ГЛАВА XXVI
Крымская болезнь отца. Отношение к смерти. Желание пострадать. Болезнь матери
Осенью 1901 года отец заболел какой-то неотвязной лихорадкой, и доктора посоветовали ему на зиму уехать в Крым.
Графиня Панина любезно предоставила ему свою дачу "Гаспра" около Кореиза, где он и провел всю зиму1.
Вскоре по приезде туда отец простудился и заболел последовательно двумя болезнями - воспалением легких и брюшным тифом.
Одно время его положение было так плохо, что врачи были почти уверены в том, что он больше уже не встанет.
Несмотря на то что иногда температура больного поднималась довольно высоко, он все время был в памяти, почти каждый день диктовал какие-нибудь мысли2 и сознательно готовился к смерти.
Вся семья была в сборе, и все мы поочередно участвовали в уходе за ним.
С удовольствием вспоминаю те немногие ночи, которые мне пришлось подежурить около него, сидя на балконе у открытой двери и прислушиваясь к его дыханию, к каждому шороху в его комнате.
Главная моя обязанность, как наиболее сильного из семьи, была подымать отца и держать его в то время, как под ним меняли постельное белье.
Приходилось, пока перестилали постель, держать его, как ребенка, на вытянутых руках.
Помню я, как у меня один раз от напряжения задрожали мускулы.
Он посмотрел удивленно и спросил:
- Неужели тяжело? Какие пустяки.
Мне тогда вспомнился тот случай из детства, когда он замучил меня верховой поездкой по Засеке и спрашивал: "Ты не устал?"
В другой раз, во время этой же болезни, он хотел заставить меня нести его на руках вниз, по каменной витой листнице.
- Возьми, как носят детей, и неси.
И он ни капли не боялся, что я могу оступиться и разбить его насмерть.
Я насилу настоял на том, чтобы нести его в кресле втроем.
Боялся ли отец смерти?
На этот вопрос одним словом ответить нельзя.
Ведь до последнего года он так и не сдался, - все делал для себя сам, и даже ездил верхом.
Поэтому предполагать, что у него совершенно не было инстинктивного страха смерти, нельзя.
Этот страх у него был, и даже в большой степени, и он с этим страхом постоянно боролся.
Победил ли он его.
Отвечу определенно, что --да.
Во время болезни он много говорил о смерти и подготовился к ней твердо и сознательно.
Почувствовав себя слабым, он пожелал со всеми проститься и по очереди призывал к себе каждого из нас, и каждому он сказал свое напутствие.
Он был так слаб, что говорил полушепотом, и, простившись с одним, он некоторое время отдыхал и собирался с силами.
Когда пришла моя очередь, он сказал мне приблизительно следующее:
"Ты еще молод, силен и обуреваем страстями. Поэтому ты еще не успел задумываться над главными вопросами жизни. Но время это придет, я в этом уверен. Тогда знай, что ты найдешь истину в евангельском учении. Я умираю спокойно только потому, что я познал это учение и верю в него. Дай бог тебе это понять скорее. Прощай".
Я поцеловал ему руку и тихонько вышел из комнаты.
Очутившись на крыльце, я стремглав кинулся в уединенную каменную башню и там в темноте разрыдался, как ребенок...
Когда я огляделся, я увидал, что около меня, на лестнице, кто-то сидел и тоже плакал.
Так я простился с отцом за девять лет до его смерти, и мне это воспоминание дорого, потому что я знаю, что если бы мне пришлось с ним видеться перед его смертью в Астапове, он не мог бы сказать ничего иного.
Возвращаясь к вопросу о смерти, я скажу, что отец не боялся ее, нет, - за последнее время он часто даже ее желал - он, скорее, интересовался ею. Это "величайшее таинство" интересовало его до такой степени, что интерес этот был близок к любви.
Как он прислушивался к рассказам о том, как умирали его знакомые: Тургенев, Ге, Лесков, Жемчужников и другие.
Он выпытывал всякую мелочь. Всякая подробность, на первый взгляд незначительная, для него была интересна и важна.
В "Круге чтения" несколько дней и седьмое ноября посвящены исключительно мыслям о смерти.
"Жизнь есть сон, смерть --пробуждение",-- писал он под числом, роковым образом совпадающим со днем его смерти - ожидая этого пробуждения3.
- Если мы не знаем, что ожидает нас после смерти,-- значит, нам не должно этого знать, - говорил он.
Между прочим, по поводу "Круга чтения" не могу не привести одного характерного эпизода, рассказанного одной из коих сестер.
Когда отец затеял составлять свой сборник мыслей мудрых людей, названный им "Кругом чтения", он сообщил об этом одному из своих друзей.
"друг"4 снова приехал к отцу и с первых же слов, обратясь к нему, сказал, что его жена, и он, обдумав его план новой книги, пришли к заключению, что надо назвать ее не "Кругом чтения", а "На каждый день".
На это отец ответил, что "Круг чтения" ему больше нравится, так как слово "круг" дает представление о непрерываемости чтения, что он и хотел выразить этим заглавием.
Проходит полчаса, "друг" подходит опять к отцу и буквально повторяет ту же фразу.
На этот раз отец промолчал.
Вечером, когда "друг" собрался уезжать, он, прощаясь и держа руку отца в своей, снова сказал: "Все-таки, Лев Николаевич, я должен вам сказать, что моя жена и я,обдумывая..." - и т. д., опять то же самое.
- Нет, умирать, скорее умирать! - простонал отец, проводив друга. - В сущности, не все ли равно, "Круг чтения", "На каждый день". Нет, умирать пора, так жить больше нельзя.
И что же? Все-таки одно из изданий мыслей мудрецов было названо не "Круг чтения", а "На каждый день".
"Ах, душенька, с тех пор как появился этот господин ***, я, право, не знаю, что в сочинениях Льва Николаевича написано им и что написано г-ном ***", - с грустью говорила чистая сердцем и незлобивая покойница Марья Александровна Шмидт.
Такое вторжение в авторскую деятельность отца на языке "друга" носило скромное название, "предположительных поправок"5, и несомненно, что Марья Александровна была права, ибо никто никогда не узнает, где кончается то, что писал отец, и где начинаются его уступки настойчивым "предположительным поправкам" г-на***, тем более что предусмотрительный советчик условился с моим отцом, чтобы он вместе с ответами возвращал ему все его подлинные письма. Таким образом, г-н*** предусмотрительно навсегда заметает плоды своих интриг.
----------------
Наряду с проявлявшимся у отца желанием смерти у него за последние годы его жизни была еще одна заветная мечта, к которой он открыто стремился, - это желание пострадать за свои убеждения.
На эти мысли прежде всего наталкивали его те административные преследования, которым при его жизни подвергались многие из его друзей и единомышленников.
Когда он узнавал, что кого-нибудь из-за распространения его сочинений сажали в острог или высылали, он действительно волновался так, что его становилось жалко.
Я помню случай, когда я приехал в Ясную через несколько дней после ареста Н. Н. Гусева6.
Два дня я прожил с отцом и только и слышал, что о Гусеве.
Точно весь мир клином сошелся на этом человеке. И признаюсь, что хотя я сам жалел Гусева, сидевшего в то время в Крапивенской тюрьме, но во мне шевельнулось дурное чувство обиды, что отец так мало обращал внимания на меня и на всех окружающих и так отдался весь мыслям о Николае Николаевиче.
Охотно сознаюсь, что я в своем непосредственном чувстве был неправ. Если бы я перенесся в то, что в это время испытывал отец, я почувствовал бы это тогда же.
правительством против тех лиц, которые распространяют его запрещенные сочинения, и просит все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается виновником его...7 "тем более что я заявляю вперед, что я буду, не переставая, до своей смерти, делать то, что правительство считает злом, а что я считаю своей священной перед богом обязанностью"8.
Конечно, ни это, ни следующие, подобные этому вызовы отца никаких последствий не имели, и высылки и аресты близких ему лиц не прекращались.
Перед всеми этими людьми отец считал себя нравственно обязанным, и с каждым годом на его совесть ложились все новые и новые тяжести.
"Действительно, ничто так вполне не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную, голодную..."
Этот поступок... "доставил бы мне на старости лет, перед моей смертью, истинную радость и вместе с тем избавил бы меня от всей предвидимой мною тяжести готовящегося юбилея"9.
И это пишет тот же человек, который из-за произведенного у него в Ясной Поляне в 1862 году обыска и из-за подписки о невыезде, отобранной у него судебным следователем (когда в 1872 году бык забодал нашего пастуха), негодовал до такой степени, что оба раза хотел экспатриироваться.
----------------
Очень тяжелые минуты пережил мой отец во время опасной болезни мама, осенью 1906 года.
Мама лежала уже несколько дней в постели и страшно мучилась невозможными болями живота.
Приехавший по нашему вызову профессор В. Ф. Снегирев определил распадающуюся внутреннюю опухоль и предложил сделать операцию.
Для большей уверенности в своем диагнозе и для консультации он попросил вызвать из Петербурга профессора Н. Н. Феноменова, но болезнь мама пошла такими быстрыми шагами, что на третий день, рано утром, Снегирев разбудил всех нас и сказал, что он решил не ждать Феноменова, потому что если не сделать операцию сейчас же, то мама умрет.
С этими же словами он пошел и к отцу.
Он считал, что "приблизилась великая и торжественная минута смерти, что надо подчиниться воле божьей и что всякое вмешательство врачей нарушает величие и торжественность великого акта смерти".
Когда доктор определенно спросил его, согласен ли он на операцию, он ответил, что пускай решает сама мама и дети, а что он устраняется и ни за, ни против говорить не будет.
- Если будет удачная операция, позвоните мне в колокол два раза, а если нет, то... Нет, лучше не звоните совсем, я сам приду, - сказал он, передумав, и тихо потел к лесу.
Через полчаса, когда операция кончилась, мы с сестрой Машей бегом побежали искать папа.
Он шел нам навстречу, испуганный и бледный.
- Благополучно! Благополучно! - издали закричали мы, увидав его на опушке.
Через несколько времени после пробуждения мама от наркоза он взошел к ней и вышел из ее комнаты в подавленном и возмущенном состоянии.
"Боже мой, что за ужас! Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки... и стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!"
Только через несколько дней, когда здоровье матери восстановилось совсем, отец успокоился и перестал осуждать докторов за их вмешательство.
Примечания
"... Дом, в котором мы живем, похож на средневековый замок... Все так удобно, так роскошно и так хорошо, что лучшего желать нельзя. Мы все заняли только верх, внизу пользуемся одной столовой, а кабинет, спальни и гостиную мы решили не занимать, от страха что-либо попортить... Папа здоров, ездил два дня подряд верхом на смирной лошади управляющего-немца. Ему тут очень нравится, он на все радуется и всем восхищается.
... Странное впечатление на меня производит и папа и Маша. Точно натерпевшись в жизни всяких лишений, которые они по принципу добровольно перенесли, они теперь хотят наверстать потерянное; и вовсю, с увлечением пользуются всеми благами жизни: весь день едят чудесный, сладкий виноград, катаются, гуляют, спят в чудесных постелях, с удовольствием живут в роскошной даче..." (С. А. Толстая, Письмо к О. К- и А. Л. Толстым, !4 сентября 1901, ГМТ). Более подробные сведения о Толстом находим в письме М. Л. Оболенской к Т. Л. Сухотиной, относящемуся к этому же времени. "... Папа же необыкновенно хорош. Расскажу тебе наш день. Папа встает в шесть часов и раньше. Одевается, выходит на свой чудный, солнечный, крытый, но залитый солнцем балкон, с таким видом на море и Ай-Петри, какой лучше трудно найти. Тут он ходит, ест виноград и наслаждается. Иногда он сходит вниз в идет гулять. Теперь он легко доходит до моря и назад, и горы ему не трудны. С тех пор как он здесь, ни разу не было ни одного перебоя пульса. Возвращается, пьет кофе н садится заниматься в своей огромной уютной комнате (он в ней же и спит) или на той же террасе. Потом завтракает, спит и опять идет гулять, или едет верхом на лошади управляющего, или едет в Алупку или еще куда, и за ним ездит мама или кто-нибудь из нас. Вернувшись к закату и обеду, папа всегда с восторгом рассказывает, где был, что видел, как прошел. Обедаем, а после обеда сидим внизу в гостиной, папа лежит на диване, мы с мама работаем. Коля читает вслух или Гольденвейзер играет. Часов в девять папа ахает а говорит, что, "что же это мы полуночничаем сегодня", - спешим пить чай, н все уходим спать. В десять часов весь дом спит, кроме мама, которая проявляет... Ежедневно у нас на столе огромный букет цветов, преимущественно роз, и в саду их много. В этом отношении роскошь страшная. Папа говорит: слишком ему хорошо, даже совестно. Понимаешь, какая радость видеть, как ему хорошо!.."
2. Уже в октябре, то есть месяц спустя после приезда, Толстой говорил о том, "что ему ужасно хочется описать все, что он здесь чувствует, свои впечатления, но что это очень трудно и сложно, что очень много таких разных впечатлений: и красота природы, которая приводит его в восторг и умиление, так что он, в одиночестве гуляя, вслух ахает и приговаривает: "Как хорошо", --и впечатление этих огромных роскошных имений богачей и великих князей, набранных у татар, и сами татары с их бедностью, с их религией и развращением русскими и богачами (Письмо М. Л. Оболенской к В. С. Толстой, 6 октября 1901 г., ГМТ). Несмотря на тяжелую болезнь, он работал над статьей "О религии", диктовал вставки к статье "О веротерпимости", предисловию к "Солдатской" и "Офицерской памятке". Тогда же задумал обращение "К молодежи", "К духовенству", "К рабочему народу", статью "О ложном значении, приписываемом христианству" и другие. "Сила мысли так еще велика, - пишет С. А. Толстая, - что больной, еле слышно его, а он диктует Маше поправки к своей последней статье, записывает кое-что о болезни и мысли свои в записную книжечку" (Письмо С. А. Толстой к Т. А. Кузмииской, 3 февраля 1902 г., ГМТ). Медленно поправляясь, чувствуя себя физически еще очень слабым, вместе с тем Толстой испытывает в это время большой прилив творческих сил. В июне - июле 1902 года он уже очень много работает, иногда по пять часов в день. С. А. Толстая писала: "Он худ, весь согнулся, ходит с палочкой, но очень много работает умственно" (Письмо С. А. Толстой к П. А. Сергеенко, 3 июля 1902 г., ГМТ),
3. "Круг чтения" (т. 42, стр. 232).
4. Имеется в виду В. Г. Чертков.
5. И. Л. Толстой в своих выводах основывается на действительно имевших место фактах, когда Чертков убеждал Толстого вносить изменения в свои публицистические и художественные произведения. Так он в ряде писем советовал изменить трактовку образов революционеров в романе "Воскресение", считая необходимым "обнаружить обратную сторону медали" в "революционном жизнепонимании" {Л. И. Толстой, т. 33, стр. 383). Толстой действительно переработал эту часть рукописи, но потому, как он писал Черткову, что это намерение еще раньше возникло у него самого (см. т. 88, стр. 158).
Написав по предложению Черткова "другой конец" к рассказу "Свечка", Толстой ему же писал: "Но все это не годится и не Mq-жет годиться. Вся историйка написана ввиду этого конца" (Л. Н. Толстой, т. 85, стр. 276). В издании "Посредник" рассказ "Свечка" печатался с этим искусственным "концом", но начиная с 1886 года Толстой от него отказался.
Действительно, нажим "толстовцев" был велик. Так П. И. Бирюков писал В. Г. Черткову 19 октября 1885 года: "Будем просить Льва Николаевича менять лишь те места, где страдают те нравственные принципы, которые признаем мы и Лев Николаевич и от которых он иногда формально уклоняется, увлекаясь художественностью изложения" Однако в большинстве случаев, особенно в своем художественном творчестве, Толстой отвергал посягательства своих единомышленников, поэтому утверждение И. Л. Толстого явно преувеличено.
6. 22 октября 1907 года Н. Н. Гусев, в то время секретарь Л. Н. Толстого, был арестован и посажен в Крапивенскую тюрьму. В письме к Д. А. Олсуфьеву 8 ноября 1907 года Толстой так объясняет причину ареста: "Кто-то донес на него, что он ругает царя, у него сделали обыск и нашли мою брошюру "Единое на потребу" с написанными карандашом па полях грубо осудительными словами об Александре III и Николае II" (Л. Н. Толстой, т. 77, стр. 238). Слова эти принадлежали Толстому, а Гусев их только перенес из лондонского издания в петербургское, в котором они были пропущены. Арест Гусева взволновал Толстого. С просьбой о его освобождении он обратился к тульскому губернатору Д. Д. Кобеко, направил письмо графу Д. А. Олсуфьеву с просьбой о содействии через министра внутренних дел освобождению Гусева. Одновременно с этим он посещает И. Н. Гусева в тюрьме, ведет с ним переписку, 19 ноября 1907 года Д. А. Олсуфьев письменно извещал Толстого о том, что ему удалось повидаться со Столыпиным, который обещал "затушить" дело Гусева. 20 декабря 1907 года Н. Н. Гусев был освобожден.
7. М. М. Холевинская до 1884 года была земским врачом в Крапивенском уезде, потом работала в Туле.
С Толстым познакомилась в 1884 году и часто бывала в Ясной Поляне. В 1893 году была арестована за распространение запрещенных книг Толстого. По ходатайству Л. Н. Толстого, через А. Ф. Кони, в январе 1894 года была освобождена, а в феврале 1896 года вновь арестована по обвинению в хранении и распространении запрещенных сочинений Толстого.
"В чем моя вера", - в этом была вся ее вина. Письма, посланные Толстым в защиту Холевинской министру внутренних дел И. Л. Горемыкнну и министру юстиции Н. В. Муравьеву, остались без ответа, М. М. Холевинская была выслана в Астрахань.
8. Из письма около 20 апреля 1896 года (Л. Н. Толстой, т. 69, стр. 83--86).
9. Из письма 12... 13 марта 1908 (Л. Н. Толстой, т. 78, стр. 88),