ЧАСТЬ ПЯТАЯ.
1. ЛЕТО 1910 ГОДА.
Так прожила Мария Александровна до лета 1910 года.
Когда мы приехали весной в этом году в Овсянниково, у М. А--ны жила помощницей молодая девушка полу-сирота из очень бедной семьи. Среди лета она ушла на работу домой, а ее заменил ее младший братишка, мальчик лет 15, распущенный Андрюшка.
М. А. была особенно нежна с ним. Она знала его тяжелое, сиротское детство, с пьющим отцом, в вечном голоде, и как будто старалась вознаградить его за все пережитые им горести своими заботами и лаской.
- Подумайте только, наберут плесневелых корок, они плесень сполоснут, водой запьют, - тем и сыты, - рассказывала М. А.
Андрюшка носил М. А--не воду, рубил дрова, гонял в стадо коров и, кажется, больше ничего не делал. Несколько раз он попадался в воровстве то белого хлеба, то куска пирога; с окна нашей кухни, хотя всегда все наши "угощенья" доходили и до него. М. А. страшно этим огорчалась, говорила с ним, Андрюшка плакал, обещал вести себя хорошо. Пропал у меня из стола кошелек. Вся усадьба была страшно взволнована этим, все считали виновным Андрюшку; хотели его обыскивать, когда он пойдет домой. М. А. всячески за него заступалась, волновалась и плакала. Андрюшка клялся и божился, что знать ничего не знает.
Среди лета ко Л. Н--чу приехал один заболевший психически единомышленник с женой. Повидав Льва Н--ча, они пришли к нам и остались у нас на несколько дней. Ночевали они на сене в сарае. Жена больного передала на хранение М. А--не свои деньги, Андрюшка слышал разговор о деньгах, видел, как М. А. заперла деньги в шкафик. На другой день мой муж, М. А. и сосед наш, Буланже, уехали с ночевкой в Ясную. Мы с вечера долго возились на огороде, поливали его. У нас была стирка. К вечеру на усадьбе не осталось ни капли воды.
Прибрав комнаты на ночь, я только что легла и начала дремать, как у окна раздался тревожный голос: "Елена Евгеньевна, у М. А--ны горит". - Это меня разбудила жена больного. Я выскочила на улицу. Над соломенной крышей хлева М. А--ны взвивался высокий, узкий столб пламени, как раз в узком проходе, отделяющем сени от хлева. Я начала будить спавшую в избе М. А--ны жену лесного сторожа. Она спросонок ничего не могла понять и никак не могла открыть мне дверей. Пока я вошла в хлев и начала выводить одну корову за другой, крикнув, чтобы скорее бежали за водой, крыша уже пылала во всю... Прибежали наши девушки, сторож. Я просила их вытаскивать скорее вещи М. А--ны, а сама пошла перенести подальше спящих детей.
Так я потом бранила себя и никогда не могла успокоиться, что не полезла прямо на крышу и не начала заваливать пламя одеялами, матрасами, всем, что было. Но я этого не догадалась сделать, не проследила даже сама, как выносили вещи М. А--ны. А оказалось, что, пока я утаскивала ребят, пламя ворвалось и сени, охватило лежавшую там кучу сена и отрезало вход в избу. Из избы ничего почти не вытащили. Не вытащили даже железный ящик, в котором М. А. хранила все письма Л. Н--ча, все его рукописи и самую дорогую для нее переписку, - ящик, который столько раз в особенно лютые времена обысков и арестов она тщательно зарывала в землю и берегла, как зеницу ока. Не вытащили и Шавочку, любимую собаку М. А--ны, которая от суматохи забилась под кровать М. А--ны и там сгорела.
Пока собирались мужики из деревни, привезли бочки воды, организовалась цепь для подачи воды с колодца, от избы М. А--ны не осталось почти ничего и начал гореть наш дом. Долго его отстаивали, но изба была всего саженях в трех от дома и горела так жарко, что отстоять дом не удалось.
Часов в пять и от нашего дома остались одни обгорелые бревна, да снятые с петель кое-где рамы и двери.
Я решила сейчас же ехать в Ясную, чтобы предупредить М. А--ну об ее горе. Мне казалось, что, увидав неожиданно пожарище, она просто не выдержит удара.
В Ясной еще спали. Открыл заспанный лакей. Я наспех рассказала ему, в чем дело, и прошла наверх, где за книжными шкапами, в проходной комнате всегда спала М. А. Она уже не спала, но еще лежала. Когда я ей рассказала о пожаре, она всплеснула руками и замерла, а когда рассказала про рукописи и про Шавочку, она молча заплакала.
Через несколько минут пришел мой муж, Буланже, пришел Л. Н. Как всегда, поднялся разговор, кто поджег, почему. М. А. махнула рукой. Зачем к одному горю прибавлять другое. Не все ли равно, кто поджег. "Это мне испытание, надо суметь только нести его".
А испытание было для нее огромное. Сразу лишиться своего угла, к которому она так привыкла, того крошечного хозяйства, которое копилось многими годами и давало ей возможность жить, не завися ни от кого, не обременяя никого, лишиться тишины, покоя, рукописей и писем Л. Н--ча, которыми она так дорожили и которые давали ей возможность сделать то тому, то другому духовный подарочек, лишиться Шавочки, которая больше 10 лет коротала с ней дни и ночи ее одинокой, большею частью, жизни.
Сгорели почти все инструменты для работы, так облегчавшие ей труд.
Но сил у М. А--ны хватило. Мы почти не видали ее слез, не было раздражения ни на кого из нас, не сумевших спасти ее добро, ни на Андрюшку, так дико постаравшегося скрыть пропажу украденных им денег.
19 июля 1910 г. Лев Николаевич пишет Бирюкову: "... У Марьи А. пожар, но она перенесла, - главное потерю рукописей, - как свойственно человеку, живущему духовной жизнью. Надо у нее учиться. Ее все любят и готовы помочь".
Перебрались мы в избу мужа, которая несколько лет тому назад была выстроена нами ему для занятий. Готовили у сторожа. Коровы стояли в сенном сарае. На семи квадратных саженях жили - М. А. и наша семья в 6 человек. Тут же занимались мой муж и я.
После долгих колебаний Андрюшку отправили домой, так как семья сторожа, да и соседи крестьяне не могли больше его спокойно видеть. М. А--ну это мучило ужасно.
- Вот какой разврат наша барская жизнь, - говорила она, - если он это сделал, - мы виноваты, мы его соблазнили своими деньгами, хорошей пищей, всем. А теперь опять отправили его есть плесневелые корки, которые он с сумой наберет у соседей, таких же бедняков мужиков.
----------
Это лето 1910 года было особенно тяжелым для Ясной и для всех нас, живших по близости от Л. Н--ча. М. А--не же, особенно горячо любившей Л. Н--ча и его семью, было оно особенно тяжелым.
Софья Андреевна подозревала, что Л. Н. составил завещание, которым лишает семью исключительного права печатать все его произведения. Это ее, отдавшую все свои привязанности исключительно семье, детям, внукам, видящей свое и их благо в материальном благополучии, вывело из равновесия. Лев Львович и Андрей Львович не только были на стороне матери, но еще подливали в свои приезды масла в огонь.
Софья Андреевна употребляла все усилия, чтобы добиться от Л. Н--ча обещания, что никакого завещания не будет составлено. В борьбе она не разбирала средств. Она следила за Львом Н--чем день и ночь, рылась в его бумагах, подслушивала его разговоры, не только читала, но и вытащила его самый интимный дневник, который Л. Н. тщательно прятал от всех. Она требовала, что бы Л. Н. перестал видеться с тем его другом, который, по ее мнению, оказывал на Л. Н--ча особенно нежелательное влияние, с Чертковым, в руках которого, главным образом, сосредоточивались все философские и религиозные работы Л. Н--ча, которые Л. Н. передавал ему для сохранения, издания и т. д., который очень много сделал для распространения сочинений Л. Н--ча в России и за границей, который вел обширную переписку с единомышленниками Л. Н--ча. Чтобы добиться своего, Софья Андреевна устраивала сцены, грозила самоубийством. Л. Н. шел на уступки в чем только мог, не уступал лишь там, где этого не позволяла ему сделать совесть.
Окружающие Льва Н--ча разделились на две враждующие стороны, волновались, огорчались, негодовали. И бедный Л. Н. один в этой борьбе старался, как мог, вносить мир и покой. Но безуспешно.
Татьяна Львовна и Сергей Львович, которые могли влиять на мать и с которыми считались и Андрей и Лев Львовичи, почти не бывали в Ясной. Татьяна Львовна болела сама, болел ее муж, у Сергея Львовича шла какая-то стройка, а, главное, вероятно, они все так привыкли к сценам Софьи Андреевны, что думали, что все это пройдет, недостаточно понимали, что дело уже перешло всякие границы и у Л. Н--ча уже не остается сил.
Н. страдал от этого невыносимо. Но на все его просьбы убрать черкеса, Софья Андреевна отвечала решительным отказом и упреками в том, что он не только никогда не помогает ей в хозяйстве, но и развратил мужиков своими поблажками и своими учением, так что с ними сладу нет.
Крестьяне же во всем происходящем винили не только Софью Андреевну, но порою и Л. Н--ча, так как не могли себе представить, чтобы он не был уже хозяином, чтобы он не в силах был усмирить и урезонить "свою бабу". Были даже случаи (правда, очень редкие), что подвыпивший крестьянин, встречаясь со Л. Н--чем, пускал ему вслед ругань или под пьяную руку высказывал ему все свое недовольство. Раз Л. Н. слышал, как баба, у которой загнали на усадьбу лошадь, ругалась, проходя мимо балкона: "Сидят и лопают, черти!".
"Один раз Л. Н. зашел к яснополянскому мужику-философу-эпикурейцу Петру Осипову и спросил его: "Что ты перестал ко мне ходить?" Тот ответил: "Ты все только толкуешь, а сам всю землю кругом скупил, и Телятенки купил, а мы бьемся, как караси в сети". "Разумеется, - говорил Л. Н., - мужик не может поверить тому, что какая-то девченка может купить землю, - поэтому не может себе представить, что это купила Александра Львовна, а не он, Л. Н.".
"Когда я пришел домой, - горько закончил свой рассказ М. А--не Л. Н., - два лакея мне прислуживали". (Лебрен. "Воспоминания и думы").
Л. Н--чу невыносимо было видеть загнанных за потраву господских лугов и хлебов лошадей и коров, баб и подростков, умоляющих отдать скотину без штрафа, видеть старух, ворующих в господском лесу траву для коровы, видеть черкеса, выпроваживающего из леса с руганью и ударами нагайкой какого-нибудь старика с вязанкой хворосту и т. п.
свою ласку, и видно было, как старик отходил под ее спокойным, любящим взглядом, под ее чуткими расспросами и ободрениями.
- Все таки все хорошо, милая М. А., - говорил в конце концов Л. Н.
- Все хорошо, милый Л. Н., - говорила М. А., и у обоих стояли на глазах слезы умиления.
Он последнее время между двух горячих сковородок жарился, - сказала как-то М. А., - одна - несчастная Софья Андреевна, другая - народные страдания. Какие силы ему надо было, чтобы устоять и все перенести.
рассказывала о том, что там творится.