XV. СНОВА В ЧЕРЕМОШНЕ
Толстые упросили пустить меня в Ясную. Лев Николаевич красноречиво доказывал, что весна в деревне мне полезнее, чем в городе. Соня говорила, что в Ясной и у Дьяковых я оживаю. И меня пустили. Мы выехали в конце поста. С какой радостью и любовью, сидя в возке, ласкала я маленькую Таню! Она снова едет со мной и сидит у меня на коленях. Наш возок полон игрушек и сластей. Лев Николаевич волнуется о предстоящей дороге. Ухабы, очевидно, ожидают нас. И действительно, по плохой дороге мы достигаем Ясную на третьи сутки. Тетенька, Наталья Петровна и все люди радостно встречают нас.
Лев Николаевич, отдохнув в Москве и, начитавшись в библиотеках исторических материалов, снова принимается за работу. Проведенный месяц в Москве нам всем приятен. Соня рассказывает все тетеньке, а главное о том, какое хорошее впечатление произвели дети на бабушку и дедушку.
- А вы что же? - спрашивает меня Наталья Петровна. - В кого влюбились в Москве? Там, небось, женихов-то много?
- Таня никуда не хотела ездить, все дома сидела, - отвечала за меня Соня.
- Вот года-то ваши пройдут, и пожалеете тогда, что сидели. Надо принарядиться и себя показывать, - не унималась Наталья Петровна.
- Я не умею этого, научите меня, - смеясь сказала я.
Через несколько дней после нашего приезда Д. А. Дьяков был в Ясной. Его оставляли у нас, но он торопил наш отъезд, говоря, что проезд через реку Зушу с каждым днем делается опаснее. Мы уехали на другой же день. Я писала Соне по приезде в Черемошню 14 марта 1866 г.:
"Милые мои Соня и Левочка, 10-го в 6 часов только приехали мы в Черемошню. До Мценска все шло недурно, но как мы эти 25 верст сделали, до сих пор не понимаю. Нашу повозку, вещи мы оставили во Мценске, взяли у Пантеева сани маленькие для нас и еще двое саней для провожатых и ехали часов 5. На реке лед уж вздулся, ухабы, сугробы, все ужасы перешли, ветер был сильный. Дмитрий Алексеевич надел свою шубу на меня и все время так кутал, ухаживал за мной, что приехали мы целы и здоровы. По дороге к дому у меня так все и билось от радости. Как вошли, так все нас встретили. Мы так обрадовались друг другу, особенно я с Долей, ужасная радость была, и до сих пор с ней не расстаемся. Всех нашли здоровыми, и все по-прежнему. Мне приготовили разные столики: умывальный розовый и письменный, малагу, ванну уж такую парадную на другой день и разные еще штуки. И опять живем мы по-прежнему: бильярд, вслух читаем, и скоро рисоваться будем. Меня так мучило, моя милая Соня, что я сейчас не могла тебе написать, потому что на другой день прошла река Зуша, и проезду не было. Я и вещи еще не получила... Софешу Доля нарисовала русской бабой и очень хорошо...
Таня".
Когда дома узнали про мой переезд в Черемошню, мать написала мне (22 марта):
"Большое тебе спасибо, милая моя Таня, что поспешила нам написать о благополучном твоем приезде в Ясную и Черемошню. Только Толстые горюют, что ты так скоро от них уехала; ты нас всех покидала для Дьяковых. Видно, ты их больше всех нас любишь, и будь по-твоему, только береги свое здоровье. Я, по крайней мере, совершенно покойна на счет тебя, уверена, что Дмитрий Алексеевич и Дарья Александровна уходят за тобою лучше нашего. Они так добры и заботливы. Ты не поверишь, милая Таня, какая у нас водворилась тишина и скука после вашего отъезда. Сколько дела ни переделаешь в день, а все он кажет быть таким продолжительным. А дорогие мои внучата из головы у меня не выходят, так они мне по душе пришлись. Когда-то Бог приведет опять с ними увидаться... Поздравляю тебя и всех с наступающим праздником, желаю вам весело его провести. Целую тебя.
Л. Берс".
Весь март мы прожили без всякого сношения с городом и вообще с кем бы то ни было из-за разлития рек. И я, давно не получая никаких писем, тревожилась за здоровье Сони. Но, наконец, почта дошла до нас. "Значит, прошли реки", - говорили дома.
Соня писала {27 марта), что у них все благополучно, что Левочка здоров, занят и собирается в Никольское и Черемошню.
К другому письму сестры (от 5 апреля) Лев Николаевич приписывает:
"А я все-таки припишу два слова, милый друг Таня. Во-первых, целую тебя, во-вторых, скажи Д[митрию], что я очень огорчен тем, что он не получил еще деньги, но что теперь у меня деньги есть и у себя, и в Москве, и даже взаймы ему могу дать. И[ван] И[ванович] на этой неделе будет у меня. Я ему велю, чтобы были тебе кобылы, а уж Д[митрия] дело вливать в тебя кумыс, сначала по 3, а потом до 12 стаканов. Да я и сам приеду наблюду. Прощай, голубушка".
Наступила настоящая весна, и Лев Николаевич приезжал к нам и проводил у нас, как всегда, дня два. Кумыс делали под его наблюдением. Он говорил, что пристройка почти готова, что у него чудесный кабинет с колонной для прочности, так как терраса будет крышей кабинета. "Другая комната будет твоя, Таня, пока не выйдешь замуж", - шутя сказал Лев Николаевич.
- Я, вероятно, совсем не выйду замуж, - сказала я.
- Прекрасно, тогда останешься жить с нами.
здоровья. Как всегда, и в этот приезд Льва Николаевича осталось впечатление чего-то светлого, животворящего, мелькнувшего в нашей обыденной жизни. Обыкновенно вечером, после его отъезда, ложась спать, я припоминала наши разговоры, его суждения и слова. Так было и в этот раз. Я шла к Долли для вечерней беседы. Она в этом отношении заменяла мне мать.
- Долли, ты еще не спишь? - спросила я, прибежав к "ей тихонько, чтобы не разбудить Машу, спавшую за перегородкой.
- Нет, а ты что? - спросила Дарья Александровна. - На беседу пришла? Дмитрий там со счетами возятся, еще не скоро придет. Иди ко мне, не то простудишься, - говорила Долли.
- Мне так жалко, что Левочка уехал, - укладываясь, говорила я. - И он как будто невесел был. Не вышло ли что-нибудь с Соней?
- Нет, я не нашла, чтобы он скучный был, - сказала Долли.
- А как он про женщин говорил? Ты заметила? - спросила я.
- Я не люблю его взгляд на женщину, - сказала Дарья Александровна. - Не разделяю его. Он как-то не то с недоверием, не то с легким презрением смотрит на женский ум. Он не допускает равного ума с мужским.
Я задумалась. Я чувствовала, что что-то в этом есть правда, но не совсем, а в чем разница - я выразить не умела.
- Долли, он не то что не допускает равного ума, но он всякий ум окрашивает по-своему. Положим, наш, женский - розовый, а их, мужской - синий. Поняла?
Долли засмеялась, - "ты чушь городишь, малютка".
- Нет, ты не смейся, слушай! Вот он говорил сегодня за обедом, когда Дмитрий Алексеевич, помнишь, ему рассказывал про какую-то ссору между мужем и женой: "С женщинами рассуждения ни к чему, бесполезны: у них разум не работает, и акажу даже - как разумно бы женщина ни рассудила, но действовать и жить она будет все-таки по чувству".
- Это неправда, - возразила Дарья Александровна. - Мы часто действуем и по рассудку.
- А я нет! Я помню, как сознавала необходимость отказать ему из-за его семьи, а по чувству я не делала этого.
- А еще помнишь, он сказал уже после, как бы смеясь: "Всё, что разумно, то бессильно; всё, что безумно, то творчески производительно".
- Как мне это нравится! - вскричала я. - Левочка говорил, что это красиво и сильно...
Послышались шаги и голос Дмитрия Алексеевича}
- Можно войти?
Я выскочила, оставив туфли, и убежала к себе. Софеш не спала.
- Тадая, тут ваш любимый филин кричал, - сказала Софеш, - и ваши черные птицы мимо окна летали и молчали, как вы говорите.
- Что ж хорошего, как летучие мыши, они тоже безмолвны. Вот я открою окно, летучая мышь влетит и будет над вами летать и молчать... - смеясь дразнила меня Софеша.
"соловьи в эту минуту со всех концов свистят и щелкают... Везде молодая зелень, и так все растет... сад наш вычистили и на кругу и на первой дорожке новые лавочки поделали, а то ты бы рассердилась, что все погнило и сидеть бы негде было". "Лева на днях, - пишет Соня в другом письме (от 14 мая), - целый день о тебе вое говорил и думал. "Что наша милая девочка?" - все повторял и даже на меня тоску нагнал, потому что я вдруг вообразила себе, что у него какое-нибудь дурное предчувствие насчет тебя. Скоро, Бог даст, и сама тебя увижу". Когда я получала письма из Яоной, я перечитывала их по нескольку раз, о ни и волновали и утешали меня, и мне порою так сильно хотелось вдруг в Ясную, несмотря на милых черемошанских жителей, что я старалась скрыть овое чувство. Я садилась писать им, и это немного успокаивало меня.