Сергеенко А. П.: Проводы Льва Толстого

Проводы Льва Толстого

Девятнадцатого сентября 1909 года Лев Николаевич уезжал от Черткова через Москву в Ясную Поляну.

На Курский вокзал поехали в открытом четырехместном ландо: Лев Николаевич, Софья Андреевна и Чертков. Остальные, в том числе и я, сзади на извозчичьих пролетках.

Когда мы подъехали к площади Курского вокзала, то увидели, что она была вся запружена народом,— по крайней мере тысяч в десять, а может быть, и в пятнадцать, в двадцать. Что за народ? Что случилось? Оказалось, что в утренних газетах было напечатано, что Толстой вчера приехал в Москву и сегодня в двенадцать часов дня выезжает в Ясную Поляну. Собрались его провожать. Лев Николаевич перед этим восемь лет не жил в Москве, и московская публика не привыкла его видеть.

Экипажи были еще в начале площади, когда раздался восторженный рев толпы.

Экипажи остановились. В толпе все как один обнажили головы. Лев Николаевич вышел из ландо. Толпа задвигалась, зашумела, как взыгравшееся море. Воздух огласился криками:

— Льву Николаевичу ура! Слава Толстому! Да здравствует великий борец! Ура-а-а!

Публика была разнообразная, но больше — молодежь, главным образом студенты в их синих фуражках с зелеными околышами. Все стремились к месту, где находился Лев Николаевич, теснили друг друга, напирали, нажимали, раздался крик:

— Ой, ой! Задавили!

Выло жутко за Льва Николаевича — как он проберется через эту толщу?

Чертков, рассчитывая, что своей широкой, огромной фигурой сможет раздвигать толпу, стал впереди, предлагая Льву Николаевичу следовать за ним, но толпа таким плотным кольцом сжималась вокруг них, что идти было немыслимо. На лицах всех отъезжающих было выражение растерянности и тревоги. Один Лев Николаевич стоял величаво-спокойный и сосредоточенно молчал.

Восторженные крики продолжались:

— Ура! Ура-а… слава… великому!..

Что было делать? Все стояли на месте в беспомощном состояний. Вдруг раздался сильный молодой мужской повелительный голос:

— В цепь! В цепь!

— В цепь! в цепь! — заревела толпа.

И, как по мановению волшебства, толпа перед Львом Николаевичем расступилась, и в одно мгновение ока от него к вокзалу протянулся длинный узкий проходе держащимися за руки людьми по обеим его сторонам.

Возвышавшийся над всей толпой своей головою Чертков в белой панаме двинулся. За ним спокойно, выпрямившись, Лев Николаевич, держа под руку Софью Андреевну.

До подъезда дошли благополучно. Но здесь цепь сразу была смята. Всех обуяло желание войти вместе с Толстым в вокзал. Я был моментально оттиснут. И только издали видел медленно двигавшуюся, таранившую толпу фигуру Черткова в белой панаме. Меня вдруг сдавили так, что я не мог шевельнуться. Делалось страшно. «Не начинается ли Ходынка?» Долго бился я, чтобы подняться на ступеньки подъезда. Охваченные стихийным чувством, многие вокруг меня, упираясь ногами в землю и изо всех сил нажимая плечами, толкались вперед. Толпа двигалась рывками. Что было мне делать? Не идти вперед — нельзя было. Чертков поручил мне чемодан с самыми ценными бумагами Льва Николаевича, так что я во что бы то ни стало должен был его доставить. Когда я, зажатый в толпе, был внесен в вокзал, я увидел, что весь вокзал, все залы, все проходы были запружены народом. Огромное здание вокзала гудело от возбужденной многотысячной толпы. Белой панамы Черткова я уж нигде не видел. Всё были чужие, кричавшие, улыбавшиеся, возбужденные,— студенты, курсистки, рабочие, барыни, военные, даже несколько священников.

Я боялся, что опоздаю к отходу поезда. Пробиться сквозь толпу на платформу казалось немыслимым. В отчаянии я стал говорить находящимся рядом со мной:

— Пропустите меня ради бога! Еду с ним. Его вещи у меня.

Кое-кто внимал моей мольбе, отстранялся, помогал протискиваться, или раздавались голоса: «С ним? Счастливец!» Одна барышня бросилась ко мне, восклицая:

— С ним? С ним? Передайте ему! — и отдала мне что-то плоское, широкое, завернутое в белую бумагу и перевязанное шелковой голубой лентой. Несколько барышень сунули мне букеты цветов:

— Ему! Ему!

страшная давка. Мне сдавили грудь, спину, ноги, казалось — вот-вот не хватит дыхания. Произошел такой затор, что вся толпа стояла у дверей, не двигаясь ни на вершок вперед. Меня охватывало отчаяние, и казалось, что я теряю силы, а еще более ужасала мысль о Льве Николаевиче: «Жив ли он?» Вдруг какая-то мощная рука толкнула огромное окно справа от дверей. Окно распахнулось, и толпа ринулась к нему. Вскакивали на мягкие диваны, на их спинки, на подоконники и перескакивали наружу. И лавина молодежи, пожилых мужчин, барынь в огромных шляпах, стариков с длинными бородами понеслась через окно. Это было нарушением железнодорожных порядков. Но все чувствовали, что сейчас отменены и не страшны никакие законы и жандармы.

Я тоже бросился к окну и тоже вскочил ногами на мягкий в чехле диван, взобрался на подоконник и с довольно порядочной высоты спрыгнул вниз. Все впереди кишело морем народа. Вдали налево я наконец увидел медленно колебавшуюся белую панаму Черткова. Против вокзала за целым рядом путей стоял поезд. К нему полагалось пройти длинным обходным путем, переездом, как шел Чертков. Но по путям бежали уже тысячи, и я также побежал за ними. Это чрезвычайно строго запрещалось, но и тут рухнули все железнодорожные правила.

Когда я стоял уже у поезда, я увидел медленно приближающегося и предводительствующего остальными Черткова. Он шел, выпрямившись, твердой, спокойной поступью, непреклонно давя, как прессом, толпу. За ним с трудом подвигался Лев Николаевич и другие. Образовывались и цепи, но быстро распадались и прорывались. Чертков, невзирая ни на что, напирал вперед и вперед.

Наконец все подошли к вагону. Софья Андреевна, раскрасневшаяся, с блестящими, возбужденными глазами, раскланивалась направо и налево. Большое красивое лицо Черткова было необычайно красно. Глаза воспаленные. Он то и дело, насупив брови, пристально-уничтожающе в кого-нибудь всматривался, отчего тот смущался и старался уклониться от его взгляда. Как он потом мне говорил, он был уверен, что в толпе находилось множество шпионов, которые, по его мнению, намеренно производили беспорядок и давку, чтобы смять и изувечить Льва Николаевича. У Черткова была болезненная подозрительность на этот счет, вызванная постоянными преследованиями его в молодости сыскным отделением, но, может быть, он был и прав. Потому-то он и решил защищать Льва Николаевича грудью, в данном случае в самом точном смысле этого слова.

Лев Николаевич стоял у вагона, опять невозмутимо спокойный. Пока все суетились, спрашивая друг у друга: «все ли едут в одном вагоне? а где вещи? где клетчатый портплед?» и прочее, он, в ожидании, когда его поведут в вагон, занялся рассматриванием того, как молодые люди взбирались на столбы перронного навеса для того, чтобы с высоты им было виднее все обозревать. Он глядел на них с любопытством и улыбкой, очевидно любуясь их ловкими движениями и, мне показалось, даже как будто завидуя им.

самого себя.

Софья Андреевна в восторге говорила:

— Как царей, как царей нас провожали!

В окна врывался гул еще более разбушевавшегося моря:

— Ура!. - Ура!.. Слава!.. Чертков сказал Льву Николаевичу:

— Мне кажется, Лев Николаевич, хорошо бы вам подойти к окну и попрощаться с толпою.

— Да? Ну что ж.— И Лев Николаевич легко поднялся, вышел в коридор и подошел к окну.

Гул и шум усилились вдесятеро. Полетели в воздух фуражки, сотрясались тысячи рук, замахали носовые платки. Толпа доходила до экстаза.

Лев Николаевич снял шляпу и с сосредоточенным выражением лица раскланивался во все стороны.

— Благодарю! Благодарю за добрые чувства…— произнес он, и вдруг его голос дрогнул. Впервые я увидел, что он взволнован.

— Тише! Тише! Он говорит… Тише! — закричали вокруг.

Окрепшим голосом Лев Николаевич проговорил:

— Благодарю!.. Никак не ожидал такой радости, такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо!..— твердым голосом почти прокричал он.

— Спасибо, спасибо вам! — заревела толпа.

Гул, шум еще усилились. Лев Николаевич снял шляпу и, размахивая ею, кланялся во все стороны.

— Ура!.. Да здравствует! Слава!

Но также тронулась вперед и толпа. Объятая стихийным чувством, она, словно загипнотизированная, вся целиком потянулась за поездом. Это было необычайное зрелище. Поезд надбавлял ходу, и главная масса толпы отстала, продолжая издали кричать и махать руками. Оторвавшиеся от нее отдельные группы бежали около вагона Льва Николаевича.

— Лев Николаевич, наш дорогой!.. Слава!.. Ура!..— восторженно глядя на него, счастливые, сияющие, кричали они и все сильнее и сильнее бежали, пока не кончилась платформа.

Когда Лев Николаевич вернулся в купе, я передал ему подарок барышни. Это оказался его портрет, искусно сделанный из цветных кусочков дерева, вроде инкрустации. Все пришли в восторг от этого необыкновенного мастерства, но Лев Николаевич отнесся к подарку равнодушно, даже как будто он был ему неприятен.

— И стоило на это столько труда тратить,— сказал он. А цветам был рад и с упоением нюхал то один цветок, то другой.

Все мы находились в том блаженном состоянии радостного оживления, какое наступает, когда минует угроза страшного бедствия. Только у Льва Николаевича не было заметно этого состояния. Он находился в одном и том же спокойном, ровном настроении, как раньше. Стали делиться впечатлениями. Кто-то сказал:

— Удивительно, что при такой огромной толпе не произошло ни одного несчастья.

— Я очень рад, что не было полиции,— заметил Лев Николаевич.

— Нет, полиция была.

— Может, но немного было, или под конец явилась.

— Нет, все время была.

Действительно, на площади кое-где виднелись городовые, а на платформе — жандармы, но они были з бездействии. Очевидно, начальство не ожидало таких грандиозных проводов и не отдало никаких распоряжений.

— Нет, не было того,— сказал Лев Николаевич,— чтобы расталкивали, наводили порядок, делали проход. Сама публика, студенты старались охранять порядок. Сами студенты друг за дружку взялись. Это мне гораздо приятнее.

— Но главное, Владимир Григорьевич — наш спаситель! Зато и досталось же ему! — сказал кто-то.

— Без Владимира Григорьевича мы погибли бы!

— Погибли бы,— подтвердил Лев Николаевич, благодарно улыбаясь Черткову,— Я чувствовал себя за вами как за крепостью. Но вы, бедный, как измучились.

— Зато удовлетворен, Лев Николаевич, что вы уцелели,— мог только произнести Чертков.

— Но нас как царей, как царей провожали! — опять сказала Софья Андреевна.

— Ну, если как царей, то это не делает нам чести.— Затем, помолчав, он сказал: — А один раз меня сильно прижали.

— Что же вы не закричали? — застонал с отчаянием в голосе доктор Беркенгейм, сильно волновавшийся, что давка могла губительно подействовать на Льва Николаевича. Опасаясь этого, Беркенгейм даже решил сопровождать Льва Николаевича до самой Ясной Поляны.

— Нет, я уж старался удерживаться,— ответил Лев Николаевич,— а то это могло бы вызвать еще больший беспорядок, смятение,

— А меня удивляло, папа, как вы совсем не волновались,— заметил кто-то.

— А чего же волноваться, хотя иногда я боялся за Софью Андреевну. Казалось, вот-вот задавят.

— А за себя не волновались?

— Ну, что ж за себя волноваться,— ответил он. И меня восхитило это его самообладание, Беркенгейм не напрасно волновался. Через несколько часов, уже по приезде в Ясную Поляну, Лев Николаевич впал в глубокий обморок, длившийся два часа. И затем пришел в нормальное состояние.

Раздел сайта: