ДЕНЬ У ТОЛСТОГО В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
Л. Н. Толстой и И. И. Мечников в Ясной Поляне
Фотография 1909 г.
…Весной 1909 года мы с женой ранним утром приехали в Ясную Поляну. Войдя в переднюю старого и довольно обветшалого помещичьего дома, я увидел сходящего с лестницы Льва Николаевича в белой подпоясанной блузе. Он пристально посмотрел на меня своими проницательными светлыми глазами и прежде всего сказал, что находит меня мало похожим на виденные им мои изображения. После нескольких слов приветствия он оставил нас со своими детьми и, по обыкновению, ушел работать к себе наверх. Вернулся он к завтраку в приветливом настроении и весело говорил на разные темы. Ел он кушанья отдельные, приготовленные для него: яйцо, молоко и растительную пищу. В конце завтрака он выпил немного белого вина с водою.
маленький экипаж, запряженный одной лошадью, которой он правил сам. Только что мы выехали за ворота усадьбы, как он повел, очевидно, уже ранее продуманную речь. «Меня напрасно обвиняют,— начал он,— в том, что я противник религии и науки. И то и другое совершенно несправедливо. Я, напротив, глубоко верующий; но я восстаю против церкви с ее искажением истинной религии. То же и относительно науки. Я высоко ценю истинную науку, ту, которая интересуется человеком, его счастием и судьбою, но я враг той ложной науки, которая воображает, что она сделала что-то необыкновенно важное и полезное, когда она определила вес спутников Сатурна или что-нибудь в этом роде»…
Когда он кончил, я сказал ему, что наука далеко не отворачивается от вопросов, которые он считает наиболее существенными, а старается по возможности разрешить их. В кратких словах я изложил ему свое воззрение, основанное на том, что человек— животное, которое унаследовало некоторые черты организации, ставшие источником его несчастий. С этим связаны краткость человеческой жизни и зависящий от нее страх смерти. Когда со временем наука доведет людей до того, что они смогут рационально прожить полный цикл, то инстинктивный страх смерти сам собою уступит место тоже инстинктивной потребности небытия. Когда человечество дойдет до этого, то беспокойство о болезнях, старости и смерти и все сопряженное с этим прекратятся, и люди смогут полнее и спокойнее отдаться искусству и чистой науке.
Внимательно выслушав меня, Толстой заметил, что в конце концов наши мировоззрения сходятся, но с тою разницей, что он стоит на спиритуалистической, а я на материалистической точке зрения. Тем временем мы подъехали к дому Чертковых, и разговор, естественно, переменил свой характер. Затрагивая самые различные темы, мы оба, видимо, хотели подойти ближе к общим вопросам. После нескольких попыток к этому Толстой стал говорить о людской несправедливости и о том, до чего возмутительно, что прислуга, подающая господам за обедом самые роскошные блюда, сама питается объедками и вообще питается очень нехорошо…
Все обитатели усадьбы Чертковых строгие вегетарианцы. Разговор… сейчас же направился на эту столь животрепещущую для Толстого и окружающих его тему. Лев Николаевич оживился и стал развивать свои мысли по этому поводу…
Вмешавшись в беседу, я заметил, что, не сделав в моей жизни ни одного выстрела и ни разу не охотившись ни на какое животное, я тем не менее не считаю охоту делом дурным. Не имея возможности прожить полный цикл жизни, да и, очевидно, не сознавая потребности в последнем, животные почти всегда умирают насильственной смертью. Раз начиная стареть, они неизбежно становятся добычей других животных. Смерть же от хищников и от всякого рода паразитов должна быть несравненно мучительнее, чем большей частью неожиданная и очень быстрая смерть от пули или дроби охотника. Если бы прекратилась охота, то количество хищных животных значительно бы увеличилось, что было бы прямым ущербом и для людей…
— Послушайте,— возразил Толстой,— если мы будем все подвергать рассуждению, то мы сможем дойти до самых невероятных нелепостей. Пожалуй, в таком случае можно будет оправдать и людоедство…
Когда в ответ на слова Толстого о людоедстве я сказал, что в Центральной Африке, в Конго, существуют негритянские племена, у которых победители поедают своих пленников, и когда я рассказал ему подробности о том, как это делается, то Лев Николаевич пришел в волнение и спросил, существуют ли у таких негров какие-нибудь религиозные представления. Я ответил, что им не чуждо поклонение предкам, что религия их сходна с верованиями многих других дикарей и что людоеды Конго считаются не более злыми и дурными, чем их соплеменники, не едящие человеческого мяса. Людоедство в Центральной Африке путешественники объясняют распространением болезни тце-тце (нагана), которая до такой степени губительна для животных, что делает разведение их невозможным. При таких условиях, ввиду инстинктивной потребности к питанию мясом, негры и прибегли к поеданию себе подобных.
Толстой настолько заинтересовался этими сведениями, что просил меня прислать ему подробные данные об этом вопросе и еще при прощании сказал моей жене, чтобы она мне напомнила сделать это. Вскоре после возвращения в Париж я выслал ему несколько статей французских путешественников, побывавших в Конго…
На возвратном пути в Ясную Поляну Толстой сел верхом на лошадь. Он сразу вскочил на нее, поскакал молодцом, перепрыгивал с нею через ров и вообще имел вид очень бодрый и точно щеголял этим. В эти минуты с его плеч как будто спадало несколько десятков лет.
Когда мы со Львом Николаевичем поднялись в его рабочий кабинет, он, пристально посмотрев на меня, спросил:
— Скажите мне, зачем вы, в сущности, приехали сюда?
чем его произведения на философские темы. Я затем привел несколько примеров, доказывающих, какое огромное влияние в жизни имеет чистое искусство.
— Так как вы так цените мои литературные труды, то могу сказать вам, что в настоящую минуту я занят чисто художественной работой, в которой хочу изобразить недавнее революционное движение в России; но это должно остаться между нами. Я боюсь только, чтобы из этого не вышло что-нибудь очень скверное, вроде второй части «Фауста».
Когда я возразил, что, по-моему, в этом произведении глубокой старости есть в высшей степени художественные места, Толстой выразил сомнение, сославшись на то, что в нем много ни к чему не нужных сцен. Тогда я развил ему свое толкование этой части «Фауста», по которому Гете хотел изобразить в ней силу старческой любви, но, боясь вызвать насмешки, опутал свою главную тему множеством туманностей и действительно совершенно лишних, нарушающих целостное впечатление сцен. Толстой, заинтересовавшийся этим объяснением, сказал, что в его последней литературной деятельности страстная любовь не играет никакой роли, но что тем не менее он непременно перечитает «Фауста»; я же пообещал выслать ему мою книгу «Essais optimistes», в которой я развил мои мысли по поводу этого произведения.
Остальная часть дня, проведенная в Ясной Поляне, была посвящена главным образом музыке. Оба мы с наслаждением слушали превосходное исполнение Гольденвейзером некоторых вещей, среди которых Толстому особенно понравились произведения Шопена. Окруженный близкими, он более не возбуждал общих вопросов.
в экипаж, он вышел на балкон и оттуда жестом пожелал нам счастливого пути.
Несмотря на то, что черты лица обнаруживали признаки дряхлости, и на то, что память, видимо, была значительно притуплена (он уверял даже, что забыл содержание «Анны Карениной», с чем, впрочем, не согласилась Софья Андреевна), Толстой сохранил в то время, когда я его видел и когда ему было без малого 81 год, еще много физической и духовной бодрости.