XVII. ЯСНАЯ ПОЛЯНА И ПОКРОВСКОЕ
Нам очень обрадовались в Ясной. С Соней все было благополучно. Я застала в Ясной Марью Николаевну и девочек. Марья Николаевна была крестной матерью. После крестин Дмитрий Алексеевич спешил домой по хозяйству и уехал, а я осталась.
Во Льве Николаевиче я нашла перемену. Он часто говорил о смерти. Помню, он сказал раз:
- Ведь, как это мы все спокойно живем. А вместе е тем, если хорошо вдуматься и живо представить себе смерть, то жить нельзя.
У него часто болела голова, и он иногда хандрил. Отец писал ему, что у него больна печень. Но это настроение приходило и уходило, так что нельзя было сказать определенно, что он был мрачен: в нем все же сидела бодрость и неисчерпаемая радость жизни и это печальное настроение находило лишь изредка.
К Соне приходило много больных. Она довольно успешно лечила их, и когда посылала их в больницу или в Тулу к доктору, они жалобно говорили ей:
- Нет, Софья Андреевна, уж ты лучше сама нас полечи.
А иногда прибавляли:
- Ван намеднись, как ты Анютке-то помогла, сразу полегчило.
И Соня лечила. Еще одну перемену нашла я в Ясной. Весной Толстые познакомились в Туле с семьей князя Львова. У Львовых было несколько детей и при них англичанка Дженни - большая, полная, деятельная и прекрасная няня.
Лев Николаевич и Соня не могли не видеть всю разницу в воспитании и всего склада детского мира, чистоты и порядочности Сережи и Тани и детей Львовых. И они решили взять англичанку к своим детям. Дженни рекомендовала свою 17-летнюю сестру, которая жила помощницей старшей няни в Англии в очень богатом доме. Дело было решено. И Соня стала изучать английский язык. Когда няня Марья Афанасьевна узнала, что ожидают к детям англичанку, она очень опечалилась. Не раз вечером, когда бывало она уложит детей, и я зайду в детскую, вижу, как няня сидит, пригорюнившись, и не вяжет чулок по обыкновению, а, потупя глаза, чуть не плачет.
- Няня, что с вами? - спрошу я.
- Да так, матушка. О детях горюю!
- Ведь у вас же Илья теперь.
Она не слушает меня и продолжает говорить:
- Выходила их, привязалась к ним, а теперь ступай, не нужна стала...
- Няня, ведь вам и не справиться с тремя, - утешала я.
Не слушая меня, она опять продолжала:
- А намедни Сереженька обнял меня, а сам говорит: "Няня, я тебя не пущу, ты с нами будешь". Уж какой понятливый стал.
Я глядела на няню и чувствовала, что утешить ее не могу. Ее морщинистое лицо улыбалось при воспоминании о Сереже, а в глазах стояли слезы. "Никто так не умеет любить и привязываться к детям, как русские простые няни", - подумала я. Я видела, что она не только жалела детей, но была оскорблена недоверием.
Еще одна новость удивила меня в Ясной. В Ясенках, верстах в 5-ти от нас, стоял полк. В этом полку служил товарищ брата, Григорий Аполлонович Колокольцов. Как наш давнишний знакомый, он стал ездить в Ясную Поляну, привозил к нам своего полкового командира, полковника Юношу, и других офицеров. Толстые принимали их радушно, и я часто ездила с ними верхом. Ездил к нам тоже офицер Стасюлевич, брат издателя "Вестника Европы". Он тоже иногда ездил со мною верхом. Он поражал меня своей мрачной грустью. Мне все хотелось спросить его:
- Что с вами? Как помочь вам?
Но я не решалась и потом узнала от Гриши Колокольцова, что Стасюлевич одно время был разжалован в солдаты за бегство арестанта, и что он вообще меланхолик. Через года два-три мы узнали, что Стасюлевич покончил самоубийством. Он вошел в шубе в реку и стал в глубокое место, где его и нашли. Это очень поразило Льва Николаевича. Он долго после вспоминал и ахал на эту силу воли самоубийцы. Мне долго помнилось его грустное выражение глаз. Улыбки я никогда не видала у него, и мне было досадно на себя, зачем я не спросила его, почему он такой, зачем не показала ему участия. Может быть, ему было бы легче, хотя бы пока он был в Ясной.
Стояла дождливая погода, не похожая на лето. Соня встала и быстро поправлялась. Мальчик был здоровенький и мало доставлял хлопот. Марья Николаевна с девочками решили ехать к Дьяковым отвезти меня. У них была огромная старинная четырехместная карета с широчайшими козлами. Дождь задерживал нас. Наконец, мы простились с Толстыми, обещая приехать к Сониным именинам.
ночевали и кормили лошадей. Я знала, что Марья Николаевна вообще была бесстрашна, но боялась только лошадей и езды по дурным дорогам. Так было и теперь. Но этот случай с нами на дороге испугал не только ее, но и нас. Мы въезжали на большую гору. С одной стороны дороги был откос, а внизу овраг, с другой стороны как бы земляная отлогая стена, поросшая травой. Очевидно, эта дорога была когда-то прорыта в горе. Колеса вязли в грязи, кучер, чмокая губами, махал отчаянно кнутом, понукая лошадей:
- Но, но, голубчики! - кричал он.
Лошади вытягивались в струнку, выбиваясь из последних сил, но все-таки не двигаясь с места. Вдруг мы почувствовали, как карета накренилась вбок и медленно покатилась назад, круто повернув в сторону откоса. В окно кареты я увидала, как заднее колесо врезалось в самый край дороги. Казалось, что вот-вот мы свалимся под крутой откос. У меня замерло сердце.
Варя и Лиза испуганными глазами глядели на мать.
- Боже мой! - воскликнула Марья Николаевна. - Что с нами будет! - Она побледнела и ухватилась за дверцу кареты.
"пух, перо, Самсонова сила!".
- Пух, перо, Самсонова сила! - повторяли мы испуганными голосами за Марьей Николаевной.
Девочки знали, что это всегда нужно кричать, когда замнутся лошади, но я этого не знала и машинально повторяла за ними. Должна сознаться, что и во мне пробудили надежду на спасение эти кабалистические слова.
- Почтенный, а почтенный! - послышался голос нерастерявшегося старого кучера Архипа, - затормози, пожалуйста, задние колеса. Вон тормоз-то под каретой висит.
Я взглянула в окно и увидела прохожего - пожилого мужика. Он остановился и, выслушав просьбу кучера, зашел за карету и, повозившись немного, накинул цепь.
- Ну, слава Богу, - сказала она. - Выходите скорее, мы пойдем в гору пешком.
Нам не хотелось идти по этой грязи, но делать было нечего. С трудом взбирались мы по этой скользкой глинистой дороге. Варенька потеряла свою калошу и всю дорогу повторяла:
"Почтенный", получив на чай, помог кучеру выпрямить карету, и к вечеру мы доехали до Черемошни.