3. М. А. ШМИДТ И ЖИВОТНЫЕ.
М. А. удивительно заботливо относилась к животным, но редко ласкала их и никогда не баловала. Собаки, например, не смели войти в избу. Ее собаки, коровы, лошади, все были сытые, здоровые, хотя пользовались более, чем скромным столом. Для собак специально варилась мелкая картошка и картофельные очистки. Но это неаппетитное блюдо тщательно раздавливалось в пюре и подправлялось снятым молоком и корками хлеба, которые были не по зубам М. А--не.
- Ах, дряни вы этакие, - говорила М. А., если молока было уж слишком мало и собаки, понюхав еду, ели ее, укоризненно поглядывая на хозяйку. - Что же, по вашему, мне и чай без молока пить, что бы вы кушать изволили? - и она подливала им еще часть своего молока. - Чревоугодницы вы этакие! Да я бы и сама рада одного молочка попить.
Собаки жили у нее до глубокой старости, и тогда им устраивался особенно теплый шалаш, припасалась какая-нибудь теплая тряпка, чтобы их укрывать, приберегались самые лучшие кусочки.
- Он стар, как М. А., - говорила М. А. про старого Тюльпана. - Ему трудно, ему так же тепла хочется.
Одна собака только была на особом положении - это Шавочка.
Как то зимой, идя за водой на колодец, М. А. подобрала полу-замерзшего щенка. Она принесла его домой. У щенка были отморожены лапы и уши, он совсем не мог ходить и все скулил. М. А. носила его за пазухой, пока он не окреп. "Шавочка" так и осталась с вывернутыми лапками, мохнатая, безобразная, очень недоверчивая к людям и страшно привязанная к М. А--не. Она была необычайно чутка и умна. Казалось, что она понимает каждое твое слово и сумеет тебе об'яснить все, что ей надо. Ее темные глаза смотрели совсем по-человечески.
Шавочка жила в избе, ела остатки каши, получала больше хлеба, а иногда и кусочек сахару. Бывало, пьет М. А. чай в "прикуску" с крошечными кусочками сахара, Шавочка лежит у ее ног, виляет хвостом и умильно смотрит М. А--не в глаза. "Ах, дрянь ты этакая, сахара хочешь?" говорит М. А. Шавочка привстаёт на своих кривых лапках, виляется уже всем телом и облизывается. "Да что у меня сахарный завод, что ли? - говорит М. А. - Я, милая, и сама рада с сахаром чай попить. Ну, уж на, дрянь ты этакая!" и Шавочка получает кусочек.
Шавочка никогда не расставалась с М. А--ной. Она как то знала, куда идет М. А. Если к нам приходила Шавочка, значит, скоро придет и М. А. Если М. А. придет одна, значит через минуту явится и Шавочка. Если М. А. уезжала или уходила с хутора, Шавочка провожала ее грустным взглядом, стоя на пороге. Она знала, что ей запрещено бегать далеко за М. А--ной, и грустно оставалась и лежала в избе или на пороге. Но вдруг Шавочка срывалась с места, ковыляла к воротам усадьбы и ложилась около них, положив голову на кривые лапки и упорно глядя на дорогу. Сколько Шавочку тогда не зови, она ласково кинет на тебя одним глазом, вильнет хвостом, но не встанет с места: она чует как то, что М. А. скоро приедет или придет, и ни за что не хочет пропустить минуту блаженного свидания.
Шавочка была необыкновенно чутка и даже в избе она непременно тявкнет, если появится посторонний на дворе усадьбы. Она уж не ошибется! И М. А. с ней была спокойна: неожиданно к ней никто не войдет, - Шавочка "скажет".
Старый Пятачок, благодаря уходу и заботам М. А--ны, работал до последнего года жизни. Он уже не мог есть даже самого лучшего сена, и М. А. зимой варила ему труху и картошку. Но и в последнюю осень своей жизни он все же вспахал ей огород, свёз сено, возил из леса дрова вместе с крестьянскими лошадьми. Только М. А. уже не доверяла его мужикам и сама шла с ним рядом, останавливая его и давая ему отдохнуть 1).
Когда М. А. ездила на Пятачке, он шел не иначе, как шагом. Бывало, отправляемся мы все вместе в Ясную: М. А. на Пятачке, а мы с мужем пешком. Идем рядом, переговариваемся. Наконец надоедает итти так медленно и мы далеко обгоняем Пятачка.
- М. А., да вы махните кнутом!
- Что вы, что вы, да вы меня, М. А--ну, кнутом подгоните, да разве я побегу? - Она часто вспоминала рассказ Л. Н--ча о том, как мальчики катались верхом на старой лошади.
Если была грязь, а грязь около Овсянникова и Ясной бывала ужасающая, - глинистая каша, чуть ли не по колени, из которой никак не вытащишь ног, - то М. А. всегда брала с собой палку и, как только налипала грязь на колеса, она вылезала, вычищала все колеса, сама увязая в грязи, чтобы Пятачку было легче, и тогда только ехала дальше.
М. А. воспользовалась любовью моей старшей девочки к лошади и приучила ее, когда она подросла, кормить лошадь и вычищать ее закуту, что девочка и делала, гордясь своей обязанностью. Идешь, бывало, мимо коровника и слышишь, как переговариваются девочка и старушка, а в окошки то и дело вылетает маленькими навилинами навоз. М. А. чистит у коров, Катя у лошади, и у них идет самая оживленная беседа.
Помню, в соседней деревне корова подавилась картошкой. Прибежали за М. А--ной. Пошли мы вместе. Лежит корова, вытянув шею, и уже издыхает. Кругом куча мужиков, баб, детишек, спорят - лечить ли еще или прирезать. Хозяйка причитает. Оказалось, что, попробовав разные средства вынуть или протолкнуть картошку, мужики решили разбить ее в горле коровы поленом Мне и теперь жутко вспоминать страдальческие, почти остановившиеся глаза измученного животного. М. А., узнав, как "лечат" корову, всплеснула руками, опустилась на бревно и долго не могла подняться.
Через несколько минут мы молча побрели домой. М. А. не могла ни есть, ни спать и все охала и со слезами говорила о людской жестокости и невежестве. "Вот тебе и культура: и телефоны и граммофоны, а тут корову, свою кормилицу, зверским образом убиваем. Все это там, в высших классах остается, а народу шиш с маслом. На что она наука, когда она одним высшим классам служит и не над тем работает, что народу нужно. Вот милого Л. Н--ча не слушают, самого главного в жизни не знают, а пустяками занимаются".
Всех петухов и телят М. А. раздавала на племя, отдавая их большей частью бесплатно, и долго следила за отданными телятами, живы ли они действительно. Не в одной бедной крестьянской семье появились таким образом, благодаря ей, хорошие, породистые коровы и куры, которых никогда бы иначе бедняку было не завести.
Помню, как то попалась М. А--не книга о вивисекции 2). М. А., по ее словам, "чуть с ума не сошла", так поразила ее человеческая жестокость и страдания людей и животных. Она не могла спать, не могла есть спокойно, всем рассказывала о прочитанном и особенно одолевала врачей и фельдшериц вопросами: неужели на чьем-нибудь страдании можно основывать чье-либо благо и движение науки вперед?
Когда ей кто-нибудь пытался доказывать значение вивисекции, она волновалась, горячилась и говорила:
пытайте себя или других, которые в это верят. Нет, лучше бы врачи учили людей, как по-человечески жить, как не эксплоатировать других, как по-братски друг к другу относиться, тогда бы куда больше болезней убавилось, чем от вашей вивисекции.
И она закрывала лицо своими худыми руками и вся как то вздрагивала и отворачивалась от ужаса перед этими страданиями.
Когда ей возражали, что необходимо делать и то и другое, она волновалась еще больше и говорила, что это самообман, что надо делать самое главное в жизни, и если выполнять эти главные требования совести, то "на ваши пустяки совсем времени не останется, и думать вы о них не станете".
- Вот как Л. Н. это все хорошо понимает, а говорят "он отрицает науку". Жить надо по совести, и тогда уж и науки, и культура, и все другое будет, и уж, верно, перестанут с собак пол шкуры сдирать и смотреть, что из этого будет и нельзя ли содрать три четверти шкуры. Ах, боже мой, как ученые люди суеверны!
Вот отрывок из письма М. А. к Л. Ф. Анненковой по этому поводу:
"... Я третью неделю живу под сильным впечатлением брошюры С. К. "Жестокости современной науки", - ни сна, ни душевного покоя не имею, плачу и мучаюсь. Так и вижу беспомощных детей, людей с привитым сифилисом, черной оспой, коховской туберкулиной, а в ушах стоит не перестающий стон беззащитных животных. Спасибо этому доброму человеку (С. К.), что он разоблачил ученых, этих страшных палачей 20-го столетия. Действительно, верить трудно, до чего люди, добрые по природе, могут одервенеть, отупеть, очерстветь, занимаясь ежедневно, из поколения в поколение, вивисекцией и придумывая самые варварские орудия пытки...".
И при таком отношении к животным у М. А--ны совсем не было сентиментальности, излишней чувствительности. Она не ставила перед собой, например, вопрос о том, как заниматься земледелием, если каждый удар лопаты волей-неволей губит десятки живых существ, когда приходится бороться с разными вредителями и т. д. "Надо жить, значит, надо и копать землю, и собирать гусениц с капусты и слизней с клубники". И как ни противна была ей эта работа, она делала ее и делала по возможности сама. "Ах, боже мой, как же мне заставлять других эти гадости делать!"
Но она страшно радовалась, когда узнавала какую-нибудь новую меру, средство, которое предупреждало бы самое разведение вредителей и спасало бы ее от этой тяжелой обязанности.
М. А. страшно ценила всякие машины и приспособления, новые лучшие способы работы, которые облегчают человеческий труд. Хорошая немецкая или английская лопата, хорошие грабли, вилы, приводили ее в восторг. У нее бережно хранилось, со времени жизни на Кавказе, замечательное немецкое коромысло, которое ложилось на оба плеча, с особой выемкой для шеи, не давило загорбок, и ведра на нем висели на цепях и за них можно было держаться руками, чтобы они не качались. М. А. всегда была рада, когда кто-нибудь, испробовав это коромысло, внимательно его рассматривал или зарисовывал, чтобы сделать себе такое же.
- Ведь это какое облегчение людям, - говорила она. - А наши то бабы и девченки на палке носят, все плечи изрежет.
Все инструменты она держала в "идеальном порядке". Если они были в употреблении, М. А., по окончании работы, непременно сейчас же приводила их в полный порядок, прежде чем поставить на место.
Примечания
1) М. А. брала в лесу право на вырубку такого-то количества сухостоя и затем вместе с крестьянами ездила в лес, следя за тем, чтобы они брали для нее действительно сухостой и как раз столько, за сколько она заплатила. В последние годы это была для нее страшно тяжелая работа, тем более, что за дровами обычно в плохую погоду, чтобы не терять хороших рабочих дней.
2"Жестокости современной науки".