XXII. СВАДЬБА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА
17-го сентября 1862 года днем стоял уже накрытый стол с тортами, шоколадом и прочими праздничными принадлежностями.
Обе сестры были, как всегда, одинаково одеты.
Я, как сейчас, помню их в этот день. Лиловые с белым барежевые платья, с полуоткрытыми воротами и лиловыми бантами на корсаже и плечах. Обе они были бледнее обыкновенного, с усталыми глазами, но, несмотря на это, они все же были красивы, в своих праздничных нарядах с высокой прической.
Меня же всегда почти одевали в белое, на что я обижалась.
Эту ночь спала лишь я одна, беззаботная, веселая, свободная. Мать и сестры, как я узнала, провели бессонную ночь.
К двум часам стали съезжаться с поздравлениями. Мама, когда поздравляли именинниц, говорила: "Нас можно поздравить и с помолвкой дочери". Мама не успевала еще назвать дочь, как многие, не дослушав, обращались с поздравлениями к Лизе, - и тут происходила невольная неловкость: Лиза, краснея, указывала на Соню. Удивление выражалось на лицах даже близких людей: так были все уверены, что невеста была Лиза. Мама, заметив это, изменила, к моему удовольствию, редакцию о помолвке.
Ко всему этому вышло еще осложнение. Внезапно приехал Поливанов, веселый, блестящий, в гвардейском мундире. Он вошел в гостиную. У меня забилось от волнения сердце. Соня страшно смутилась, но осталась сидеть в гостиной. Мама не объявила ему о помолвке. Я смотрела на него и думала: "А мама правду сказала, что он "молодой человек", совсем, совсем большой стал".
Брат Саша отвел его через несколько времени в кабинет и сказал ему о помолвке Сони. По словам Саши, он принял эту новость очень сдержанно.
Соня уловила минуту выйти из гостиной и повидаться с ним. Понятно, что ее мучило и волновало это свидание. Я страдала за них обоих. Я помню лишь слова, сказанные им.
- Я знал, - говорил Поливанов, - что вы измените мне; я это чувствовал.
Соня отвечала ему, что только для одного человека она могла изменить ему: это для Льва Николаевича. Она сказала, что писала ему об этом в Петербург, но он не получал этого письма.
Поливанов не хотел остановиться у нас, как обыкновенно это бывало, несмотря на то, что мы оставляли его.
Я не могла оставаться сидеть спокойно в гостиной: мне было от души жаль Поливанова. Я знала, как он любил наш дом, как он душой отдыхал с нами, как ежедневно мы, во время его пребывания, устраивали разные развлечения, и я живо представила себе, как ему будет одиноко, грустно, и невольное чувство оскорбления огорчит его.
Я не вытерпела и побежала в кабинет папа, где он сидел с братом. Я не знала, что я скажу ему, но мне нужно было ему что-нибудь сказать.
- Предмет, милый, хороший, - начала я, - зачем вы уезжаете от нас. Мы все, все вас так же любим, мы так вам рады, и мама и все, - болтала я несвязно, но искренно.
Он встал с дивана, так как я стояла перед ним, молча взял мою руку и поднес ее к губам. В глазах его стояли слезы. Этого было достаточно, чтобы и я заплакала.
- Вы мне верный друг, - сказал он, - я это всегда буду помнить.
- Останьтесь у нас, - повторила я снова.
- Не могу... не надо... - отвечал он. - Я приеду к вам на Рождество.
- На Рождество, - повторила я, - и Саша Кузминский пишет, что приедет, вот хорошо-то будет. Так обещаете?
- Конечно, он приедет, - вмешался брат, - мы с него слово возьмем.
Меня позвали в гостиную. Поливанов пошел вниз поздороваться с Верой Ивановной, которую он очень любил. Няня рассказала ему, как все произошло.
К обеду приехал Лев Николаевич. Папа оставил Поливанова обедать. Я видела, как неприятно поражен был Лев Николаевич приездом Поливанова. Я привыкла разбирать его (выражение лица. Оно снова показалось мне брезгливо-неприятным.
В этот день обедали у нас семья Перфильевых, Сергей Николаевич, брат Льва Николаевича, и еще кое-кто из близких, всего около 20-ти человек. Пили за именинниц и помолвленных. Опять я страдала за Поливанова, как за родного брата.
Приехал Тимирязев, будущий шафер Льва Николаевича, молодые Перфильевы, друзья Льва Николаевича, началось пение - и мне стало весело. Было уже поздно, но никто не разъезжался, я устала, меня тянуло ко сну, я села в зале на диванчик, облокотилась на мягкий бочок дивана и заснула. Сколько я дремала, не знаю, но, когда я открыла глаза, передо мной стояли, улыбаясь, Соня, Лев Николаевич и его брат.
Проснувшись, я опомнилась и очень сконфузилась. Они, улыбаясь, отошли от меня.
Я мучилась тем, что заснула, и спрашивала потом Соню:
- Соня, что, рот был открыт?
- Открыт! Открыт! - смеясь, сказал а Соня.
- Ай, ай, ай! - закричала я. - Ну, как ты не разбудила меня.
Я сокрушалась, думая, что была уродлива спящей, с открытым ртом.
- Я хотела тебя разбудить, но Сергей Николаевич говорил: "Оставьте, как это можно; да ты посмотри, Левочка, ведь она заснула, совсем заснула", - говорил он.
- Ну, вот видишь, - упрекала я, - теперь что он обо мне подумает! Это ужасно, - отчаивалась я.
- Тебе-то что за дело, - сказала Соня, - что он о тебе подумает.
- Нет, мне есть дело, - он такой хороший.
- Ну, успокойся, - сказала Соня, - он, хотя и шутя, но сказал le comt'y: подожди жениться, Левочка, мы женимся с тобой в один и тот же день, на двух родных сестрах.
- Ты глупости говоришь, Соня, - сказала я.
- Нет, правду: le comte, смеясь, рассказал мне это. Да, конечно, Сергей Николаевич сказал это в шутку.
Поздно вечером, когда я легла спать, я думала о Сергее Николаевиче: "Ну, как я глупо ответила ему. Он спросил: "вы много читаете?" А я сказала: "нет - у меня уроки". Как глупо, точно маленькая. И букли сегодня не подняты "a la greque" (по-гречески (фр.)), а это мама виновата - запретила".
Соня и Лиза молча ложились спать; после последней сцены они как-то избегали друг друга.
На другое утро пришел Лев Николаевич. Он настаивал, чтобы свадьба была через неделю. Мама не соглашалась.
- Почему? - спрашивал он.
- Надо же приданое сделать, - говорила мама.
- Зачем? Она и так нарядна; что же ей еще надо? Лев Николаевич так упорно настаивал, что пришлось согласиться, и свадьбу назначили на 23 сентября.
Время жениховства прошло в большой суете: поздравления, приготовления к свадьбе, портнихи, конфеты, подарки - все шло быстро своим чередом. Лев Николаевич предложил мне выпить с ним на "ты". Я согласилась, хотя Соня оставалась по-старому на "вы". Целый день и вечер кто-нибудь да бывал у нас. Приезжал и Афанасий Афанасьевич Фет и обедал у нас. Он был блестящ своим разговором, остроумен и интересен.
Мне это оживление было по душе. Уроков не было, и брат Саша был со мною почти весь день. Мама, делая покупки, почти всегда брала нас с собой.
Наступило 23 сентября. Утром, совершенно неожиданно, приехал Лев Николаевич. Он прошел прямо в нашу комнату. Лизы не было дома, а я, поздоровавшись, ушла наверх. Через несколько времени, увидев мать, я сказала ей, что Лев Николаевич сидит у нас. Она была очень удивлена и недовольна: в день свадьбы жениху приезжать к невесте не полагалось.
Мама спустилась вниз и застала их вдвоем между важами, чемоданами и разложенными вещами. Соня вся в слезах. Мама не стала допытываться, о чем плакала Соня; она строго отнеслась ко Льву Николаевичу за то, что он приехал, и настояла, чтоб он немедленно уехал, что он и исполнил.
Соня говорила мне, что он не спал всю ночь, что он мучился сомнениями. Он допытывался у нее, любит ли она его, что, может быть, воспоминания прошлого с Поливановым смущают ее, что честнее и лучше было бы разойтись тогда. И как Соня ни старалась разубедить его в этом, она не могла; напряжение душевных сил ее истощилось, и она расплакалась, когда вошла мать.
Со стороны Льва Николаевича на свадьбе были: его тетка, сестра отца, Пелагея Ильинична Юшкова, посажеными родителями - молодые Перфильевы, шафером Тимирязев.
Сергей Николаевич уехал в Ясную встречать молодых.
В 7 часов вечера Соню одевали к венцу ее подруги и я. Лиза ушла одеваться в комнату матери. "Зачем она это делает, - думала я, - подруги узнают, что она в ссоре с Соней". Но сказать ей это я не решилась.
Но вот пробило восемь часов, а со стороны жениха шафер еще не приезжал. Соня сидела одетой, молчаливая и взволнованная. Я знала, что ее мучил их недоговоренный днем разговор. Она переживала мучительные сомнения, собственно ни на чем не основанные. В передней раздался звонок. Я побежала узнать, кто звонил. Вошел лакей Льва Николаевича Алексей с озабоченным лицом.
- Ты что это? - спросила я.
- Второпях забыл графу чистую рубашку оставить, - говорил Алексей. - Дормез-то у вас стоит, надо важи разложить, за фонарем пришел.
Я бегу к Соне успокоить ее.
торжественно запели "Гряди, голубица".
Соня бледна, но все же красива, лицо ее закрыто тончайшей вуалью. Ее платье, длинное сзади, делает ее выше ростом. Родителей в церкви нет.
Лиза серьезна. Ее тонкие губы сжаты, она ни на кого не смотрит. Поливанов, по просьбе мама, согласился быть шафером у Сони; он спокоен и меняется с Сашей при держании венца.
Я наблюдаю за всеми, слушаю стройный хор певчих, молитвы трогают меня, я молюсь за Соню, за Поливанова и Лизу, а на душе у меня тревожно. Безотчетная тревога от всего пережитого сестрами за эту неделю отразилась и на мне, несмотря на старания мама оберегать меня от тяжелых впечатлений.
Служба окончена. Мы дома. После поздравлений, шампанского, парадного чая и прочего Соня идет вниз переодеваться в дорожное, вновь сшитое, темно-синее платье.
не будет, и чувства горечи разлуки я еще не испытываю.
Но вот дормез, запряженный шестериком, с форейтором, уже стоит у крыльца.
Мама хлопочет с Соней. Папа, еще не оправясь от болезни, хотя и несерьезной, сидит в кабинете, куда Лев Николаевич и Соня пошли прощаться.
По желанию матери, обычай сиденья и молитвы перед дорогой был соблюден.
Началось прощание. Мама не плакала. Соня была в слезах, когда мама крестила и целовала ее. Все люди подходили прощаться с Соней.
- А я с тобой и прощаться не хочу, ты приедешь к нам, - сквозь слезы проговорила Соня.
Они сели в карету. Алексей захлопнул дверцы и забрался на заднее, верхнее сиденье, где уже сидела и Варвара.
Лошади двинули вперед.
В воздухе послышался не то стон, не то громкое восклицание; в нем слышались и ужас и страдание раненого сердца...
"Ведь это же мама, - промелькнуло у меня в голове. - Мама, спокойная, сдержанная. Так что же это?.." Непреодолимая жалость подступила мне к сердцу, но я не подошла к ней. Как я могла заменить ей Соню? Я чувствовала, что не могла этого сделать, побежала к себе в комнату и, одетая, бросилась на постель, заливаясь горькими слезами.
Подвенечный наряд Сони, в беспорядке лежавший на диване, и опустевшая ее постель так живо говорили мне о нашей разлуке, о моем одиночестве и тем еще больше увеличивали мое горе.
Дверь тихонько отворилась, и при тусклом освещении лампады вошла Лиза.