреста рублей жалованья, потому что были большие расходы: надо было иметь на свой счет две лошади для разъездов да десятника, так что ничего не оставалось; кроме того, дома нужно было брать работника; теперь же он все делает сам со своим сыном и считает, что стал жить лучше, чем прежде, когда был старшиной.

— А ты знаешь грамоту? — спросил граф.

— Знаю, хотя и не очень хорошо; могу письмо написать и прочитать Евангелие, а по воскресеньям пою на клиросе с дьячками.

— Скажи, Василий, ты каждое воскресенье ходишь в церковь?

— Да, почтенный человек, редко когда-либо пропущу по какому-нибудь случаю.

— А что, Василий, нравится тебе церковная служба?

— Очень нравится; в этот день делаешься смирным и помнишь, что грешно ругаться с семейными и соседями.

— Если ты стерпишь один день и не будешь ругаться, надо стараться терпеть и второй и третий, и так войдет в привычку; будешь любить бога и ближнего и никогда не будешь ругаться.

— Эх, батюшка, это трудно для нас; например, какой- нибудь пьяный мужик начнет ругаться и завидовать, что у меня хлеб есть, а у него нет или у меня скотина хороша, а у него плоха.

нам покойной ночи, ушел спать наружу, в сарай, семья же его давно уже спала. Мы разулись, вытряхнули из онуч и лаптей пыль. Граф оделся кафтаном и скоро заснул, на меня же напала бессонница, и я долго не мог заснуть; со двора доносился запах навоза.

Скоро начало рассветать, зачирикали касаточки, что жили в сенях и свили себе гнезда высоко, под самым князьком. Я долго смотрел, как они кормили своих маленьких птенчиков. Наседка с цыплятами слетела с гнезда, закудахтала, от их крика проснулась старуха. Она подошла к умывальнику, умылась, прочитала несколько молитв, помянула на молитве за упокой родителей, а за здравие себя, сына, внука и всех родных; затем захватила в совок круп и посыпала наседке и цыплятам. Я все время не спал и глядел на старуху; она взяла доильник, прошла мимо нас, отворила дверь и пошла на двор, где стояла корова и ела скошенную траву; подойдя к корове, она подставила маленькую скамеечку, села, перекрестилась и начала доить, а потом пошла цедить молоко. Я встал, оделся, умылся, спросил старуху, сколько ей следует с нас за самовар, молоко, яйца и ночлег. Я дал ей рубль и спросил, довольно ли с нее.

— Довольно, батюшка, мне даже и это совестно брать, потому что я вчера с Василием пила чай вместе с вами.

Я пошел, разбудил графа; через пятнадцать минут он был совсем готов, спросил меня, заплатил ли я старухе. Мы поблагодарили ее за привет и спросили, где же ее семейные. Она ответила, что они давно уже глину готовят для кирпича. Распростились; старуха просила заходить к ним на обратном пути; граф обещался зайти, если пойдем по этому же пути, но, вероятно, сказал он, мы пойдем другой дорогой.

Тронулись в путь, вышли на большую дорогу, по обе стороны которой стояли хлеба, покрытые серебристой росой. В них кричали перепела и дергачи.

— Приятно идти утром, — сказал граф, — как легко дышится!

Он посмотрел на часы, было четыре часа.

Солнце взошло высоко, дуба на три, как говорят крестьяне, и грело нам правый бок и спину. Впереди видна была пригородная слобода Крапивны, где жили земледельцы, бывшие казенные крестьяне.

Через час мы были уже в Крапивне, прошли слободу, потом мост через реку Плову, мимо кузен в гору вышли на большую площадь, где стоит собор. В этот день был базар, на площадь с раннего утра наехало из деревень очень много мужиков, которые привезли разной живности и изделий для хозяйственных потребностей. Проходя по торговым рядам по направлению к постоялому двору, мы увидали, что около одной мелочной лавочки у порога стоит Филат Васильев, к которому мы шли пить чай и отдыхать. Он узнал графа, пошел к нам навстречу, поздоровался, предложил свое помещение к нашим услугам, куда мы с ним и отправились. Там мы разделись и попросили себе самовар. При номере, в котором мы поместились, стоял мужик в красной рубахе; минут через пятнадцать он подал нам самовар, а я попросил его принести молока и десяток яиц; я приготовлял чай, а граф умылся и сказал, что в путь мы отправимся, когда спадет зной.

Хозяин двора спросил меня, почему граф так обут и одет и куда мы держим путь; я ответил, что мы идем в Оптину пустынь богу молиться. Я пошел в лавку, купил в запас чаю, сахару, табаку для графа, — в то время он еще курил, а теперь уже лет десять, как не курит. Напившись чаю, закусив яйцами и молоком, мы легли отдохнуть и проспали до трех часов. Граф стал обуваться, а я спросил его, будет он или нет пить чай или что есть; он ответил, что чай пить не будем, а лучше всего чего-нибудь съедим, потому что неизвестно, где мы будем ночевать. Я пошел к Филату Васильевичу, и тот предложил нам квасу с рыбой, который мы поели с большим удовольствием.

— Там мы и будем ночевать, — сказал граф, — но только, Сергей, пойдем потише, у меня ноги ослабли7; ты слишком ходко идешь; я не думал, что ты так хорошо можешь идти, хотя и сумка у тебя тяжелей моей.

Разговаривая, мы незаметно дошли до Ченцовских дворов Ивицкой волости; по обе стороны дороги тянулась довольно длинная деревня. Подходим к крайней избе и спрашиваем, в каком бы доме нам переночевать.

— А вот попроситесь в каменной избе у нашего старшины, там две избы.

— А самовар у него есть?

— У него есть большой самовар.

Мы подошли домов через десять к указанному дому и просимся ночевать. В это время на крыльце стоял сын старшины и ответил, что он спросит своих стариков. Минуты через три он пригласил нас войти. Мы вошли в избу. Там было человек 25 рабочих, дожидавшихся расчета от старшины за бойку кирпича; мы сняли сумки, положили их на хоры и сели. Старшина обратился к рабочим:

— Вы получили деньги с меня, теперь должны взять полведра водки и угостить меня и мою семью.

Лев Николаевич сказал мне, что здесь очень жарко, и мы вышли на крыльцо и сели на лавочку. Через несколько минут вышел на крыльцо и старшина и, сев на противоположную скамейку, привалился к стене. Ему было лет 65; он имел большой живот, пухлое красное лицо; очевидно, это у него было от водки, да и сейчас он был полупьян. К нему подошла женщина и говорит:

— Батюшка, Назар Васильевич, завтра хотят ломать мой задворок.

— Я тебе говорю, не сломают; я все уже укрепил.

— Назар Васильевич, ведь это уже целый год тянется, я уже вся истратилась: то к старосте, то к писарю, то к судьям.

Граф подозвал к себе эту женщину и спросил, чего она просит у старшины.

— Да вот, родимый старичок, в чем дело: мой задворок хотят ломать; у меня было четыре сына, а два теперь умерли, так вот у меня обществом и хотят половину усадьбы отнять.

— Позволь, что ты тут расспрашиваешь? Есть ли у тебя документ? А то я много знаю таких стариков ханжей. Ну-ка, покажи документ.

— Сергей, достань из сумки документ, — обратился ко мне граф.

Я достал документ и подал старшине.

— Я без очков не вижу, — отвечает он, — в избе сидит мой сын Василий; он жил в Питере кучером, так хорошо умеет читать; покажи ему.

— Кто здесь Василий, сын старшины?

— Я, — отозвался молодой парень, встретивший нас на крыльце.

— Вот вам документ; отец велел вам посмотреть, а сам он без очков не видит.

Василий прочитал: «Граф Лев Николаевич Толстой» и потихоньку сказал отцу. Как от грома и молнии народ прячется под защиту строений, так и от слов «граф Толстой» всех, старшину с сыном, артель крестьян-рабочих и бабу-просительницу, всех в несколько минут как дождем смыло, только я да граф остались на крыльце.

волостное правление, а рабочие разошлись по домам.

— Как жалок вот такой старшина, — сказал мне граф, — сами себе все портят и попадают в беду.

Старуха принесла нам кринку молока и десяток яиц; граф приглашал ее с сыном пить чай, но они отказались. Я попросил ее принести вязанку соломы, потому что мы ляжем спать на полу, но она предлагала нам свою постель, а граф отказался. После чая и ужина мы легли спать, и в избе, кроме старухи с сыном, никого не было.

На другой день утром я попросил поставить самовар и, когда он был готов, разбудил графа. Старшиниха приготовила воды и хотела было подать графу умыться, но я сказал, что он умывается сам и что полотенце у нас есть свое. Как видно, ей хотелось чем-нибудь нам услужить. Мы напились чаю, позавтракали, расплатились с хозяйской, хотя она ничего не хотела брать. На прощанье граф сказал Василью, что такая жизнь и поступки отца могут плохо для него кончиться.

Верст через десять мы дошли до села Дубки и сели отдохнуть у крайнего дома; к нам вышел мужик; я попросил у него корец кваса и хлеба; граф отказался есть хлеб, но квасу напился, а я ел хлеб и запивал его квасом. Граф разговаривал с мужиком и спросил его, почему он навеселе.

— Нынче праздник бог дал, почтенный старичок, ну, мы для праздника всей деревней и выпили.

— На какие же деньги? Кого-нибудь в общество приняли или землю общественную сдали внаем?

— Нет, почтенный, по нашей деревне ехал какой-то барин тройкой; бог знает отчего, только левая пристяжная у него пала, и дух вон; он не стал с ней возиться и отдал нам; мы шкуру сняли, продали за семь рублей да и выпили водки.

Мы отдали мужику за хлеб и квас десять копеек, распростились и пошли. Было уже три часа. На конце деревни граф спросил, сколько верст до села Монанки. Оказалось верст двадцать. Мы решили дойти до Монанок, там обедать, пить чай и ночевать. Отправились мы проселочными дорогами. Едва мы сделали верст восемь, начали собираться тучки, и образовалась сильная гроза, беспрерывная молния, оглушительный гром и проливной дождь. Жилья вблизи нигде не было, укрыться некуда, и мы промокли так, что сухой нитки не было на нас. Совсем стемнело, и мы начали прозябать.

— Сергей, голубчик, — обратился ко мне граф, — нельзя ли согреть чайник воды, выпить чашку чая; я заболел, меня схватывают спазмы.

— Лев Николаевич, я все готов сделать для вас, но этого нельзя: нет ни воды, ни дров, в поле ничего нельзя достать. Подойдем до ближнего жилья, там попросим самовар, а нет самовара, то мы вскипятим чайник на тагане.

Темнота была страшная. Веревки, которыми были привязаны лапти, от сырости сселись и врезались в ноги. Слышим, журчит вода.

— Вот, кажется, мельница, — сказал я, — попросимся здесь ночевать.

Спустились вниз с крутой горы и перешли плотину. Дождь начал переставать. Подходим к жилой избе, и я стучу в окно; хозяева спали, но от стука мужик проснулся, подошел к окну и окликнул нас.

— Хозяин, пусти нас ночевать да самовар поставь.

— Ночевать у меня негде, и ночью самовара вам ставить не стану; не возьму и пяти целковых.

Я говорю графу, что такого человека не убедишь, надо идти дальше. Едва отошли мы от мельницы шагов двести, как услыхали грохот телеги; навстречу нам ехал мужик. Я стал впереди, остановил лошадь и говорю:

— Мужичок, ты нас не бойся; вот тебе рубль, отвези нас до деревни в тот дом, где есть самовар. А куда ты ехал?

— На поле за бороной.

Мужик был рад деньгам и поехал вовсю. Минут через двадцать мы были у дома Ануфриевны, какой-то вдовы, которая потихоньку приторговывала водкой и имела самовар. Мы вошли в избу, попросили поскорее чаю, молока и яиц, разулись, а хозяйка положила лапти в печку, а онучи на печку. Когда все было готово, я заварил чай и пригласил пить с нами хозяйку; она не отказывалась и предложила нам водки, но Лев Николаевич сказал, что он водку не пьет. Напившись чаю и поужинав, мы легли спать и от страшной усталости проспали до девяти часов утра. Самовар был уже готов, лапти и онучи в полном порядке, мы напились чаю, позавтракали, я дал хозяйке полтора рубля, за что она нас очень благодарила.

чего скоро он и добился. Отец Владимир был на гумне; мы вошли в дом и попросили разыскать его; жена пошла за ним и привела вскоре. С графом отец Владимир расцеловался. Скоро был готов чай, мы пили чай, обедали, отдыхали, снова пили чай; затем о. Владимир запряг в телегу пару лошадей и предложил Льву Николаевичу довести его до Белева, от чего граф не отказался. Дорогой Лев Николаевич все время разговаривал со священником; между прочим, о. Владимир говорил:

— Мне здесь очень хорошо было бы жить, ваше сиятельство, только теща очень капризна и во всем свою дочь, то есть мою жену, расстраивает, так что жена стала относиться ко мне хуже, чем прежде.

Подъехали к Белеву, вылезли из телеги, причем, прощаясь с о. Владимиром, Лев Николаевич просил, чтобы тот всегда обращался к нему, когда что будет нужно, и что он ни в чем ему не откажет. Мы надели сумки и вошли в Белев. В простом трактире пили чай и ели уху из свежей рыбы; затем отправились дальше, шли очень хорошо и часов в шесть вечера пришли в Оптину пустынь. Звонил колокольчик на ужин, мы с котомками за плечами вошли в трапезную; нас не пустили в чистую столовую, а посадили ужинать с нищими. Я посматривал на графа, но он нисколько не гнушался своими соседями, кушал с удовольствием и пил квас, который ему очень понравился.

После ужина пошли на ночлег в гостиницу третьего класса. Монах, видя что мы обуты в лапти, номера нам не дает, а посылает в общую ночлежную избу, где всякая грязь и насекомые.

— Батюшка, — говорю я монаху, — вот вам рубль, только дайте нам номер.

— сапожник из Болховского уезда. Я достал из котомки простыню и подушечку, приготовил графу постель на диване; сапожник лег на другом диване, а я для себя постелил постель на полу недалеко от графа. Сапожник вскоре заснул и сильно захрапел, так что граф вскочил с испуга и сказал мне:

— Сергей, разбуди этого человека и попроси его не храпеть.

Я подошел к дивану, разбудил сапожника и говорю:

— Голубчик, вы очень храпите, моего старичка пугаете; он боится, когда в одной комнате с ним человек спит и храпит.

— Что же, прикажешь мне из-за твоего старика всю ночь не спать?

На другой день мы встали часов в десять, напились чаю. Я пошел к обедне, а граф — посмотреть, как монахи косят, пашут и как занимаются ремеслом. Одет он был в кафтан и лапти. Шел он мимо книжной лавки и остановился посмотреть книги, в это время какая-то женщина просит продавца-монаха показать Евангелие.

— У нас дешевых нет, — говорит он ей. — Возьми вот описание Оптиной пустыни, и пусть твой сын читает.

Тогда Лев Николаевич купил Евангелие и отдал его этой женщине для ее сына, а сам пошел дальше по пустыни.

Вскоре откуда-то монахи узнали, что в стенах их обители находится граф Лев Николаевич Толстой. Они от имени архимандрита и о. Амвросия8

— А вам кого нужно?

— Графа Льва Николаевича.

— Я его человек.

Узнав от меня, во что он одет, они пошли разыскивать его, отыскали и просили к архимандриту и о. Амвросию. Граф пришел в гостиницу третьего класса, где мы ночевали, и говорит мне:

— Сергей, коли меня узнали, делать нечего; дай мне сапоги и другую блузу; я переоденусь и пойду к архимандриту и отцу Амвросию.

Но не успел граф переодеться, как приходят два монаха, чтобы взять вещи графа и просить его в первоклассную гостиницу, где все обито было бархатом. Граф долго отказывался идти туда, но под конец все-таки решился9. Я взял вещи графа и перенес по указанию монахов, а графу сказал:

— Лев Николаевич, я останусь в той гостинице, где мы ночевали; там очень весело, там болховский сапожник очень умный человек да молодой, лет двадцати, еврей (еврей пришел в номер позже), который крещен и по собственному желанию хочет поступить в монахи. Его о. Офросим окрестил, назвал Александром и благословил быть ему монахом Оптиной пустыни.

Действительно, я разговорился с евреем, и он оказался человеком хорошего и доброго нрава и самого открытого сердца. Он рассказал мне про всю свою жизнь. Сапожник оказался тоже очень хорошим человеком. Мы пили вместе чай и дружелюбно разговаривали. Сапожник был крайне удивлен, что граф не побрезговал быть в трапезной за столом с нищими, а потом ночевать в гостинице третьего разряда, где по стенам и на диванах попадается немало клопов.

с о. архимандритом, я не знаю, но, вероятно, о монастырской жизни10. По выходе из кельи о. архимандрита граф направился в скит к о. Амвросию. Я старался не выпускать Льва Николаевича из глаз, чтобы сказать ему, что после него я тоже пойду к о. Амвросию. Я видел шагов за двести, как Лев Николаевич вошел в его келью. Он пробыл там часа четыре. Я же, подойдя к келье, остановился у крыльца и видел, что здесь ожидают увидеть о. Амвросия человек двадцать или тридцать. С некоторыми богомольцами я разговорился и спрашивал, сколько они здесь дней. Некоторые говорили, что они здесь дней пять или шесть и каждый день бывают в скиту у кельи о. Амвросия и не могут его видеть и получить благословения.

Я спросил, почему же о. Амвросий не может их принять? Говорят, что это происходит не от о. Амвросия, а что о них не докладывает келейник.

— Мы видим здесь богатых купцов, приезжих из Воронежа, Москвы, Петербурга, которые подойдут к келье, позвонят, келейник сейчас же отпирает дверь; они спрашивают, можно ли им видеть о. Амвросия. Келейник расспрашивает их, кто они такие. Они отвечают, что они, например, только что приехавшие воронежские купцы. И келейник сейчас же просит их к о. Амвросию.

Я разговорился с одним человеком из Тулы, каким-то сыном дьякона, окончившим пятый класс семинарии. На нем были худые сапоги и какая-то казинетовая поддевочка. Он говорил, что хочет просить у о. Амвросия помощи, так как не на что дойти до Тулы и купить сапоги. Я старался не упустить, когда выйдет Лев Николаевич, не решаясь звониться во время его беседы с о. Амвросием11 спросил, что мне нужно. Я ответил ему, что пришел получить благословение от о. Амвросия.

— А кто вы будете?

— Человек графа Льва Николаевича Толстого.

Он доложил старцу, который меня сейчас же принял. Я, войдя в келью о. Амвросия, стал перед ним на колени. Он благословил меня, а я по христианскому обряду поцеловал его руку. Он спросил:

— Ты со Львом Николаевичем пришел пешком?

— Да, — говорю, — пешком.

— Ну, скажи мне, голубчик, добр ли граф?

— Да, он очень добр ко всем бедным. Он помогает не одним только своим крестьянам, а и дальним; милостиво помогает и деньгами, и хлебом, и лесом или у кого не хватает корма для скота; в особенности он добр ко вдовам с детьми: своими руками пашет землю, косит траву и весь хлеб.

— Ах, голубчик, как я рад слышать так много хорошего о таком великом человеке. Но не потер ли он себе ног от такой дальней ходьбы?

Я рассказал ему про всю нашу дорогу. Отец Амвросий сказал: «Спаси его, господи!», благословил меня и дал просфору для семьи. Я простился и пошел из кельи. Около нее было еще много народа, желавшего видеть о. Амвросия. Я тоже роздал несколько денег. Это у меня были деньги графа, но он еще раньше сказал мне, чтобы я подавал бедным богомольцам.

Граф согласился, и в то же время раздался звонок в общей трапезной. Я сказал графу, что пойду обедать в трапезную. Минуты через четыре я был в трапезной, где распорядитель-монах впустил меня в чистую столовую с монахами. Там мне все поправилось. Все время, пока шла трапеза, монах читал молитвы. Сидевшие рядом со мной монахи спросили, откуда я. Я ответил, что я из Тулы, служащий Льва Николаевича и пришел с ним вместе. Монахи с удивлением спрашивали, неужели мы всю дорогу шли пешком. Я подтвердил это и рассказал, как мы были с графом обуты и одеты. Они взглянули друг на друга и сказали, что так никто из них не может поступить, а тут так делает такой великий человек, о котором знает вся Россия. Монахи во все время ухаживали за мной. После обеда я пришел к графу и спросил, когда же мы пойдем домой.

— Не знаю, — ответил он, — может быть, завтра. А ты где обедал?

— Сегодня с монахами в чистой трапезной.

Затем я вернулся в третьеразрядную гостиницу к своим болховскому сапожнику и перекрещенному еврею.

На другой день были у обедни: граф в большом соборе, а я в маленькой церкви; потом граф мне сказал, что мы пойдем сегодня после обеда домой. Вскоре зазвонили к обеду; я пошел в трапезную, граф же, как и накануне, обедал в первоклассной гостинице, где ему служили монахи. Затем я забрал свои вещи из гостиницы, простился с сапожником и евреем и пошел к графу. Граф стал обуваться, а я завязывать котомки. Минут через пятнадцать тронулись в путь по направлению к Калуге.

12. Там остановились ночевать на постоялом дворе, где пили чай и ужинали. Граф пригласил домохозяев с нами в компанию. Хозяин расспрашивал, кто и откуда мы. Граф ему все рассказал, и они пробеседовали часов до десяти, причем хозяин рассказывал графу про о. Амвросия.

Часов в десять легли спать, граф на диване, а я на лежанке. На другой день встали часов в десять, напились чаю, немного закусили и, рассчитавшись с хозяином, простились и пошли дальше. До Калуги дошли благополучно, а там зашли в простую гостиницу и поместились внизу; в хорошие номера нас наверху не пустили по нашему костюму. Здесь мы отдыхали четыре часа; попросили себе самовар, молока и яиц. Все это нам принес какой-то коридорный в простом пиджаке. Граф спросил у него, хороша или нет Калуга.

— Хороша, батюшка, только у нас много разноверцев.

Граф спросил, какая же у них вера.

— Да я их и не пойму. Здесь целый ряд купцов, все какие-то воздыханцы, молокане и субботники.

— А образа у них есть?

— Нет. Они молятся в простых избах, ничего у ник там нет, только они избы содержат чисто; водку они не пьют, табаку не курят.

— А хороши душой?

— Со своими живут дружно, а нам, кто ходит в церковь, ни в чем не помогут. Поэтому и мы от них держимся далеко.

Отдохнув здесь, мы оделись и пошли по направлению к вокзалу, чтобы остаток пути сделать по железной дороге. Я спросил графа, в каком классе он поедет; он велел брать билеты третьего класса. Я взял билеты; вагоны уже стояли у платформы, и дан был первый звонок садиться. Мы подошли к двери, где теснился народ, большею частию, как и мы, с сумками, Некоторые были франтовски одеты и без всяких сумок; они смело проходили вперед, а нас, несчастных богомольцев, заставляли стоять и ждать. Я хотел пробраться через толпу в вагон и занять места, но граф сказал, что этого делать не надо. Пока мы ждали, я слушал разговор графа с богомольцами. Одна старушка говорила, что ходила в Киев, потому что была вся больна и в ранах.

— Ну, как же ты теперь себя чувствуешь? — спросил граф.

— Как чувствую? Да здоровье, батюшка, очень хорошо да и ранок нет.

— Ну вот, бабушка, — сказал граф, — ты, наверное, как из дома вышла, так про дом и забыла?

— Да какой тут, родимый, дом! Об одном только думала, как бы святыню посмотреть.

— Ну, бабушка, одно тебе скажу, что вера твоя спасла тебя, потому что, говорю я, ты об одном только думала, как бы святыню посмотреть.

— А сам ты, родимый, куда ходил богу молиться?

— В Оптину пустынь, бабушка.

— Что же, ты разве чем был болен?

— Нет, я, слава богу, здоров.

— Ну так, родимый, наверное, обещался?

— Да, обещался.

— Батюшка, не дашь ли сколько-нибудь копеечек?

Граф уже раньше приготовил денег для старухи и сейчас дал их ей. Тогда еще несколько богомольцев подошли к графу и просили, чтобы он им дал денег; он оделил их всех. В это время дали еще звонок. Чисто одетый народ прошел уже весь. Тогда прошли и мы и сели в вагон. Третий звонок — и поезд тронулся. Граф в вагоне сел на левую скамью, а против него сидели два каких-то мужика, одетых в русские поддевки, и граф всю дорогу до Тулы разговаривал с ними. Он расспрашивал, чем они занимаются; они ответили, что занимаются всевозможной посудой, щепной и глиняной, а землей не занимаются, потому что у них — в селе Неделине Калужской губернии — земля очень плохая.

— Мы ездим и скупаем посуду, — говорили они, — и торгуем в Неделине. Наши мужички больше живут на чужой стороне на заработках; дома же землю пашут и траву косят и все домашние работы исполняют бабы.

Вот и Тула. Граф распростился с мужичками, и мы вышли наружу. У вокзала стоял кучер Филипп с парой лошадей и плетеным экипажем. Граф расспросил кучера, все ли дома благополучно. Мы сели в экипаж и скоро были в Ясной Поляне.

_________

Я впоследствии привык ко всем домашним делам графа и убирал его кабинет, а когда убирал письменный стол, видал множество рукописей на столе. Иногда я прочитывал несколько строк; так я раз прочитал что-то такое про Кутузова, про Москву и про нашествие французов. После я узнал, что это было его сочинение под заглавием «Война и мир».

К графу часто приходили мужики насчет какого-нибудь дела, и он всегда обходился с ними очень любезно. Все мужики говорили, что на всем свете, наверное, нет таких еще господ. Граф часто даже ходил на деревню беседовать с мужиками. Раз, 6 декабря, на Николу, он пошел побеседовать с ними, но на улице не было ни одного мужика. Тогда граф зашел в одну избу, к Сергею Резунову;13

У графа было большое хозяйство, были шленские овцы, свиньи, голландские коровы. Но все это надоело ему; он отбросил их и занимается только писанием да пашет, косит, дрова пилит — словом, делает всю черную работу крестьянина и даже шьет сапоги. Словом, в течение двадцати двух лет, как я служил у графа, он по собственному своему желанию все время вращался в обществе крестьян.

Когда он писал книгу «Анна Каренина», то много ездил в церковь, не менее пяти, шести раз кряду. Встанет в пять часов, меня не будит, сам возьмет сапоги и все платье, оденется, пойдет на конюшню, оседлает сам лошадь, чтобы не будить кучера, и поедет в церковь.

Раз он встретился с яснополянскими мужиками, расспросил, скоро ли они начнут пахать под яровое, и прибавил:

— Ну, и мне надо готовиться сеять овес для вдовы Анисьи Копыловой14.

никогда не ударит кнутом. Вскоре земля была готова, и граф посеял овес.

Этой же весной15 граф видит, что Анисье Копыловой негде жить, — изба плоха; тогда граф решил построить ей новую и принялся за работу. Ему помогала сама Копылова и его дочь, Марья Львовна; они приготовили земли, соломы и воды и начали все это месить вместе. Когда материал был готов, граф начал класть стены, а потом пригласил плотника устроить потолок, притолоки, вставить двери и окна. А печную работу он производил сам; только много доставила ему возни выделка сводов. Долго он думал над ними, но все-таки вывел. После печи он вместе с Марьей Львовной делал соломенные щиты для крыши16. Изба была совсем готова, и Анисья Копылова и до сих пор живет в ней;17 на новоселье Лев Николаевич дал ей муки и разной провизии.

18, который иногда шил с графом сапоги. Вот трава уже готова для покоса. 25 июля, в пять часов утра, все косцы собрались с графом на Красной улице. Косцы подобраны славные, страдающие одышкой, которым трудно косить с другими, но со Львом Николаевичем им легко, потому что они косят не спеша. Граф спросил их, завтракали ли они. Степан Резунов сказал, что он закусил хлебом с водой, Павел сказал, что поел хлеба с молоком, а Константин ответил:

— Разве вы, Лев Николаевич, не знаете, что у меня и хлеба нет. А что вчера вечером моя дочь Марья принесла с вашей людской хлеба, то поели, а сейчас ничего не ел.

— Ну, начнемте косить, — сказал граф. — Степан, иди вперед.

Степан пошел вперед, за ним граф, дальше сапожник Павел, а позади Константин. Покосили несколько времени, на покос из графского дома несут обед; обед принесла Марья Львовна; тут были хлеб, молоко, каша, картофель, огурцы и квас.

— Кончайте косить, садитесь со мной завтракать.

После завтрака снова взялись за косьбу. Через несколько дней покос был окончен. Когда сено было готово, то все мужики пошли собирать его домой, со своими бабами, а граф Лев Николаевич остался один, потому что Анисья Копылова заболела. Тогда дочь графа Марья Львовна приходит на покос и начинает делать все, как деревенские бабы, даже лучше, старательнее, чисто сгребает сено граблями и очень хорошо разбивает траву для сушки. Когда сено было готово, граф берет веревку и меряет трехсаженные копны вместе со всеми, чтобы никому не было обидно, что одна копна меньше, другая больше. На другой день погода была прекрасная; все приехали с запряженными в телеги лошадьми к тому месту, где было сметано сено. Одна копна была лишняя, и лошадей поставили к ней кормиться. Лев Николаевич был вместе с мужиками, только без лошади.

— Я велел, — говорит он, — лошади приехать через час, потому что на траве есть роса.

Через час приехала Марья Львовна на лошади, и все принялись навивать воза. Так как мужики косили это сено исполу с приказчиком, то они прежде повезли сено к себе домой, а потом будут возить в экономию приказчику. Так посоветовал сделать граф. Когда Лев Николаевич с Марьей Львовной навил воз, то повез его прямо к Копыловой избе. Дорога была немного в гору, и граф должен был помогать лошади за гуж. Когда подъехали к избе Анисьи, она вышла наружу в старой, худой поневе и в белой тряпке на голове и говорит:

— Батюшка Лев Николаевич, сено надо отвезти на гумно и там сложить.

— Анисья, — сказала Марья Львовна, — ступай в избу, не стой на сквозном ветру; мы с папой все уберем.

Возка сена была благополучно окончена; вышло всего шесть возов. У Анисьи была одна корова и четыре овцы, так что сена вполне хватит, так как будет еще яровая солома да хоботья.

Анисья Копылова считала уже, что граф Лев Николаевич обязан не пропустить время, когда надо будет косить рожь.

Всю работу простого человека Лев Николаевич делает не затем только, чтобы люди видели, вроде игрушки, совсем нет; он работает по собственному желанию и с большой охотой и старанием. Крестьяне Ясной Поляны знают, что его работа не игрушка и что он занимается ей десятки лет.

Сначала, когда окрестные крестьяне видели, как граф работает в поле, то говорили, что он делает это от нечего делать. Но, как я знаю, все они глубоко ошибаются. Как сам Лев Николаевич говорил мне, нет ничего лучше крестьянской работы, пахоты, косьбы, — словом, всей черной работы. Я спросил раз его:

— Лев Николаевич, согласны были бы вы жить так, как живет мужик? У мужика три десятины земли, ему из них нужно по́дать заплатить, семейство прокормить и произвести разные расходы по дому.

— Так я только этого и желал бы, — ответил он.

— Я вполне уверен, Лев Николаевич, что вы так можете жить, но семейство ваше далеко нельзя привлечь к такой жизни. Я одно могу вам сказать, что если дать мужику земли десятин десять, тогда только он не будет терпеть нужды; яснополянским мужикам хорошо, что они исполу сеют вашу землю да на поденной работе почти каждый день, то на железной дороге, то у вас в экономии. Ну, а другим, степным мужикам, только землей приходится жить; ну, и бьются всю жизнь, как рыба об лед.

Граф, возвратившись с косьбы, обыкновенно вешал косу в своем кабинете на оленьи рога, а сам немного отдыхал на клеенчатом диване. В это время он ходил в белой холстинной рубахе и в таких же панталонах самого простого покроя.

Примечания

—1904) — старший лакей в семье Толстых, затем владелец столярной мастерской в Туле. По воспоминаниям С. Л. Толстого, это был своеобразный человек из крепостной среды: «Он был энергичен, способен и довольно грамотен...» (С. Л. Толстой, с. 23). Лакейская служба привила ему обычные пороки, страсть к вину, за что в 1883 г. он должен был оставить Толстых. Однако, как пишет С. Л. Толстой, «он был предан нашему дому и близок нам, как сын нашей няни, так что многое ему прощалось» (там же). Н. И. Шатилов, встречавший Арбузова в Туле, по-видимому, в 90-х годах, также отмечает, что «для него личность графа являлась выше всякой критики» (ГМ

Судьба С. Арбузова не была безразличной для Толстого. Поэтому так болезненно писатель реагировал на циничные рассуждения своего слуги о пользе войны для молодых солдат. «Это говорит тот Сергей, — писал Толстой Н. Н. Страхову в августе 1877 г., — ... которого нам приводят в доказательство народного сочувствия. А задушевная мысль его в войне только турчанка...» (ПСС, т. 62, с. 335). Но в общем Толстой доброжелательно относился к Арбузову. Его он выбрал как спутника во время своего хождения в Оптину пустынь, навещал он его и в Туле (см. там же, т. 83, с. 423).

Воспоминания Арбузова написаны по его инициативе. Н. И. Шатилов рассказывает, как однажды во время его пребывания в Туле тот принес ему «прочитать начатые им записки, в которых он хотел изложить свои воспоминания о Льве Николаевиче за время пребывания в Ясной Поляне». Шатилов «поддержал его тогда в этом намерении, предложив ему, когда он окончит, пересмотреть и исправить его рукопись» (ГМ, 1916, № 10, с. 70). Это сделал уже не Шатилов, а кто-то другой.

По тексту: «Гр. Л. Н. Толстой. Воспоминания С. П. Арбузова, бывшего слуги графа Л. Н. Толстого». М., 1904, с. 65—98, 125—132.

1 Арбузов с Толстым ходили в Оптину пустынь в 1881 г., а не в 1878 г. Вышли они из Ясной Поляны 10 июня.

2

3 «Заказ» — лес, рубка которого была в Ясной Поляне запрещена; запретный, заказанный лес.

4 Арбузов до приезда в Ясную Поляну в 1862 г. был крепостным крестьянином П. А. Воейкова.

5 Мария Афанасьевна Арбузова; до 1863 г. была дворовой помещика Воейкова.

6 Толстой вел дневник: см. ПСС—147.

7 Толстой писал жене из Крапивны: «Дошел хуже, чем я ожидал. Натер мозоли, но спал и здоровьем чувствую лучше, чем ожидал. Здесь купил чуни пенечные, и в них пойдется легче» (там же, т. 83, с. 285).

8 Настоятель монастыря — Ювеналий Половцев.

9

10 Судя по дневнику Толстого, его разговор с Ювеналием касался извращения церковью «учения Христа». Толстой записал возражения Ювеналия: «Зашла речь о толкованиях Павла, церкви отцов. Я не могу допустить. — Про Магомета, пожалуйста, не говорите. Судить, воевать надо. Положить живот за други своя — это значит воевать. Обязаны защитить. Начальство и власти. Церковь свята. — Плотская брань» (ПСС, т. 49, с. 143).

11 О посещении Амвросия, о его наставлениях у Толстого сделана дневниковая запись: «У Амвросия 2 часа. Нищенство это совершенство. — Ищите совершенства, но не удаляйтесь от церкви. В Евангелии, в посланиях, соборах и у святых отцов — откровение. Звезда от звезды отличаются. Как генерал, полковник, поручик, так и там будет (ему кажется, что чины что-то натуральное, с чем можно сравнивать)». Толстой уличил и настоятеля монастыря и Амвросия в незнании Священного писания: «Ювеналий не знал, что в притче об ужине — одни побили посланных. Амвросий не знал, что о церкви говоря, сказано, если брат твой против тебя согрешит» (там же—144).

12 Ошибка. У Толстого в дневнике: «16 июня. С вечера пришли в Перемышль».

13 Сергей Федорович Резунов — яснополянский плотник.

14 Анисья Копылова — яснополянская крестьянка, вдова с тремя детьми. Весной 1887 г. на ее поле Толстой работал с крестьянином К. Н. Зябревым. Помогал он ей и в другие годы. В начале июня 1888 г. Толстой писал С. Т. Семенову: «Теперь много работаю в поле...» (ПСС, т. 64, с. 174).

15

16 Избу строили Толстой с дочерью, сосед Анисьи Прокофий Власов, М. А. Шмидт, П. И. Бирюков. Печь клал Н. Н. Ге. П. И. Бирюков пишет: «Льву Николаевичу хотелось сделать эту крышу несгораемой, и он решил покрыть ее соломенными щитами, вымоченными в глине, по красноуфимскому способу...» (Бирюков, III, с. 89—90). Толстой писал уехавшему Бирюкову в сентябре 1888 г.: «Несмотря на то или, скорее, благодаря тому, что веду все ту же рабочую жизнь, не вижу, как идет время. Крышу только покрыл с немым еще одно звено по-уфимски, а остальное прикрыли просто до будущего года. Теперь понемногу подсобляю в лесной постройке Прокофью и Семену ‹Резунову›. Садами тоже мужицкими начал заниматься. Дела всегда много» (ПСС, т. 64, с. 181).

17

18 Константин Николаев — К. Н. Зябрев, Павел — брат С. П. Арбузова.

Раздел сайта: