Стахович С.: Как писался "Холстомер"

КАК ПИСАЛСЯ «ХОЛСТОМЕР»

В 1856 г. Лев Николаевич гостил в селе Покровском у сестры своей М. Н. Толстой. В том же Мценском уезде находилось Спасское И. С. Тургенева.

31 мая Лев Николаевич пишет в своем дневнике: «В пятом часу утра поехал верхом к Тургеневу... Дом его показал мне его корни и много объяснил, поэтому примирил меня с ним...» И затем запись этого дня кончается словами: «Хочется писать историю лошади»1.

А история истории этой лошади такова. Незадолго перед этим Лев Николаевич вез на почтовых к себе в Ясную Поляну Александра Александровича Стаховича, страстного охотника до рысистого дела и владельца конного завода в сельце Пальне Елецкого уезда Орловской губернии. Он рассказал Льву Николаевичу о замечательном по резвости рысаке «Холстомере», рожденном в заводе графа Алексея Григорьевича Орлова в селе Хреновом и изгнанном оттуда за преступные для породы пежины. Рассказывал Стахович с восторгом о табунах в хреновских степях, — степях, никогда не распаханных, поросших ковылем, о заводе с бесценными по крови лошадьми, рассаднике и гнезде всей рысистой охоты в России. После долгих разыскиваний, Стаховичу удалось установить, что «Холстомер» была кличка, данная графом Орловым за длинный и «просторный» ход (словно холсты меряет) вороно-пегому «Мужику 1-му», родившемуся в 1803 г., который на Шаболовском бегу в Москве выказал небывалую резвость — 200 сажен в 30 секунд. Беговая конюшня графа Орлова была на Шаболовке, его же был и ипподром, на котором происходили также и кулачные бои, до которых Алексей Григорьевич был большой охотник и, как говорит предание, часто сам участвовал в них и выходил победителем. Рассказы о его богатырской силе, о мастерстве его при заездке лошадей долго держались в Хреновом. Местное предание говорит, что сам граф никогда в Хреновом не был. Уже заезженный на кругу молодняк переводился в Москву на Шаболовку. Стахович передавал еще Льву Николаевичу, что судьба «Холстомера» дала мысль его брату Михаилу Александровичу Стаховичу2 «Похождения пегого мерина», но ранняя смерть не дала ему исполнить этого намерения.

Так вот в 1856 г. Лев Николаевич собирается писать об этой лошади, а в 1863 г. в дневнике от 3 марта он пишет: «Мерин не пишется, фальшиво. А изменить не умею»... И дальше: «В Мерине все нейдет, кроме сцены с кучером сеченным и бега»3.

И больше в дневниках о рассказе этом не упоминается. Но в том же 1863 г. Лев Николаевич писал в мае Фету: «Теперь я пишу историю пегого мерина, к осени, я думаю, напечатаю»4.

Из сохранившихся оригиналов по почерку и виду бумаги все семь можно с уверенностью отнести к 60-м годам. В первом из них — план рассказа. В нем мерин является в Севастополе; и тут же Севастополь зачеркивается и заменяется словами: «Венгерская война, раны, храбрость, трусость»...

Словно ощупью приступает Лев Николаевич в плане к задуманному; а в следующей рукописи, тут же рядом (потому что бумага одинаковая, как и та, на которой набросан план, и так же сверху и снизу пробита дырочками) рассказ полился свободно, разделенный на «Песни». Первые листы не сохранились: рукопись начинается с проходящего мимо манежа Нестера, затем выпуск маток с варка, табун на пастбище и т. д. до «Вечера 1-го», Мерин является гнедо-пегим, зовется то «пегой», то «Хластомер», то «Хлостомер». Затем зачеркиваются первые строки страницы о Нестере; началом делаются слова: «Все выше и выше поднималось небо»... и т. д., и вписывается между строк заглавие: «Хлыстомер. Глава 1-ая». Видимо, не запомнив клички мерина «по уличному», Лев Николаевич, ища разъяснения для нее, придумал — Хлыстомер. Конец этой рукописи — рассказ мерина о своем происхождении — весь зачеркнут.

«Я — Хластомер, — проговорил он внятным и Мочаловским шопотом. — Аа! Аа! О! — послышалось со всех сторон...»

«Мерин не пишется, фальшиво...» (дневник 3 марта 1863 г.) беспощадно клеймит «взыскательный художник» и перечеркивает сверху донизу страницу за страницей.

Эта рукопись представляет собой работу, переписанную набело. Судить об этом можно по старательному почерку Льва Николаевича, по тому, что на ней мало помарок и слово — «который» — писано полностью, между тем, как на всех черновиках оно Толстым всегда сокращается. Исправления в этой рукописи произведены позднее, когда почерк Льва Николаевича стал крупнее, менее наклонный и более убористый. Затем Лев Николаевич задумывает писать рассказ в третьем лице и в следующих оригиналах зачеркивает я, меня и заменяет их словами: Хлыстомер, он: «с завода он был продан барышнику»... и т. д. Еще несколько листов черновиков с отрывочными сценами и одна копия, рукой неизвестного и совершенно безграмотного переписчика, заключают собой то, что осталось от работы над «Хлыстомером» в 60-х годах.

«Хлыстомере» больше не упоминается. Наступило лето 1885 года. Софья Андреевна в первый раз самостоятельно готовила издание сочинений Льва Николаевича и захотела дать в него что-нибудь новое, еще не бывшее в печати. Она разыскала среди бумаг «Хлыстомера», но Лев Николаевич не захотел его отделыватъ. Он работал в это время уже в совершенно иной области и сказал: «Пусть выйдет в посмертном издании». Но Софья Андреевна не отказалась от своей мысли и взялась переписывать то, что разыскала. Большая часть того, что служило оригиналом для этого первого ее списка, как мы знаем, утрачена, и самая копия сохранилась не целиком. В ней Софья Андреевна пишет в одном месте на полях: «Здесь рассказ ведется от 3-го лица; заменяю «Хлыстомер» словом я, чтобы сохранить характер рассказа».

Она намеревалась напечатать повесть в этом виде. Но вскоре Лев Николаевич не только принялся за «Хлыстомера», но тотчас ему понадобились многие и точные справки (он не мог писать иначе), и он поручает Михаилу Александровичу Стаховичу, гостившему в это время в Ясной Поляне (племяннику того, чьей памяти посвящена повесть), написать своему отцу ряд вопросов о родословной «Хлыстомера», о Хреновском заводе, о секундах нормальной и предельной резвости, о названиях выдающихся производителей рысаков и кровных и о многом другом.. — «Напишите вашему отцу, — прибавляет Лев Николаевич, — что я мечтаю съездить к нему в Пальну, затеряться в его табунах».

И вот восстанавливается правильная кличка «Холстомер»; он становится из гнедо-пегого — вороно-пегим; родители его называются их настоящими прозвищами.

Началась работа.

«Старые (кобылы), пофыркивая на росу, прокладывают светлый следок и все выбирают такое место, где бы никто не мешал им, но уже не едят, а только закусывают». Исправлено: ... «прокладывали следок»... «выбирали место»... «не ели, а только закусывали» и т. д.

«Да, друзья мои, я не был, каким вы меня видите», — говорит Хлыстомер лошадям; и это обращение зачеркивается. Язык обрабатывается иначе. Или в другом месте: «Куда? — замахнулся он на кобылку, сунувшуюся было в ворота...» Лев Николаевич спешит исправить: — «Куда? — крикнул он, замахиваясь на кобылку» и т. д. Осуждая такого рода неправильности речи (пропуск глаголов), встречающихся у иных писателей и чаще писательниц, Лев Николаевич, бывало, с улыбкой говаривал: «Да, это те, которые пишут: — «Да неужели? — сорвалась она с пуфа».

Первая копия рукой Софьи Андреевны испещрена поправками; зачеркиваются строки за строками. Но встречается подробность о сеченном кучере, который выплакивает свою обиду Холстомеру (вероятно, обнимая его и прикладывая свое мокрое лицо к его храпу?), потому что Холстомер говорит: «Я узнал, что слезы имели приятный соленый вкус». Видно, что этим Лев Николаевич дорожит (bien trouvé*, как говорят французы); в одном из ранних конспективных набросков вставлено — «слезы солоны», и во всех дальнейших переделках эта подробность сохраняется.

Вот приемы его работы. Серпуховской осматривает табун, замечает пегого, разглядывает его, но не узнает. «Холстомер тоже не узнал своего хозяина», пишет Лев Николаевич; но тут же зачеркивает и заменяет: «тотчас же узнал своего хозяина...» и, все таки неудовлетворенный, продолжает: «вероятно узнал» и т. д

Конец переделывался четыре раза. В первом плане он намечен словами: «Хозяин велит зарезать для собак. Лошади шарахаются около задранного». В следующем конспекте: «Пришел страшный человек (драч), он лежит. Вытащить его». Это выражение человеческой беспощадности зачеркивается и заменяется более милосердным концом: «Но было поздно. Он умер своей смертью». И опять — «табун шарахнулся и полетел». В третьей переделке собаки рвут труп Холстомера, «кобель особенно», коротким штрихом приписывает Лев Николаевич. Чувствуется, что подробность эта мелькнула перед взором художника, и он спешно занес эти слова, из которых создал бы картину. И наконец, в окончательном уже виде, еще накапливается художественной красоты: волчица со своими детенышами, и, как чудесное изваяние, стоит перед глазами читателя бурая кобылка с поднятой головой и вытянутой шеей и сквозь раздутые ноздри втягивает в себя воздух. «Насилу могли отогнать ее».

«В прошлой жизни вы, вероятно, были лошадью»5.

— первая работа Льва Николаевича в 1885 г. Поправками и переделками исписаны все поля. Коренных изменений написанного первоначально — нет. Идет отделка и тонкость разработки и всюду — точность. «Конюший подъехал с хутора»: «из Чесменки» — исправляет Лев Николаевич. Углубляется и расширяется разсуждение Холстомера о собственности, хотя и в оригинале 60-х годов оно уже высказано вполне определенно. По цензурным условиям 1885 г. Льву Николаевичу пришлось даже изменить некоторые места. Среди поправок вот одна характерная, указывающая на образ мыслей Льва Николаевича: «Есть люди, которые называют других людей своими, а эти люди сильнее, здоровее и досужнее своих хозяев», писалось в 60-х годах. «Есть люди, которые других людей называют своими, а никогда не видали этих людей, и все отношение их к этим людям состоит в том, что они делают им зло», сурово добавляет Лев Николаевич в 1885 г.

И копию эту в два приема прошел он поправками; сначала черными чернилами, потом синими; теми же синими чернилами исправляется вторая и окончательная копия (в ней поправок мало, и они незначительны), и ими же дописываются последние листы повести.

Взявшись за «Холстомера», Лев Николаевич работал без перерыва и очень быстро. В обеих копиях есть кое-какие поправки и чужим почерком. Объясняется это вот как: Лев Николаевич любил лошадей и, как говорится, понимал в них; но коннозаводческого дела он не знал, и поэтому ему были неизвестны разные подробности в этой области. И вот, когда в рукописи встречаются выражения, не подходящие к специальному языку охотников о заездке, о бегах, об упряжи и т. п., они, по просьбе Льва Николаевича, свободно зачеркиваются решительной кощунственной рукой яснополянского гостя, близкого к коннозаводческому делу (sancta simplicitas*), и заменяются другими словами. Смелая эта расправа принималась Львом Николаевичем совершенно равнодушно, как законная. Вот как «просто» расправлялись в те поры в Ясной с тем, что составляет теперь неприкосновенную драгоценность для людей всего мира.

Приезжавшие в Ясную Поляну, и не расспрашивая, очень скоро узнавали, по направлению разговоров на террасе и в зале, над чем работал в то время Лев Николаевич. В эту осень дом был полон своей и приезжей молодежью, жившей особой, полной оживления, беззаботной жизнью. И вот кружок этой молодежи, «ходящий особой веселой гурьбой», звался в этом году «табунком», и в нем была своя «бурая кобылка» — затейщица всего оживления. Так отражалось на других то, что писалось «под сводами» — в кабинете Льва Николаевича в нижнем этаже яснополянского дома.

этой чести; и с каким наслаждением, с каким благоговением он ее исполнял! Лев Николаевич видел это и знал.

«Вот вам петушок», сказал он, мягкими, неслышными шагами входя в комнату и с веселой улыбкой подавая для переписывания исписанные им утром листки «Холстомера». Полушутя, Лев Николаевич в то время называл художественное писание игрушкой и забавой. Но тут же он серьезно прибавил: «Каким трудом дается мне то, над чем я работаю последние годы. А взялся за художественное — и полилось легко и вольно; точно, купаясь в реке, я поплыл размашисто».

«Все петушки», говорил Лев Николаевич, указывая ему на лежащие на письменном столе уже исписанные листки.

— А вот этот, погодите... — сказал он и, нагнувшись, продолжал писать, не быстро ведя перо по бумаге. Он написал еще несколько строчек, поставил точку, подписал: Лев Толстой — Еще петушок и... (он сделал паузу) уж последний.

«Холстомер».

После долгих лишений с каким восторгом был принят этот художественный рассказ, появившийся в 1886 г. в третьем томе пятого издания сочинений Толстого.

«Дай бог здоровья Софье Андреевне, что благодаря ей мы прочли эту чудеснейшую вещь!» — говорил старый ценитель литературы. «Сердцу охотника лестно, что чутье Толстого подсказало ему, что Холстомер — не собачье мясо, как говорит народная поговорка; что не одни собаки его жрали, клевали воронье да коршуны, а что львиную часть его мяса перетаскала волчица своим «Ромулу и Рему».

Примечания

.

Государственным Литературным музеем приобретено письмо графа Алексея Григорьевича Орлова Чесменского от 17 сентября 1807 г. к управляющему его конным заводом в селе Хреновом Ивану Никифоровичу Кабанову. Письмо, посвященное разным хозяйственным делам, заканчивается следующими словами. «Хорошо што ты похваляешь молодых в упряшке не вели их заторапливать в езде взятые ж лошади мною сюда все переменились к лутчему один Холстомер не совсем еще исправился нередко приталкивает а Воронец обегает кобылку А. А. Чесменского дай боже чтоб вы здоровы были доброхотный тебе гр. А. Орлов Чесменский».

1 Л. Н. Толстой—78.

2 — писатель, автор сцен из народной жизни и стихотворений оригинальных и переводных.

3 Гусев Н. Н., Толстой в расцвете художественного гения, изд. Толстовского музея, М., 1927, стр. 15.

4 Фет

5 Заимствовано из статьи К[] С. Н., Из воспоминаний («Исторический Вестник», 1890, № 2, стр. 275—276). В мае 1881 г. Кривенко слышал от Тургенева следующий рассказ: «Однажды мы виделись с ним летом в деревне и гуляли вечером по выгону недалеко от усадьбы. Смотрим, стоит на выгоне старая лошадь самого жалкого и измученного вида: ноги погнулись, кости выступили от худобы, старость и работа совсем как-то пригнули ее, она даже травы не щипала, а только стояла и отмахивалась хвостом от мух, которые ей досаждали. Подошли мы к ней, к этому несчастному мерину, и вот Толстой стал его гладить и, между прочим, приговаривать, что тот, по его мнению, должен был чувствовать и думать. Я положительно заслушался... Я не выдержал и сказал: «Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью».

1*

2* [святое простодушие]

Раздел сайта: