Мои Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом
…Приехал к нам дедушка только в 1898 году летом, когда}мой отец вызвал его, испугавшись голода.
Отец надеялся получить через дедушку пожертвования для открытия столовых в окрестных деревнях, где уже ощущалась нужда в хлебе. Мы жили на границе Чернского уезда Тульской губернии и Мценского уезда Орловской губернии, в деревне Гриневке.
- Иногда с утра и до позднего вечера дедушка ездил верхом по деревням, обследуя степень необходимости открытия столовых на посылаемые ему деньги, которые он тратил очень бережно и аккуратно; он очень считался с доверием, с которым ему присылались иногда и очень крупные суммы.
Мне запомнился его образ, верхом, в белой полотняной рубашке, когда он удалялся от усадьбы, держа направление прямиком по полю, без дороги..,
После занятий дедушка уходил пешком или уезжал верхом на прогулку. Изредка он звал кого-нибудь поехать с ним, а иногда предлагал всем желающим пойти пешком.
Так однажды мы с ним большой компанией ходили на Косую гору за шесть-семь верст от Ясной Поляны смотреть, как на чугунолитейном заводе выливали из доменных печей чугун. Мы долго ходили по заводу мимо жутких машин, потом лазили по тоненьким лестницам громадного завода очень высоко и оттуда смотрели, как внизу красной лавой лился страшный, красный, раскаленный чугун. Когда мы возвращались, я была рада вырваться из этого ада, а дедушка всю дорогу говорил, восхищался и ужасался…
Как-то раз перед обедом, пока не было взрослых, мы учились делать па чечетки и старательно отбивали ее. Дедушка вышел из кабинета. Мы смутились и хотели перестать, он просил нас показать ему и внимательно смотрел несколько минут, держа руки за ремнем пояса, как обыкновенно. Посмотрел и ушел к себе. Через несколько минут он вернулся и сделал чечетку, отработав ее у себя в кабинете, к нашему полному удовольствию. Самому ему это, видимо, было тоже весело.
Однажды перед обедом он вышел, а обед еще не был подан; он стал испытывать наши силы и с нами вместе измерять и свои; мы брали тяжелые предметы, преимущественно бюсты или статуэтки, и «выжимали» их, медленно спуская и поднимая в разных направлениях руки. Странно было смотреть, как дедушка держал свою собственную статуэтку за ногу и выделывал с ней разные движения…
труда каменщиков, бьющих щебень на шоссе. Он говорил, что для выработки разных ненужных, даже вредных предметов строят грандиозные фабрики и заводы, а для такого ужасного труда, как труд каменщиков, ничего не изобретается. По видимому, он гам пробовал работать кувалдой, которой дробит большие камни. Он говорил о едкой пыли, которой дышат каменщики, о солнцепеке, на котором они работают, И вообще о тяжести их труда…
Дедушка с удовольствием слушал пение моей матери, у которой был очень хороший голос; любил он и пение Татьяны Андреевны Кузминской, сестры бабушки Софии Андреевны, которая так же, как моя мать, никогда не брала уроков пения, но пела хорошо, просто. Таким образом, часто составлялись импровизированные вечера пения и Музыки. Случалось, пела и я…
Иногда появлялись гитары, и мы пели цыганские романсы и дуэты с… дядей Мишей Толстым, иногда и с дядей Андрюшей; они учили нас старинным романсам и песням, которые и Лев Николаевич слушал с удовольствием. Дети ка говаривал, что чем глупее слова в песне, тем лучше —на смысл слов нечего обращать внимание…
Видно было, что дедушке приятно слушать, приятно даже наблюдать за нами; вообще же в обращении с нами он был скорее суров. Он не позволял себе никаких нежностей, но при сдержанности и молчании мы чувствовали его ласку к нам и большое внутреннее тепло. Иногда один его взгляд показывал, что не нужно так поступать или так говорить: видно было, что, не спрашивая нас, он все понимает и в нашем поведении и в наших переживаниях. Часто мне казалось, что ему в тягость наша молодость, наше веселье, я видела, что он с сожалением смотрит на наше будущее, полное тех ошибок, которые им уже изведаны на собственном опыте и которыми он сам так мучился, изживая их…
К своим четырнадцати годам я окончательно сложилась и постоянно мучилась мыслью о своей громоздкости; меня всячески дразнили по этому поводу,— и ко всему этому однажды дедушка, увидав меня на площадке лестницы, потрепал меня по плечу и сказал: «Да ты вдова Чистоплюева, у которой девять человек детей»…
…
Я всю жизнь чувствовала смущение перед дедушкой: с ним говорить надо было, как с самой собой, как перед лицом своей собственной совести; ответ должен был быть такой, чтобы было чувство, будто ты наизнанку вывернулась, потому что в ответе он слышал не только слова, а всю внутреннюю жизнь человека целиком. Каждое обращение дедушки ко мне заставляло меня всю подобраться, напрячь моментально все свои силы ума и сердца, чтобы быть точной и правдивой до конца…