VII. ВОЗРОЖДЕНИЕ
В феврале уехали Толстые. Я поправлялась здоровьем, но не духом. Равнодушие к жизни и тоска угнетали меня. Отец пишет Толстым:
"Не знаю, что делать мне с Таней? С тех пор, как она приехала из Ясной, я не видал на ней улыбки. Вы совсем испортили ее: только и одушевляется ее разговор, как скоро она заговорит об деревенской жизни, об охоте и вообще об житье своем в Ясной Поляне. Наши поехали сегодня в театр, а она осталась дома и ушла к себе в комнату. Все мои увещевания остаются бесполезными. Авось, со временем последует с ней какая-нибудь перемена, а теперь наводит она на меня ужасную хандру, к которой я и без этого очень наклонен".
Наступила ранняя весна, сырой дождливый март. Ручейки беспрепятственно, журча, бегут вдоль московских тротуаров. Мальчишки, пуская самодельные кораблики, весело бегут за ними. Грязные, неметеные улицы, с неровной изрытой мостовой, затрудняли езду и ломали экипажи. В те времена починка улиц считалась роскошью, и ремонт полагался лишь изредка, например, перед приездом государя или после сломанного экипажа генерал-губернатора. Но солнце, весеннее солнце, ни от кого не зависящее и потому всегда верное, выкупало все. Оно грело, утешало и предвещало весну! А с весной - что-то безотчетно радостное...
Помню, как 9 марта, в день сорока мучеников, поэтичную историю коих мне рассказала няня Вера Ивановна, я проснулась рано утром и по обыкновению подбежала к окну, отдернула штору, чтобы взглянуть, какая погода. Погода была чудная. Солице было уже весеннее, теплое и заливало весь наш двор и цветы, стоящие у меня на окне. Я вспоминала стихотворение Фета на 9 марта, написанное в 1863 году:
Повеет раем над цветами.
Воскресну я и запою,
И сорок мучеников сами
Мне позавидуют в раю!
"Как хорошо!" - подумала я. И мне вдруг повеяло чем-то отрадным, далеким, пережитым мною. "Пускай и мне позавидуют эти сорок мучеников", - весело подумала я. "Левочка правду пишет: "И ты не перестанешь жить". И я хочу и буду жить снова!" - говорила я себе. Безотчетная радость вместе с весенним лучом проникли в мою душу и согрели мое сердце.
"Пора, пора, милая Таня, - приписывал мне Лев Николаевич в письме сестры (от 28 февраля 1865 г.). - Уж 3-й огурец - осталось 4-е. Спасибо за известие от Галицына. Мне все интересно. Но теперь не пишется, слишком много думается, и музыка слишком сильно действует. Весна приближается. Что твой голос?"
Соня огорчила меня своим письмом. Она захандрила. Она пишет в том же письме, где Лев Николаевич: "Милая Таня, получили мы твое письмо, которое ты писала, когда была "очень умна". Левочка прочтя сказал: "Какая славная девочка, со всех сторон, куда ни поверни, все хорошо<...>
А я теперь, Таня, все эти дни такая не славная<...> Я хочу тебе рассказывать все, что у меня на душе, и какая я теперь гадкая. Все не в духе, все мне дурно. Вчера я Левочку так обидела, просто ни за что, что теперь вспомнить страшно <...> Мне все скучно, я ровно ничего не делаю... Левочка более чем когда-либо нравственно хорош. Пишет, и такой он мудрец! Никогда он ничего не желает, ничем не тяготится, всегда ровен и так и чувствуешь, что он - вся поддержка моя и что только с ним я могу быть счастлива...
Дети мои здравы и милы. Сережа<...>бегает, пляшет. Левочка к нему стал очень нежен <...> На Таню он даже никогда не глядит, мне и обидно, и странно <...> Соня".
Мое письмо к Поливанову от 20 апреля 1865 года. "Где я? отгадайте, откуда вам пишу. Догадаться нетрудно, милый мой предмет, я в давно желаемой Ясной. Приехала я сюда в субботу 17-го числа одна с дамами в Анненской карете. В Туле встретил меня Левочка, в Ясной - все ясенские милые. Все я нашла у них благополучно. Соня пополнела, похорошела и поздоровела, дети - премилые. Опять у меня моя маленькая комната, самая девичья, вся белая, с занавесками и розанами. Вот где поэзия-то, предмет! Одно нехорошо - погода прегадкая, и я кашляю, меня никуда не выпускают, и Соня все дома сидит. Каково, это: я третье лето у них провожу. Буду верхом ездить с Соней. С нетерпением жду этого. Я говорю, предмет, что значит родительский дом: я все время желала в Ясную, вы сами это знаете, и до потолка прыгнула, когда мне принесли место в карете, а при прощании у меня защекотало в носу и защемило в сердце. Давно мы друг другу не писали, и о вас ничего не знаю. Как думаете лето провести и где? наши все в Покровском. Я-то как довольна. Сейчас пришел Левочка с охоты и говорит: "Ты у нас совсем, как дома". Я засмеялась, говорю: "да", а он сказал: "Как это хорошо". И, действительно, в Петербурге, помните, какая я чуждая была...
Нынешняя святая была так себе, не то, что бывало.
Теперь мы сидим с Соней или болтаем и шьем, или с детьми возимся, и проходит так время незаметно в дурную погоду. Я опять начала здесь писать журнал, этот будет интересный и веселый. Прощайте, предмет, напишите мне опять уж сюда скорее, мы идем чай пить. Опять скоро напишу.
Таня".
Этот будет "веселый", пишу я про свой журнал, ничего не предвидя вперед. Переломив свои мысли, свою грусть, даже свою любовь, я хотела начать новую жизнь, полную деятельной энергии. Но опять и опять мы, как слепые кроты, ничего не предвидим вперед.
Мы ездили на тягу. Я не пропустила, как боялась, весенний расцвет. Липовые аллеи сада зеленели медленно, но прочно, распускался дуб, закуковали кукушки, прилетели певчие птицы, лишь один соловей еще молчал. Как Фет красиво выразился о соловье:
Едва лишь в полдень солнце греет.
Сквозя, березник чуть желтеет,
И соловей еще не смеет
Запеть в смородинном кусте.
Эту весну вокруг дома было все чисто вычищено. Садовник Кузьма сажал цветы и зорко наблюдал за грунтовыми сараями - персиковым и вишневым. Соня и милая тетенька были довольны.
- Хорошо у нас таперича, - по-прежнему, жуя табак, говорила Наталья Петровна. - Чисто, а с цветами и авантажно будет! Только женихов принимать, - смеясь продолжала она. - А ты, я слышала, какой грех над собой-то сделала, - вздыхая и охая, говорила Наталья Петровна: - Уж тетенька-то молилась за тебя, Агафья Михайловна свечку поставила.
- Ничего не говорите мне об этом. Никогда! - становила я Наталью Петровну.
Но я не сердилась на нее - она так добродушно, любовно относилась ко мне. Алексей, Дуняша, няня - все были прежние, на своих местах, уже близкие мне люди. Они всё знали про меня, жалели и бережно относились ко мне. Агафья Михайловна приходила здороваться со мной и осведомляться о моей матери.
Лев Николаевич, как мне казалось, был не совсем здоров. Он жаловался на головную боль, на желудок и потому не имел той бодрости, к какой я привыкла. Он бывал иногда не в духе, иногда как будто хандрил.
Но с наступлением хорошей погоды, я заметила, что у Льва Николаевича возвращалась бодрость, головная боль и вообще жалобы на нездоровье прекратились Лев Николаевич ездил на тягу, ездил в другое свое имение, Никольское, был деятелен, хотя писал он немного и уже меньше занимался хозяйством.
В начале мая в Ясную приехала Мария Николаевна с девочками. Это была для меня большая радость. Мы с Варей снова, сидя в липовой аллее, долго говорили обо всем пережитом. Она рассказала мне, что было с ее матерью в декабре, когда они гостили в Ясной Поляне.
- Мама стояла у стола, - говорила Варя, - в тетенькиной комнате. Она держала в руках работу и что-то наскоро зашивала. Соня, Лиза, тетенька, я, Наталья Петровна, все мы были в комнате. Мама стояла к нам спиной. Вдруг она обернулась к нам и сказала сердитым голосом:
- Кто это ударил меня по плечу, терпеть не могу лих шуток.
Мы все переглянулись с удивлением и говорим:
- Никто и не подходил к тебе. Мамаша как будто не поверила.
- Да нет же, я же чувствовала, даже содрогнулась.
- Это странно, Машенька, - сказала тетенька.
- Ведь я же тут была, - говорила Соня, - никто тебя не касался.
Тетенька записала все происшедшее в свою записную книжку, отметив час, день и месяц. Через несколько дней, рассказывала Варя, мамаша получила письмо из Покровского с известием, что скончался отец наш, и число и час его смерти совпали с записью тетеньки.
- Что же вы удивились этому предзнаменованию? - спросила я.
- Нет, Таня, я верю, что есть мир, неведомый нам, - ответила Варя.
- И я тоже верю, но я боюсь его. Ты знаешь, я боюсь темноты, боюсь одна спать, а особенно после дурного поступка своего.
Столько веры, раскаяния и любви было в наших молодых душах.
Несколько минут длилось молчание. Я глядела "а Вареньку. Она задумалась. "Как она переменилась за это время, с тех пор как мы не виделись", - думала я. "Как она мила!" Пятнадцатилетний возраст вступил в свои права, и неуклюжая девочка уже пускала ростки красивой юности.
- Пойдем к Агафье Михайловне, - сказала я. - Мне грустно сидеть в саду. Эти липы, этот тенистый чудный сад так напоминают мне прошлое.
Мы застали Агафью Михайловну в хлопотах. Дора, любимый сеттер Льва Николаевича, лежала на подушке с четырьмя прелестными щенятами. При виде нас она сначала как будто испугалась, а потом устремила на нас свои умные глаза и приветливо замахала хвостом. Я подошла и погладила ее.
- Варя, ты знаешь, где она ощенилась? - спросила я, смеясь, вспомнив мой ужас.
- Где?
- До вашего приезда я как-то ездила верхом с Левочкой, и так как он ждал меня, я наскоро сбросила свое розовое платье и свой розовый пояс на постель, чтобы переодеть амазонку и, ничего не убрав, ушла. Вернувшись домой, я вижу... о, ужас! Бедная Дора лежит на моей постели и на моем платье с четырьмя щенками и виноватыми и страдальческими глазами глядит на меня, слабо виляя хвостом, как бы прося прощения. Варенька ужаснулась.
- А вы ее простили, матушка? - спросила, хитро улыбаясь, Агафья Михайловна.
- Простила, ведь она так мила, умна, - отвечала я. Агафья Михайловна, как всегда, была рада нам и очень радушно приняла нас.
Комната Агафьи Михайловны была поразительно грязна. По углам в паутине кучками лежали мертвые мухи. По стенам ползали красные тараканы. Она кормила тараканов и не позволяла выводить их, как я уже писала. У подушки, на которой лежала Дора, было пролито молоко и видны были мышиные следы; мышей тоже кормила Агафья Михайловна. Образ Николая чудотворца, висевший в углу, был перевернут лицом к стене. Варенька, заметив это, взяла молча табуретку и хотела поправить его, думая, что это случилось как-нибудь невзначай.
- Не трогайте, не трогайте, матушка, это я нарочно! - закричала Агафья Михайловна.
- Как нарочно? - спросили мы.
- Да так, матушка. Молилась, молилась ему - хоть бы что. Я его и обернула, и пущай так висит!
Мы невольно засмеялись.
- Когда же вы его простите? - спросила Варя.
- Вот когда время придет, - серьезно отвечала Агафья Михайловна, - тогда и прощу.
Ясенская милая тихая жизнь шла своим чередом. Купанье, прогулки, верховая езда и возня с детьми наполняли наш день. Изредка приезжали гости: Дьяков и Дмитрий Оболенский, с которым я познакомилась на балу. Это был очень милый, развитой юноша, светски воспитанный матерью. Помню и визит Горчаковых, родственниц Льва Николаевича. Приезжали две княжны лет 25 - 30 с строгой деспотичной, как мне говорили тогда, старой матерью их. Варя, Лиза и я, боясь ее строгой критики, не выходили в гостиную и сидели в комнате тетеньки.
- Чего сидите, идите в Гостиную, - говорила Наталья Петровна. - Лев Николаевич вас там представит княгине вот таким манером
И Наталья Петровна, приставив локоть правой руки к груди, вывернув ладонь, указывала по очереди на нас трех, приговаривая:
"Племянницы, свояченица, гости..."
При слове "гости", не отнимая руки, она обводила круг. Мы все засмеялись.
- Чего хохочешь? - говорила Наталья Петровна. - Вот ты небось знакомить-то не умеешь. Намедни приехала акушерки дочь, Констанция с матерью, а ты меня с ней и не познакомила, а одна ты в комнате была.
- Как, Наталья Петровна, я называла вас, - говорила Варя.
- "Называла..." - передразнила ее Наталья Петровна. - Нешто так знакомят? Надо толком говорить: кто такая, да как кому приходишься, а то "называла".
Мы весело смеялись, когда нас позвали в гостиную, и нам пришлось идти.
Подойдя к старой княгине, мы присели ей. Она не подала нам руки, а, кивнув головой и глядя на нас в лорнет, проговорила:
- Bonjour, mesdemoiselles (Здравствуйте, барышни (фр.)).
Но потом ко всякой из нас обратилась с вопросом по-французски. Княжны были очень милы, и с ними нам было легко. По указанию Сони, мы предложили им идти в сад. Гости пробыли у нас до вечера.
Приезжал к нам и Фет, выражая радость, что мы будем жить в Никольском, в соседстве с ними.
Фет настаивал на нашем приезде.
- Ваши друзья Дьяковы будут соседями. А как жене будет приятно, - говорил Афанасий Афанасьевич. - Я надеюсь, что мы тоже чаще будем видеться.
Я слушала их разговор и с грустью думала: "Далеко уедем от Пирогова... А на что оно? - тут же спрашивала я себя. - Чем дальше, тем лучше".
Помню, как завязался литературный разговор. Афанасий Афанасьевич вспоминал с любовью о поэте Тютчеве.
Этот разговор заинтересовал меня. Я любила стихотворения Тютчева, списывала их и учила наизусть.
- А вы хорошо знали его? - спросила я Фета.
- Он был моим другом, если я смею его так назвать. Это был исключительный лирический талант, - обращаясь более ко Льву Николаевичу, чем ко мне (что меня немного обидело), сказал он, - и исключительный человек по своей скромности. Когда его талант хвалили ему в глаза, он корчился, как от чего-то постыдного.
Фет в своих воспоминаниях о Тютчеве пишет о его скромности: "Как ни скрывайте благоуханных цветов - аромат их слышится".
Я сделала серьезное лицо и отвернулась в сторону. Но, собственно говоря, Фет был прав. Отворачиваться от него не стоило.
В те времена я даже не знала, что значит "лирический", так как никогда не имела, кроме сестры Лизы, русского хорошего учителя. И вообще ученье я терпеть не могла и была очень мало образована.
- Я слушал с таким удовольствием этого умного величественного старика. Я тогда писал вам об этом, Афанасий Афанасьевич. Почти в один год потеряли мы двух хороших и талантливых людей: бедный Дружинин, как он страдал перед смертью. Это был удивительно милый, хороший и чистый душой человек, - говорил Лев Николаевич, - его повесть "Полинька Сакс" как просто, правдиво и жизненно написана.