VI. ЯСНАЯ ПОЛЯНА
Какая счастливая звезда загорелась надо мной, или какая слепая судьба закинула меня с юных лет и до старости прожить с таким человеком, как Лев Николаевич! Зачем и почему сложилась моя жизнь? Видно, так нужно было.
Много душевных страданий дала мне жизнь в Ясной Поляне, но много и счастья.
Я была свидетельницей всех ступеней переживаний этого великого человека, как и он был руководителем и судьей всех моих молодых безумств, а позднее - другом и советчиком. Ему одному я слепо верила, его одного я слушалась с молодых лет. Для меня он был чистый источник, освежающий душу и исцеляющий раны. Начало июня. Я с братом уже в Ясной так же, как и Анатоль и Кузминский. Я живу с тетенькой Татьяной Александровной в одной комнате. Брат и оба cousins в другом флигеле. Школа уже распадалась, и из учителей остались Томашевский, переделанный в управляющего, Келлер и Эрленвейн. Соня весела, бодра, но мало принимает участия в наших развлечениях по своему нездоровью. Мы до того счастливы видеть друг друга, что разговорам нашим нет конца.
Лев Николаевич, хотя и поглощен хозяйством - пчелами, баранами, поросятами и т. п., но, любя молодежь, уделяет нам часть своего времени и принимает участие в пикниках, кавалькадах и прогулках. Летом он почти совсем не писал, но мне казалось, многое записывал в свою книжечку, которую он носил постоянно в кармане. Однажды я спросила его: "Что это ты все пишешь в свою книжечку?" Он усмехнулся: "Да вас записываю", - сказал он. "А что в нас интересного?" - добивалась я. "Это уж мое дело. Правда - всегда интересна".
Сергей Николаевич, брат Льва Николаевича, тоже часто приезжал в Ясную Поляну из своего имения Пирогава. Не привыкши видеть такое большое общество молодежи в Ясной, он, со свойственным ему юмором, посмеивался над молодым, беспечным оживлением, царившем в доме, хотя и сам охотно принимал в нем участие. Сергей Николаевич был человек, одаренный тонким умом, большим тактом и внутренним художественным чутьем. Между двумя братьями было семейное сходство, до такой степени сильное, что однажды во время своего пребывания в Москве Сергей Николаевич приехал к нам, и на его звонок отперла дверь няня, а не лакей, знавший графа, которая с волнением доложила матери:
- Любовь Александровна, приехали Лев Николаевич, да только черный!
Опишу сначала, что представляла собой Ясная Поляна в те времена.
Теперешний большой дом был флигель, схожий с другим флигелем. Наверху в нем было 5 комнат с темной каморкой, а внизу одна комната с каменными сводами, бывшая кладовая, и рядом небольшая комнатка, откуда вела наверх винтовая деревянная лестница.
Настоящий большой дом, стоявший между двумя флигелями и построенный Волконским, был продан на снос помещику Горохову и сгорел в девятисотых годах.
В теперешнем большом доме наверху были: спальня, детская, комната тетеньки, столовая с большим окном и гостиная с небольшим балконом, где обыкновенно после обеда пили кофе.
Внизу комната со сводами меняла, на моей памяти, много назначений. Она была столовой, детской и кабинетом Льва Николаевича. Художник Репин написал ее кабинетом Льва Николаевича.
В саду была теплица для зимних цветов и оранжерея с персиками чудной породы. Садовник был Кузьма. Когда позднее завели цветы, он делал мне букеты такие, какие продают обыкновенно в магазинах, и я их очень любила.
При тетеньке жила, как я уже писала, Наталья Петровна Охотницкая, вдова армейского офицера. Она была не то чтобы глупа, а так себе - дурковата. Она рассказывала, как у ней был ребенок и как они шли куда-то в поход с солдатами. "А я ехала в фургоне, - говорила она, - с ребеночком: я кормила его. А дорогой-то у меня молоко-то и пропало. Я и стала его соской кормить. Нажую, бывало, хлеб и в тряпочку завяжу. Он совсем было привык уж, да на десятый день-то и помер! Жалко же мне его было!" Лев Николаевич очень любил разговаривать с ней.
Иногда, после серьезных занятий, Лев Николаевич заходил в ком"ату тетушки. По лицу его я видела, что ему хотелось что-либо выкинуть; прыгнуть куда-нибудь, сказать какую-либо глупость. Но однажды он спросил меня серьезно:
- Таня, а ты еще ничего не рассказывала мне, что с тобой в Петербурге было? Мне же надо знать, как ты там справлялась? - полушутя-, полусерьезно обратился он ко мне.
Я думала, что он выспрашивает меня из участия, и красноречиво рассказала ему все, что могла. Тетеньки в комнате не было, а Наталья Петровна меня не стесняла. Лев Николаевич часто останавливал меня вопросами: "Что же ты чувствовала, что это было нехорошо?" или: "Как же он был с тобою?" и т. п. Я и не подозревала тогда цели его вопросов и была с ним откровенна. Обыкновенно же он обращался с расспросами к Наталье Петровне. А то помню раз, как он сам рассказывал:
- Наталья Петровна, вы знаете, я читал в газете, что прилетели птицы зефироты, большие с длинными клювами, невиданные нигде...
- Ай, ай, ай, батюшки! - качая головой, говорила старушка, - не к добру это!
- А что же это значит? - спросил Лев Николаевич с любопытством.
- Да не то к войне, а то и к голоду. Ведь птиц-то и вообще во сне видеть нехорошо, к потере, - глубокомысленно говорила Наталья Петровна.
И Лев Николаевич, улыбаясь, слушал ее.
Странно, Лев Николаевич прямо" любил "божьих людей": недоразвитых, полусумасшедших, скитальцев, странниц и даже пьяненьких, как он сам однажды выразился:
- Ужасно люблю пьяненьких. Этакое добродушие и искренность!
Ехавши по большой дороге верхом, он встретил мужика и бабу. Мужик ругался, баба молчала. Но, когда Лев Николаевич поравнялся с ними, баба стала унимать мужика:
- А что мне граф! Я - сам граф!
Мы, слушающие его, конечно, оспаривали это добродушие и эту искренность. Интерес к этим людям и оказываемое им гостеприимство он наследовал еще от матери (в "Войне и мире" княжна Марья - тип его матери). Издавна тетушками и бабушками велся этот обычай странноприимства. В Ясную Поляну приходило много нищих, странниц и скитальцев. Они шли на богомолье в Киев, Новый Иерусалим и Троице-Сергиевскую лавру. Их кормили и подавали милостыню. Со многими беседовал Лев Николаевич.
Однажды пришел нищий, бывший и ранее в Ясной Поляне. Он был полусумасшедший и признавал только свою религию. Лев Николаевич звал меня слушать его.
- Ты вникни в то, что он говорит, у него пресложная религия. Он из крестьян, его дома не кормят, "нехрист" говорят. Он и скитается по деревням.
- Ну, Гриша, - говорит Лев Николаевич, - как поживают твои боги?
Гриша щурился от солнца, припоминая что-то, его сумасшедшие глаза останавливались на одной точке. Он был очень бледен и худ.
- Да, да, - начал Гриша, - бог Ивлик родил бога Излика, они тут, они со мной! - стуча себя в грудь, говорил он.
- А зачем они с тобой? - спросит Лев Николаевич.
- Добру учат... добру, - отрывисто говорит он.
- Какому добру? - спросила я.
- Не пей, не бери чужого... не завидуй...
- Куда же ты идешь? - спросил Лев Николаевич.
- Боги гонят: Киев... иди... иди... - И он махал рукой, указывая вдаль.
- А что же, ты слушаешься их и идешь в Киев?
- Иду... иду... благодати возьму... Милостыни подай, - обращаясь к нам, говорил Гриша.
Его кормили, давали денег. Но если давали много, например, до рубля, он не брал, говоря:
- Много, не надо!
- А кто же запрещает тебе брать много? - спросят его.
- Бог Ивлик да бог Излик накажут: - много не надо!
Он жил у нас дня два-три и уходил опять скитаться. Через полгода он снова возвращался.
Другой юродивый, приходивший в Ясную Поляну уже позднее, был тоже крестьянин. Он воображал себя чуть ли не вельможей и называл себя "князем Блохиным". Сумасшествие его проявлялось в мании величия. Он проповедовал, что господам жизнь дана "для разгулки времени", как он выражался, что им ничего не надо делать, а только получать чины и жалованье.
А когда Лев Николаевич спрашивал его, смеясь:
- А ты, князь, какой же чин имеешь?
- Я? - закричит он весело. - Я князь Блохин, всех чинов окончил!
Этот юродивый был всегда весел, в нем не было ничего страдальческого, как в Грише.
- Никак невозможно-с князю косить.
Много позднее уже, когда Лев Николаевич стал менять свои воззрения, и были взрослые дети, он, смеясь, говорил нам:
- Здесь все сумасшедшие. Единственный здравомыслящий, себя не обманывающий - это князь Блохин.
А то, я помню, еще разговор в этом духе с Михаилом Васильевичем Булыгиным. Это было позднее, в восьмидесятых годах. Булыгин был сосед по Ясной Поляне, помещик. В молодости - военный, а затем, бросив службу, поселился в деревне. Прочитав статью Льва Николаевича "Так что же нам делать?", он стал отчасти его последователем.
Лев Николаевич был гораздо старше его; он любил его и ходил к нему в Хатунку и много беседовал с ним.
Был чудный майский день. Лев Николаевич был в Москве. Булыгин, бывший в 1886 г. в Москве, зашел к нему. Они сидели за чаем на балконе, выходящем в сад.
- Что за большое здание виднеется там за забором сада? - спросил Булыгин.
Простота в яснополянском доме поражала меня, пока я не привыкла. Никакой роскоши не было в нем. Мебель довольно простая, вся почти жесткая. За столом простые вилки и ножи.
В столовой и гостиной - олеиновые лампы, купленные отцом, а чаще горели калетовские свечи, как называли тогда полустеариновые, полусальные свечи. В людских - сальные овечки, у тетеньки калетовские. Простота эта распространялась не только на домашнюю обстановку, но и на привычки Льва Николаевича. Например, он спал всегда на темно-красной сафьяновой подушке без наволочки. Я, как сейчас, вижу ее с вшитыми бочками, как какое-либо сиденье в экипаже.
Когда Соня вышла замуж, несмотря на то, что эта подушка очень удивила ее, она молчала. И лишь позднее, когда подушка стала уже не первой молодости, она решилась сменить ее на шелковую, пуховую, присланную ей с приданым.
- Левочка, тебе ведь покойнее будет спать на большой, - сказала она с робостью.
Повар был одет очень неряшливо, как я заметила. Соня пошила ему белые поварские колпаки и фартуки. Людей в доме было немного. Горничная Дуняша и лакей Алексей, маленького роста, плотный, молчаливый, честный и очень привязанный ко Льву Николаевичу.
Когда Лев Николаевич задумал жениться, он спросил Алексея его мнение о невесте. Алексей, весело захихикав по своей манере, ответил: "Какова мать - такова дочь". И больше ничего не сказал.
Потом в доме жила девочка Душка, горничная Сони. Варвара, московская горничная, соскучилась и уехала в Москву. Жил еще повар Николай Михайлович, старик, бывший крепостной Волконского - флейтист из домашнего оркестра. Когда его спрашивали, отчего его довернули в повара, он, как бы обиженно, отвечал: "амбушуру потерял". Я любила беседовать с ним о старине. Иногда он напивался и не приходил. Помощником повара и дворником был полуидиот Алеша Горшок, которого почему-то опоэтизировали так, что, читая про него, я не узнала нашего юродивого и уродливого Алешу Горшка. Но, насколько я помню его, он был тихий, безобидный и безропотно исполняющий все, что ему приказывали. И всегда еще бегал и помогал всем, кому нужно было, какой-то мальчишка: Кирюшка, Васька, Петька - не припомню всех их.
На дворне людей было много: прачка Аксинья Максимовна, дочери ее, скотница Анна Петровна (мать горничной Душки) с дочерьми, староста Василий Ермилин, кондитер из крепостных Максим Иванович, рыжий кучер Индюшкин и другие. Но любимица моя была Агафья Михайловна (я писала о ней выше). Сухая, высокая, она была горничной еще при бабушке Льва Николаевича, графине Пелагее Николаевне Толстой. Она всегда вязала чулок, даже на ходу, мало говорила и очень любила животных, не имея никаких других привязанностей, так как была старой девой. Когда у Льва Николаевича бывали щенята от дорогих охотничьих собак, они воспитывались у Агафьи Михайловны, которая закрывала их своей одеждой. И когда сестра подарила ей теплую кофту, то и ее постигла та же участь.
что у брата Степана начались трудные экзамены, она зажгла восковую свечу перед образом Николая угодника. Это был ее любимый и чтимый святой. В это время я сидела у нее, и мы беседовали. Она очень любила, когда я к ней заходила. Кто-то постучался в дверь, и вошел доезжачий, малый, ходивший за охотничьими собаками.
- Агафья Михайловна, как нам быть? Беда приключилась!
- А что? - испуганно спросила она.
- Да, вишь, Карай и Побеждай, гончий наши, значит, с утра в лес убегли, и до сих пор их нет. - Ах батюшки! Что ж теперь делать? И граф-то что скажут? - суетилась Агафья Михайловна. - Ты, Ванюшка, вот что, ступай верхом в Заказ - как бы они на скотину не напали, они, наверное, там рыщут. Да рог с собой возьми, потруби им.
- Знаю, знаю, - говорил доезжачий, как бы обижаясь, что его учат.
Доезжачий ушел. Агафья Михайловна о чем-то раздумывала. Потом, вижу, она встала, пододвинула стул к образу, влезла на стул, потушила восковую свечу, подождала немного и опять зажгла ее.
- Агафья Михайловна, что это вы делаете, голубушка? - спросила я ее. - Зачем вы потушили и зажгли свечку?