Толстой И. Л.: Мои воспоминания
Глава ХVII. Тургенев

ГЛАВА ХVII

Тургенев

Я не буду рассказывать о тех недоразуменях, которые были между моим отцом и Тургеневым и которые закончились их полным разрывом в 1861 году.

Фактическая сторона этой истории известна всем, и повторять ее незачем1.

По общему мнению, ссора между двумя лучшими писателями того времени произошла на почве их литературного соревнования.

Против этого общепризнанного взгляда я должен возразить, и, прежде чем я расскажу о том, как Тургенев приезжал в Ясную Поляну, я хочу, насколько сумею, выяснить настоящую причину постоянных размолвок между этими двумя хорошими и сердечно любившими друг друга людьми, размолвок, доведших их до ссоры и взаимных вызовов.

Насколько я знаю, у моего отца во всей его жизни ни с кем, кроме Тургенева, не было крупных столкновений,-- Тургенев в письме к моему отцу (1856 г.) пишет: "... Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья"2.

Когда отец рассказывал о своей ссоре с Иваном Сергеевичем, он винил в ней только себя. Тургенев, тотчас после ссоры, письменно извинился перед моим отцом и никогда не искал себе оправданий.

Почему же, по выражению самого Тургенева, "созвездия" его и моего отца "решительно враждебно двигались в эфире"?

Вот что пишет об этом моя сестра Татьяна в своей книге.

"... О литературном соревновании, мне кажется, не могло быть и речи. Тургенев с первых шагов моего отца на литературном поприще признал за ним огромный талант и никогда не думал соперничать с ним. С тех пор как он еще в 1854 году писал Колбасину: "Дай только бог Толстому пожить, а он, я твердо надеюсь, еще удивит нас всех"3, - он не переставал следить за литературной деятельностью отца и всегда с восхищением отзывался о ней.

"Когда это молодое вино перебродит, - пишет он в 1856 году Дружинину, - выйдет напиток, достойный богов"4.

В 1857 году он пишет Полонскому:

"Этот человек пойдет далеко и оставит за собой глубокий след"5.

А между тем эти два человека никогда друг с другом не ладили...

Читая письма Тургенева к отцу, видишь, что с самого начала их знакомства происходили между ними недоразумения, которые они всегда старались сгладить и забыть, но которые через некоторое время - иногда в другой форме - опять поднимались, и опять приходилось объясняться и мириться.

В 1856 году Тургенев пишет отцу:

"Ваше письмо довольно поздно дошло до меня, милый Лев Николаевич... Начну с того, что я весьма благодарен Вам за то, что Вы его написали, а также и за то, что Вы отправили его ко мне; я никогда не перестану любить Вас и дорожить Вашей дружбой, хотя - вероятно, по моей вине - каждый из нас, в присутствии другого, будет еще долго чувствовать небольшую неловкость... Отчего происходит эта неловкость, о которой я упомянул сейчас, - я думаю, Вы понимаете сами. Вы единственный человек, с которым у меня произошли недоразуменья; это случилось именно от того, что я не хотел ограничиться с Вами одними простыми дружелюбными сношениями - я хотел пойти далее и глубже; но я сделал это неосторожно, зацепил, потревожил Вас и, заметивши свою ошибку, отступил, может быть, слишком поспешно; вот отчего и образовался этот "овраг" между нами.

Но эта неловкость - одно физическое впечатление - больше ничего; и если при встрече с Вами у меня опять будут "мальчики бегать в глазах", то, право же, это произойдет не оттого, что я дурной человек. Уверяю Вас, что другого объяснения придумывать нечего. Разве прибавить к этому, что я гораздо старше Вас, шел другой дорогой... Кроме, собственно, так называемых литературных интересов - я в этом убедился, - у нас мало точек соприкосновения; вся Ваша жизнь стремится в будущее, моя вся построена на прошедшем... Идти мне за вами - невозможно; Вам за мною - также нельзя. Вы слишком от меня отдалены, да и, кроме того, Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем. Я могу уверить Вас, что никогда не думал, что вы злы, никогда не подозревал в Вас литературной зависти. Я в Вас (извините за выражение) предполагал много бестолкового, но никогда ничего дурного; а Вы сами слишком проницательны, чтобы не знать, что если кому-нибудь из нас двух приходится завидовать другому,--то уже, наверное, не мне"6.

"Вы пишете, что очень довольны, что не послушались моего совета - не сделались только литератором. Не спорю - может быть, вы и правы, только я, грешный человек, как ни ломаю себе голову, никак не могу придумать, что же вы такое, если не литератор: офицер? помещик? философ? основатель нового религиозного учения? чиновник? делец? Пожалуйста, выведите меня из затруднения и скажите, какое из этих предположений справедливо? Я шучу, - а в самом деле мне бы ужасно хотелось, чтобы вы поплыли наконец на полных парусах"7.

Мне кажется, что Тургенев как художник видел в моем отце только его огромный литературный талант и не хотел признавать за ним никакого права быть чем-либо другим, кроме как художником-литератором. Всякая другая деятельность отца точно обижала Тургенева,-- и он сердился на отца за то, что отец не слушался его советов и не отдавался исключительно одной литературной деятельности. Он был много старше отца, не побоялся считать себя по таланту ниже его и только одного от него требовал: чтобы отец положил все силы своей жизни на художественную деятельность. А отец знать не хотел его великодушия и смирения, не слушался его, а шел той дорогой, на которую указывали ему его духовные потребности. Вкусы же и характер самого Тургенева были совершенной противоположностью характеру отца. Насколько борьба вообще воодушевляла отца и придавала ему сил - настолько она была несвойственна Тургеневу8.

Будучи вполне согласен со взглядами моей сестры, я добавлю их фразой покойного Николая Николаевича Толстого, который говорил, что "Тургенев никак не может помириться с мыслью, что Левочка растет и уходит у него из-под опеки".

В самом деле, когда Тургенев был уже известным писателем, Толстого еще никто не знал и, по выражению Фета, только "толковали о его рассказах из "Детства".

Я представляю себе, с каким скрытым благоговением должен был в это время относиться к Тургеневу совсем еще юный, начинающий писатель.

Тем более что Иван Сергеевич был большим другом его старшего и любимого брата Николая.

В подтверждение этого моего мнения привожу отрывок из письма В. П. Боткина, близкого друга отца и Ивана Сергеевича, к А. А. Фету, написанного непосредственно после их ссоры:

"Я думаю, что, в сущности, у Толстого страстно любящая душа и он хотел бы любить Тургенева со всею горячностью, но, к несчастью, его порывчатое чувство встречает одно кроткое, добродушное равнодушие. С этим он никак не может помириться"9.

Сам Тургенев рассказывал, что в первые времена их знакомства отец следовал за ним по пятам, "как влюбленная женщина", а он одно время начал его избегать, боясь его оппозиционного настроения.

Я боюсь утверждать, но мне кажется, что так же, как Тургенев не хотел ограничиваться "одними простыми дружелюбными отношениями", так и мой отец слишком горячо относился к Ивану Сергеевичу, и отсюда-то и проистекло то, что они никогда не могли встретиться без того, чтобы не поспорить и не поссориться.

Моего отца, быть может, раздражал слегка покровительственный тон, принятый Тургеневым с первых дней их знакомства, а Тургенева раздражали "чудачества" отца, отвлекавшие его от его "специальности - литературы".

В 1860 году, еще до ссоры, Тургенев пишет Фету: "... А Лев Толстой продолжает чудить. Видно, так уже написано ему на роду. Когда он перекувырнется в последний раз и станет наконец на ноги?"10

Так же отнесся Тургенев и к "Исповеди" моего отца, которую он прочел незадолго до своей смерти. Обещав ее прочесть, "постараться понять" и не "сердиться", он "начал было большое письмо в ответ... "Исповеди", но не кончил... потому, чтобы не впасть в спорный тон"11.

В письме к Д. В. Григоровичу он назвал эту вещь, построенную, по его мнению, на неверных посылках, "отрицанием всякой живой человеческой жизни" и "своего рода нигилизмом"12.

Очевидно, что Тургенев и тогда не понял, насколько сильно завладело отцом его новое мировоззрение, и он готов был и этот порыв причислить к его всегдашним чудачествам и кувырканиям, к которым он когда-то причислял его занятия педагогией, хозяйством, изданием журнала и проч.

Иван Сергеевич был в Ясной Поляне на моей памяти три раза13.

Два раза в августе и в сентябре 1878 года, и в третий и последний раз в начале мая 1880 года.

Все эти приезды я помню, хотя возможно, что некоторые мелочи я могу перепутать.

вызванный письмом папа, чтобы с ним мириться.

Тургенев все время сидел с папа, который в эти дни даже не "занимался", и раз, как-то в середине дня, мама собрала всех нас, в необычный час, в гостиную, где Иван Сергеевич прочел свой рассказ "Собака"14.

Я помню его высокую, мощную фигуру, седые, шелковистые, желтоватые волосы, несколько разгильдяйную, мягкую походку и тонкий голос, совершенно не соответствующий его величавой внешности.

Он смеялся с заливом, чисто по-детски, и тогда голос его становился еще тоньше.

Вечером, после обеда, все собрались в зале.

В это время в Ясной гостили дядя Сережа (брат отца), князь Леонид Дмитриевич Урусов (тульский вице-губернатор), дядя Саша Берс с молоденькой женой, красавицей грузинкой Патти, и вся семья Кузминских.

Тетю Таню попросили петь.

Мы с замиранием сердца слушали и ждали, что скажет о ее пении Тургенев, известный знаток и любитель.

Он, конечно, похвалил, и, кажется, искренне.

После пения затеяли кадриль.

Bo-время кадрили кто-то спросил у Тургенева, танцуют ли еще французы старую кадриль, или же все танцы сводятся к канкану. Тургенев сказал: "Старый канкан вовсе не тот неприличный танец, который теперь танцуют в кафешантанах; старый канкан приличный и грациозный танец". И вдруг Иван Сергеевич встал, взял за руку одну из дам и, заложив пальцы за проймы жилета, по всем правилам искусства, отплясал старинный канкан с приседаниями и выпрямлением ног.

Все хохотали, и больше всех хохотал он сам15.

После чая "большие" начали о чем-то говорить, и между ними завязался горячий спор. Больше всех горячился и напирал на Тургенева князь Урусов.

Это было то время, когда в отце уже началось его "духовное рождение" (как он называл этот период сам), и князь Урусов был одним из первых его искренних единомышленников и друзей.

Не помню, что доказывал князь Урусов, сидя у стола против Ивана Сергеевича и широко размахивая рукой, как вдруг случилось что-то необыкновенное: из-под Урусова выскользнул стул, и он, как сидел, так и опустился на пол с вытянутой вперед рукой и грозяще приподнятым указательным пальцем.

Нисколько не смутившись, он, сидя на полу и жестикулируя, продолжал начатую фразу.

Тургенев взглянул на него сверху вниз и неудержимо расхохотался.

- Он меня убивает, il m'assomme, этот Трубецкой, - визжал он, сквозь смех путая фамилию князя.

Урусов чуть-чуть не обиделся, но потом, видя, что хохочут и другие, поднялся и рассмеялся сам.

В один из вечеров сидели в маленькой гостиной за круглым столом.

Была чудная летняя погода.

- Иван Сергеевич, начинайте вы,-- сказала она, обращаясь к Тургеневу.

- Самая счастливая минута моей жизни была та, когда я по глазам любимой женщины впервые узнал, что она меня любит, - сказал Иван Сергеевич и задумался.

- Сергей Николаевич, теперь ваша очередь, - сказала тетя Таня, обращаясь к дяде Сереже.

- Я скажу вам только на ухо, - ответил дядя Сережа, улыбаясь своей умной саркастической улыбкой.

- Самая счастливая минута жизни... - дальше он говорил шепотом, нагнувшись к самому уху Татьяны Андреевны, и что он сказал, я не слыхал.

Я видел только, как тетя Таня отшатнулась от него и засмеялась.

- Ай, ай, ай, вы вечно что-нибудь такое скажете, Сергей Николаевич! Вы невозможный человек.

- Что сказал Сергей Николаевич? - спросила мама, никогда не понимавшая шуток.

- Я после скажу тебе.

На этом начатая затея и оборвалась.

В третий приезд Тургенева я помню тягу.

Это было второго или третьего мая 1880 года.

Мы пошли всей компанией, то есть папа, мама и мы, дети, за Воронку.

Папа поставил Тургенева на лучшее место, а сам стал шагах в полутораста от него на другом конце той же поляны.

Мама стояла с Тургеневым, а мы, дети, невдалеке от них развели костер.

Папа стрелял несколько раз и убил двух вальдшнепов, а Ивану Сергеевичу не везло, и он все время завидовал счастью отца.

Наконец, когда стало уже темнеть, на Тургенева налетел вальдшнеп, и он выстрелил.

- Убили? - крикнул отец с своего места,

- Камнем упал, пришлите собаку поднять, - ответил Иван Сергеевич.

Папа послал нас с собакой, Тургенев указал нам, где искать вальдшнепа, но как мы ни искали, как ни искала собака - вальдшнепа не было.

- Может быть, подранили, мог убежать, - говорил папа, удивляясь, - не может быть, чтобы собака не нашла, она не может не найти убитую птицу.

- Да нет же, Лев Николаевич, я видел ясно, говорю вам, камнем упал, не раненый, а убитый наповал, я знаю разницу.

- Но почему же собака его не находит? - не может быть, - что-нибудь не то.

- Не знаю, но только скажу вам, что я не лгу, камнем упал, - настаивал Тургенев.

Так вальдшнепа и не нашли, и остался какой-то неприятный осадок, как будто кто-то из двух не совсем прав. Или Тургенев, говоря, что он убил вальдшнепа наповал, или папа, утверждая, что собака не может не найти убитой птицы.

И это случилось как раз тогда, когда обоим так хотелось избежать всяких недоразумений.

Ведь для этого они даже избегали серьезных разговоров и проводили время только в приятных развлечениях...

Вечером, прощаясь с нами, папа тихонько шепнул нам, чтобы мы утром пораньше пошли опять на это место и поискали бы хорошенько.

И что же оказалось?

Вальдшнеп, падая, застрял в развилине, на самой макушке осины, и мы насилу его оттуда вышибли.

Когда мы торжественно принесли его домой, это было целое событие, которому папа и Тургенев радовались еще гораздо больше, чем мы.

Оба они оказались правы, и все кончилось к обоюдному удовольствию.

Иван Сергеевич ночевал внизу, в кабинете отца.

Когда все разошлись, я проводил его в его комнату, и, пока он раздевался, я посидел на его постели и завел разговор об охоте.

Он спросил меня, умею ли я стрелять?

Я ответил, что да, но что я не хожу на охоту, потому что у меня плохое одноствольное ружье.

- Я подарю вам ружье, - сказал он, - у меня в Париже их два, и одно из них мне совсем не нужно. Оно недорогое, но хорошее. Когда я в следующий раз приеду в Россию, я привезу его.

Я сконфузился, благодарил и был страшно счастлив, что у меня будет "центральное" ружье.

К сожалению, после этого Тургенев в России больше не был16.

"центральное", а как "тургеневское", но мне это не удалось.

Вот все, что я помню об этом милом, наивно-сердечном, с детскими глазами и детским смехом, человеке, и в моем представлении величие его сливается с обаянием добродушия и простоты.

В 1883 году папа получил от Ивана Сергеевича его последнее, предсмертное письмо, написанное карандашом, и я помню, с каким волнением он его читал. А когда пришло известие о его кончине, папа несколько дней только об этом и говорил и везде, где мог, выискивал разные подробности о его болезни и последних днях.

Кстати, раз мне пришлось упомянуть об этом письме Тургенева, я хочу сказать, что папа искренно возмущался, когда слышал в применении к себе заимствованный из этого письма эпитет "великий писатель земли Русской"17.

Он вообще всегда ненавидел избитые эпитеты, а этот он даже считал нелепым.

- Почему "писатель земли"?

В первый раз слышу, чтобы был писатель земли.

Бывает же, что привяжутся люди к какой-нибудь бессмыслице и повторяют ее без всякой надобности.

Выше я привел выдержки из писем Тургенева, из которых видно, с каким неизменяемым постоянством он превозносил литературные дарования отца.

К сожалению, я не могу сказать того же про отношение к Тургеневу моего отца.

Страстность его натуры проявилась и здесь.

Личные отношения мешали ему быть объективным.

В 1867 году по поводу только что появившегося романа "Дым" он пишет Фету: "В "Дыме" нет ни к чему почти любви и нет почти поэзии. Есть любовь только к прелюбодеянию, легкому и игривому, и потому поэзия этой повести противна... Я боюсь только высказывать это мнение, потому что я не могу трезво смотреть на автора, личность которого не люблю"18.

В 1865 году он пишет тому же Фету: "Довольно" мне не понравилось. Личное - субъективное хорошо только тогда, когда оно полно жизни й страсти, а тут субъективность, полная безжизненного страдания"19.

В 1883 году, осенью, уже после смерти Тургенева, когда вся наша семья переехала на зиму в Москву, отец остался в Ясной Поляне один, в обществе Агафьи Михайловны, и начал усиленно перечитывать всего Тургенева.

Вот что он в это время пишет моей матери:

"... О Тургеневе все думаю и ужасно люблю его, жалею и все читаю. Я все с ним живу. Непременно или буду читать, или напишу и дам прочесть о нем. Скажи так Юрьеву..."20

"... Сейчас читал тургеневское "Довольно". Прочти, что за прелесть..."21

К сожалению, предполагавшееся публичное чтение отца о Тургеневе не состоялось.

1. См. об этом прим. 2 к гл. VI.

2. Из письма от 13/25 сентября 1856 года (Тургенев, Письма, т. III, стр. 13).

3. Из письма от 29 октября (10 ноября) 1854 года (И. С. Тургенев, Письма, т. II, стр. 237).

5. Из Письма от 17--22 февраля (1--6 марта) 1857 года (И. С. Тургенев, Письма, т. III, стр. 95).

6. Из письма от 13/25 сентября 1856 года (И. С. Тургенев, Письма, т. III, стр. 13).

7. Из письма от 25 ноября (7 декабря) 1857 года (И. С. Тургенев, Письма, т. III, стр. 170).

8. Т. Л. Сухотина-Толстая, Друзья и гости Ясной Поляны, М. 1923, стр. 23--26.

10. Из письма А. А. Фету и И. П. Борисову от 22--29 февраля (5--12 марта) 1860 года (И. С. Тургенев, Письма, т. IV, стр. 44).

11. Здесь И. Л. Толстой цитирует отрывки из писем И. С. Тургенева к Л. Н. Толстому от 19/31 октября и 15/27 декабря 1882 года (И. С. Тургенев, т. 12, стр. 564--565; 575).

12. По просьбе Тургенева, Толстой послал ему "Исповедь" со своей знакомой А, Г. Олсуфьевой, которая 11 ноября 1882 года посетила больного Тургенева в Буживале и исполнила поручение Толстого.

Тургенев прочитал статью и просил А. Г. Олсуфьеву прийти к нему на следующий день, чтобы побеседовать о ней. В своих "Воспоминаниях" Олсуфьева писала: "Тургенев меня встретил весь взволнованный... - Ну, можно ли, можно ли так злоупотреблять своим талантом - ведь это просто грех, - начал он, едва мы уселись у камина. - Я вчера читал, читал и внутренно бесился. Толстой, который у нас в России такой художник, такой тонкий психолог, который умеет так в души влезать, и писать такую чепуху, - ворчал Тургенев..." ("Исторический вестник", 1911, март, стр. 860-- 861).

"Исповеди" Тургенев не осуществил. Григоровичу же он написал: "Прочел ее с великим интересом, вещь замечательная по искренности, правдивости и силе убежденья. Но построена она вся на неверных посылках--и в конце концов приводят к самому мрачному отрицанию всякой живой, человеческой жизни... Это тоже своего рода нигилизм... И все-таки Толстой едва ли не самый замечательный человек современной России..." (И. С. Тургенев, Сочинения, т. 11, изд-во "Правда", стр. 371).

13. В действительности Тургенев приезжал в Ясную Поляну четыре раза: 8--9 августа 1878 года; 2--4 сентября того же года; 2--4 мая 1880 года я 22 августа 1881 года.

14. И. С. Тургенев читал свой рассказ "Собака", написанный им в апреле 1864 года. Впервые рассказ был напечатан в газете "Петербургские ведомости", N 85, от 31 марта (12 апреля) 1866 года.

15. Эпизод с танцами относится к посещению Тургеневым Ясной Поляны 22 августа 188! года, а не к 1878 году, как пишет автор воспоминании. В этот день Л. Н. Толстой записал в дневнике: "Тургенев cancan. Грустно" (Л. Н. Толстой, т. 49, стр. 57).

16. Автор "Воспоминаний" допустил неточность. В последний раз Тургенев приезжал в Россию в мае 1881 года. А в июне этого же года в письме к Тургеневу Толстой сообщал о предстоящей по-ездке в Спасское, чтобы: повидаться с Тургеневым. "... Я чувствую, что теперь только после всех перипетий нашего знакомства вполне сошелся с вами и что теперь я все ближе и ближе буду сходиться с вами... Между 5 и. 20 июля очень хочу съездить к вам" (Л. Н. Толстой, т. 63, стр. 70). 9 и 10 июля Толстой провел у Тургенева в Спасском. В этом же году 22 августа И. С. Тургенев был в последний раз в Ясной Поляне.

"великий писатель Русской земли" (И. С. Тургенев, т. 12, стр. 580).

18. Из письма 28 июня 1867 года (Л. Н. Толстой, т. 61, етр. 171--172).

"Довольно", который Толстой читал в сентябре 1865 года (см. там же, стр. 106). Рассказ впервые был напечатан в сочинениях И. С. Тургенева (1844--1864), ч. V, изд-во Салаевых, 1865.

20. В октябре 1883 года в Обществе любителей российской словесности в Москве намечено было публичное заседание в память И. С. Тургенева. Председатель общества С. А. Юрьев обратился к Толстому с просьбой выступить на этом заседании. Толстой так вспоминал об этом факте: "Когда Тургенев умер, я хотел прочесть о нем лекцию. Мне хотелось, особенно в виду бывших между нами недоразумений, вспомнить и рассказать все то хорошее, чего в нем было так много и что я любил в нем. Лекция эта не состоялась. Ее не разрешил Долгоруков" (А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, Гослитиздат, М. 1959, стр. 62).

Главное управление по делам печати и министерство внутренних дел опасались выступления Толстого. Начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов писал министру внутренних дел Д. А. Толстому: "Толстой - человек сумасшедший, от него следует всего ожидать; он может наговорить невероятные вещи - и скандал будет значительный". Феоктистов предлагает министру "предупредить" московского генерал-губернатора о просмотре всех речей, предназначенных для прочтения на этом заседании (Ю. Никольский, Дело о похоронах И. С. Тургенева. - "Былое", 1917, N4, стр. 153).

"под благовидным предлогом" объявить заседание "отложенным на неопределенное время" (Дело департамента полиции 1898 года, N 349, "О писателе гр. Л. Н. Толстом", "Былое", 1918, N9, стр. 207).

С. А. Толстая сообщала Т. А. Кузминской от 29 октября 1883 года: "... Левочка для речи ничего не написал, хотел только говорить, вероятно, накануне набросал бы, но так как запретили, то так и не написалось и не сказалось. О Каткове он упомянул бы, но в смысле, что не все мыслящие и пишущие люди свободны от под-служивания властям и правительству, а что Тургенев был вполне свободный и независимый человек и служил только делу (cause), а дело его была литература; мысль свободная и слово свободное, откуда бы оно ни шло..." (ГМТ).

21. Из письма от 30 сентября 1883 года (Л. Н. Толстой, т. 83, стр. 397).

Раздел сайта: