Сергеенко А. П.: Последние сюжеты (Из воспоминаний)

ПОСЛЕДНИЕ СЮЖЕТЫ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

В дневнике Толстого от 2 октября 1910 г. читаем:

«... ночью очень хорошо, ясно думал о том, как могло бы быть хорошо художественное изображение всей пошлости жизни богатых и чиновничьих классов и крестьянских рабочих, и среди тех и других, хоть бы по одному духовно живому человеку. Можно бы женщину и мужчину. О, как хорошо могло бы быть! И как это влечет меня к себе! Какая могла бы быть великая вещь! И вот именно задумываю без всякой мысли о последствиях, какие и должны быть в каждом настоящем деле, а также и в настоящем художественном. О, как могло бы быть хорошо! Вчера чтение рассказа Мопассана навело меня на желание изобразить пошлость жизни, как я ее знаю, а ночью пришла в голову мысль поместить среди этой пошлости живого духовно человека. О, как хорошо! Может быть и будет!».

Из содержания и страстного тона этой записи с необычайным для Льва Николаевича троекратным восклицанием: «О, как хорошо!» видно, что ночью 2 октября 1910 г. Лев Николаевич находился в том особом состоянии, какое не раз переживал в былые времена при зарождении художественных сюжетов. В дневнике от 25 января 1891 г. у него записано, что он, гуляя, думал о большом произведении. «И подумал, что я мог бы соединить в нем все свои замыслы, о неисполнении которых я жалею ‹...› И так мне весело, бодро стало». В дневнике от 14 апреля 1895 г.: «... с удивительной ясностью и восторгом представил себе роман...»

В письме к В. В. Стасову от 2 марта 1905 г.: «... выписки из дела декабристов прочел, с волнением, и радостью, и несвойственными моему возрасту замыслами». Теперь, 2 октября 1910 г., он вновь испытывал бодрость, веселость, радость, волнение, восторг от внезапного художественного озарения. По поводу нового сюжета он далее записал: «Живо почувствовал потребность художественной работы и вижу невозможность отдаться ей ‹...› от борьбы внутренней». Художественное творчество было немыслимо из-за тревожного душевного состояния, и он отмечал в дневнике 6 октября: «Не мог работать»; 7-го: «Ничего не делал...»; 9-го: «Ничего не писал...»; 11-го: «Летят дни без дела...»

Таким образом, сочинению, про которое он сам, при всей его скромности, сказал, что оно могло бы быть «великой вещью», не суждено было появиться.

Жизнь все усложнялась, назревал уход. 19 октября 1910 г. Лев Николаевич записал: «Близка перемена». Тем не менее вопросы художественного творчества продолжали привлекать его внимание. В его дневнике от 18 октября 1910 г. записано: «Читал Достоевского и удивлялся на его неряшливость, искусственность, выдуманность». 19 октября: «Дочитал, пробегал 1-ый том Карамазовых. Много есть хорошего, но так нескладно. Великий инквизитор и прощание Зосима».

Одновременно с «Братьями Карамазовыми» Лев Николаевич читал по-французски роман Мопассана «Жизнь».

В числе его корреспондентов был некто Троицкий, тульский священник, в течение тринадцати лет пытавшийся вернуть Льва Николаевича «в лоно православной церкви», для чего время от времени приезжал в Ясную Поляну или писал Льву Николаевичу увещевательные письма. 23 октября Лев Николаевич отметил в дневнике: «Письмо доброе от священника». В этот раз Троицкий писал, что не собирается обращать Льва Николаевича в православие, а только делится своими мыслями. И Льву Николаевичу показалось, что Троицкий писал так вследствие лучшего понимания его идей. В связи с этим у него зародился новый сюжет, о котором он записал в дневнике от 24 октября: «Очень живо представил себе рассказ о священнике, обращающем свободного религиозного человека, и как обратитель сам обращается. Хороший сюжет».

В этом рассказе, вероятно, было бы два главных персонажа: один с чертами Льва Николаевича, другой — Троицкого, введены были бы интереснейшие диалоги, показана сложнейшая психология обоих персонажей, изображено постепенное перерождение закоренелого суевера.

Но и к этому сюжету Лев Николаевич не пытался приступать, вследствие своего напряженного душевного состояния. Спустя три дня у него возник другой сюжет, виденный им сначала во сне.

У Льва Николаевича нередко бывали необычные для других сновидения мыслей, статей, сюжетов, образов, целых художественных произведений. Рассказы «Что я видел во сне», «Сон» и другие действительно приснились ему.

26 октября 1910 г. он отметил в дневнике:

«Видел сон. Грушенька, роман будто бы Николая Николаевича Страхова. Чудный сюжет».

«Грушенька» — по всей вероятности имя будущей героини, взятое из романа Достоевского «Братья Карамазовы», который Лев Николаевич в те дни продолжал читать. Грушенька у Достоевского говорит про себя, что она «неистовая, яростная», вместе с тем способна на глубокие чувства и высокие порывы.

«Николай Николаевич Страхов» — хороший знакомый Льва Николаевича, умерший 14 лет назад, известный литературный критик, последние годы мрачно настроенный и тяготившийся своей жизнью одинокого холостяка. Возможно, что содержание рассказа состояло бы в том, что Грушенька повлияла бы на Страхова своей любовью к жизни, веселостью, эмоциональностью, широтой натуры, а Страхов облагораживающе воздействовал бы на нее своими умственными запросами.

В тот же день, 26 октября 1910 г., Лев Николаевич писал Черткову: «... почувствовал с особенной ясностью — до грусти — как мне недостает вас... Есть целая область мыслей, чувств, которыми я ни с кем иным не могу так естественно ‹делиться›, — зная, что я вполне понят, — как с вами. Нынче было таких несколько мыслей-чувств.

Одна из них о том, нынче во сне испытал толчок сердца, который разбудил меня, и, проснувшись, вспомнил длинный сон, как я шел под гору, держался за ветки и все-таки поскользнулся и упал, — т. е. проснулся. Все сновидение, казавшееся прошедшим, возникло мгновенно ‹...›

Вторая мысль-чувство это опять-таки нынче виденное мною, уже третье в эти последние два месяца, художественное, прелестное нынешнее, художественное сновидение. Постараюсь записать его и предшествующие, хотя бы в виде конспектов».

Какие были два предшествующие художественные сновидения, — осталось неизвестным, третье же «прелестнее, художественное» — это о Грушеньке и Страхове.

Сообщая Черткову о своих снах-сюжетах, Лев Николаевич несомненно старался сделать ему приятное, зная, как Чертков всегда радовался, когда он принимался за художественное.

«Очень надеюсь, что вы успеете хоть конспективно записать содержание ваших снов. Сделайте это хоть в письме ко мне, чтобы не отнестись к своему изложению слишком требовательно». Чертков предложил это ввиду того, что Лев Николаевич уже не раз так делал в письмах к нему.

Лев Николаевич назвал свои новые сюжеты «мыслями-чувствами». Этот термин до сих пор в его высказываниях по вопросам искусства не встречался. Раньше он считал, что главным образом чувство должно составлять сущность искусства. Теперь признает необходимым нераздельное соединение чувства с мыслью. Мысли необходимо перейти в чувство, чувству проникнуть в мысль. Это понятие о «мысли-чувстве» — последнее его слово в области эстетики.

Оптина пустынь. Отсюда он писал домой и просил сообщить Черткову следующее: «Постараюсь написать сюжеты снов и просящиеся художественные писания».

В том же письме он просил прислать ему некоторые вещи, а также недочитанный им второй том «Братьев Карамазовых» Достоевского и «Жизнь» Мопассана.

Поразительно, что, несмотря на все перенесенное им в течение этого дня, он не забывал о возможности художественного творчества и не утрачивал интереса к литературе.

29 октября 1910 г., на другой день после ухода Толстого, я увидел его в гостинице монастыря Оптиной пустыни. Я приехал утром. После первых фраз, которыми мы обменялись, он спросил меня, может ли мне продиктовать. Я тотчас же сел для этого за круглый стол, стоявший посередине комнаты, и увидел, что на противоположной от меня стороне стола лежит узенький листок белой бумаги. Наверху листка было что-то написано чернилами. Почерк косой, крупный, по-видимому Льва Николаевича. Очень хотелось разглядеть, что на нем написано, но листок лежал настолько далеко от меня, что это оказалось невозможным. Кончив диктовать, Лев Николаевич подошел к умывальному столику, на котором стоял большой фаянсовый таз и большой фаянсовый кувшин. Из кувшина налил в таз воды и стал намыливать руки. Вдруг с огорчением воскликнул:

— Ах, досадно!

— Что, Лев Николаевич, досадно?

— Да забыл ногтевую щеточку.

— Я постараюсь, Лев Николаевич, достать вам.

— Нет, нет, не надо. Я записываю, что прошу прислать мне из дому... Ну, теперь расскажи мне все вкратце. Что же произошло после моего отъезда? А подробно расскажешь, когда я вернусь с прогулки.

Многое бы я дал, чтобы не рассказывать ему. Страшно не хотелось его огорчать. Но делать было нечего — надо было рассказать. Для этого я и приехал. Я постарался все, насколько возможно, смягчить. Однако мои сообщения все же произвели на него гнетущее впечатление. Я особенно это увидел, когда он, стоя возле умывального столика, вытирал лицо. Он вдруг закрыл все лицо полотенцем, крепко прижал его обеими руками и неподвижно постоял в этой позе несколько секунд. Казалось, он думал: «Выхода нет, пощады нет». Но, точно внушая себе мужество, он отнял полотенце от лица и начал энергично вытираться им, после чего повесил полотенце на крючок и столь же энергично расчесал волосы и бороду.

бора и не замечает природы, не любуется ею, а думает и думает. Думает об одном: Как ему быть? Что делать? Где выход? Всякий на его месте, 82-летнего старика, измученного тяжелыми переживаниями последних четырех месяцев и только что бежавшего из дому, мог бы о чем другом думать?

Когда он ушел на прогулку, я потянул к себе узенький белый листок и прочел написанное на нем рукою Льва Николаевича:

Мыло

Ногтевая щеточка

Блок-нот.

Это он и просил прислать ему из дома.

— Вернулся с прогулки в сильном расстройстве, говорит «очень тяжело», — сообщил Душан Петрович.

— Немыслимо даже вообразить себе, как ему должно быть тяжело, — ответил я.

Войдя в номер Льва Николаевича, я увидел его сидящим в кресле у круглого стола и пишущим. Писал он что-то на узеньком листке. Я предположил, что, вероятно, он дополняет начатый список вещей, и мне показалось удивительным, что, находясь в своем тяжелом состоянии, он все-таки вспоминал недостающие вещи. Окончив запись, он положил листок на прежнее место.

— Ну, Алеша, расскажи мне теперь все подробным образом, — проговорил он.

то увидел, что к словам «мыло, ногтевая щеточка, блок-нот» было карандашом приписано: «кофе, губка». Мое предположение, что он, несмотря на свое тяжелое состояние, не утратил практической заботы о недостающих вещах, подтвердилось, и это еще раз меня подивило. Но моему удивлению не было предела, когда я прочел то, что стояло после слов: «кофе, губка». Под ними были проведены две черты и написано карандашом:

2) Священник, обращенный обращаемым.

3) Роман Страхова. Грушенька-экономка.

4) Охота; дуэль и лобовые.

не в состоянии сосредоточиться на чем-либо другом.

Сюжет «Феодорит и издохшая лошадь» связан с впечатлениями, полученными им два месяца назад в Кочетах у старшей дочери. «Феодорит» — сын богатого помещика, описанный в повести «Нет в мире виноватых» так: «Звали его Федором, но кто-то как-то шутя или нарочно назвал его Феодорит, и это показалось смешно, и так продолжали называть его и тогда, когда то, что он делал, было уже совсем не смешно ‹...› Был он в университете, со второго курса бросил, потом пошел в кавалергарды и тоже бросил и теперь жил в деревне, ничего не делал и все осуждал, и всем был недоволен».

Об «издохшей лошади» Лев Николаевич сделал запись в дневнике от 3 сентября 1910 г.: «Поехал верхом в Треханетово к мужику. Лошадь пала. Сильное впечатление, старик, старше меня, у него молотят».

На другой день Лев Николаевич опять поехал в ту же деревню и записал: «Ужасающая бедность. Насилу держусь от слез». В связи с этим он еще раз отметил в своей записной книжке: «Никогда не испытывал в сотой доле того сострадания, сострадания до боли, до слез, которое испытываю теперь». Лев Николаевич дал в этот раз старику 25 рублей и, очевидно, специально для этой цели и ездил вторично к нему. Обычно он давал нуждающимся крестьянам не более 2—3 рублей. 25 рублей по тому времени и с его точки зрения была огромная сумма — почти стоимость лошади. Этот случай он и вспомнил сейчас на прогулке в Оптиной пустыни.

По сюжету «Феодорит и издохшая лошадь» очевидно опять предполагалось провести параллель между жизнью богатых и бедных.

«Священник, обращенный обращаемым» был записан Львом Николаевичем еще 24 октября 1910 г. по поводу священника Троицкого.

Сюжет «Роман Страхова. Грушенька-экономка» пополнен против записи в дневнике от 26 октября 1910 г. словом: «экономка». Очевидно, теперь предполагалось сделать Грушеньку заведующей всем домом одинокого Страхова и на этой почве показать возникновение и развитие их каких-то взаимоотношений, что и должно было составить, по словам Льва Николаевича, «прелестное» художественное произведение.

Последний сюжет «Охота, дуэль и лобовые» навеян рядом впечатлений. Об охоте и дуэли рассказывал незадолго до того Льву Николаевичу его сын Сергей Львович. В течение нескольких лет Сергей Львович разрешал соседу-помещику Сумарокову охотиться в своем лесу на выводки волков. В нынешнем году не разрешил и Сумароков обиделся. Встретясь с Сергеем Львовичем, Сумароков потребовал объяснения, но Сергей Львович не пожелал разговаривать и не подал ему руки. Сумароков счел себя оскорбленным и вызвал Сергея Львовича на дуэль. Посредством доверенных лиц с обеих сторон Сергею Львовичу еле удалось уладить это дело. Лев Николаевич был потрясен сохранившимися среди помещиков понятиями о защите дворянской чести и во время рассказа Сергея Львовича, как мне передавала Александра Львовна, присутствовавшая при этом, восклицал:

— Ах, боже мой! Ах, батюшки! Ах, какая тьма!

«Лобовыми» — по-тульски назывались новобранцы, призванные на военную службу, от того, что при приеме им подбривали волосы со лба. В описываемое время, как всегда поздней осенью, призыв их происходил по всей России.

«лобовых», которых в своей записи имел в виду Лев Николаевич, мне рассказывал живший у нас молодой человек Михаил Полин, сын яснополянского крестьянина Тита Полина. Мальчиком Михаил Полин попал в город, получил некоторое образование, примкнул к партии социалистов-революционеров, сидел в тюрьме, что сделало его крайне нервным, озлобленным и всегда бунтующим. Теперь он хотел избегнуть военной службы и 20 октября 1910 г. был у Льва Николаевича для совета, а на другой день 21 октября пришел вторично к нему еще с тремя призванными. О посещении этих четырех юношей Лев Николаевич записал в дневнике: «Пришли ясенские „лобовые“. Говорил с ними. Слишком мы далеки: не понимаем друг друга».

А своим домашним Лев Николаевич сказал о них с большой грустью:

— Какие-то все у них словечки, которых они нахватались, а в сущности ничего не знают и не понимают. Просил их прийти еще вечером, чтобы получше побеседовать, а Михаил Титов сказал, что не смогут прийти вечером, потому что будут пьяны.

Было принято, чтобы «лобовые» перед своим отъездом веселились, гуляли, пили.

28 октября, в день отъезда из Ясной Поляны, Лев Николаевич имел вторую встречу с «лобовыми» в поезде из Горбачева в Козельск. Об этих «лобовых» Лев Николаевич мне сказал в Оптиной пустыни:

— Я попробовал с ними поговорить. Но такая тьма, такая тьма, что я ужаснулся и замолчал.

В сюжете «Охота, дуэль и лобовые», вероятно, была бы показана «тьма» и богатых и бедных. Это совпадало бы с темой о пошлости.

Прочитав четыре сюжета на узенькой бумажке, я подумал, что если Лев Николаевич даже сейчас, в такие самые трагические для него минуты обуреваем сюжетами, то насколько же еще велика в нем сила жизни. Она, эта сила жизни, еще надолго сохранит его. Так думал я. Увы! Через два дня он заболел, а через восемь дней его не стало.