ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
1. ПЕРВЫЕ ГОДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ В ОВСЯННИКОВЕ.
В 1902 году мы перебрались всей семьей в первый раз на лето в Овсянниково. На станции Засека нас встретил ветхий шарабанчик М. А--ны, который ей подарил когда-то ее брат. Шарабанчик весь дребезжал, был подчинен и подвязан веревочками, - казалось, сядешь на него и раздавишь. Но он служил М. А--не до самой ее смерти и, при ее немецкой аккуратности, хотя все так же дребезжал и готов был развалиться, но не разваливался.
Впряжена была в шарабан гнедая, старая, небольшая лошадка - Пятачок. Это тоже был подарок ее брата, если не ошибаюсь. И то и другое было отдано ей за негодностью. Да иначе бы она и не взяла. И тоже ни у кого другого не прослужил бы Пятачок одного года, так он был стар тогда, когда я его увидела. Губа у него отвисла, зубы были стерты.
Об'ехавши длинный овраг, мы под'ехали к усадьбе, огороженной старыми ветлами. Вправо виднелся совсем еще молодой фруктовый сад, посаженный Л. Н--чем. Обогнувши заросль высоких акаций, мы выехали на большую, залитую солнцем поляну. Первое, что бросилось нам в глаза, - это Л. Н. с лошадью в поводу и М. А. в короткой серой юбке, без верхней кофты, в белой рубашке с длинными рукавами и в белом бумазейном лифике. На голове белая пикейная панама, привезенная ей кем то из друзей из Италии. Так одевалась М. А. только в самую жару и на работе.
Из огорода слышались смех и песни поденщиц.
Старики так были заняты своим разговором, что заметили нас только, когда мы под'ехали к самому дому.
М. А. кинулась к нам, повела нас скорее на террасу, где был приготовлен для нас самовар, аккуратно нарезанные ломти черного "ситного" (т. -е. сеянного) хлеба, сваренные в крутую яйца и чудное сливочное "парижское" масло М. А--ны, которым она так гордилась. Так встречала она нас из года в год, и это ее угощение для всей нашей семьи было чем-то особенно вкусным и дорогим, о чем ребята мечтали задолго до от'езда в деревню.
Л. Н. побыл с нами несколько минут и уехал, а М. А. сидела, смотрела на нас своими ласковыми, любящими глазами, расспрашивала, хлопала руками по коленям, радуясь, что мы лето проведем вместе. Потом вскакивала, говорила, что ей надо "мигом слетать" на огород, где работали "девочки", и торопливо уходила, слегка сгорбившись, тяжело поднимая ноги в тяжелых для нее сапогах.
Так началась и ежегодно начиналась наша совместная жизнь в Овсянникове.
Часов в 5 утра вставала я и находила М. А--ну уже на огороде, где она и ночевала летом почти во всякую погоду. Около ее шалаша врыты были стол и две скамьи. На столе кипел уже самовар, лежал хлеб, стоял горшок молока и на блюдечке лежало несколько крошечных кусочков сахара. М. А. с наслаждением пила чай и угощала меня. Она уже успела часа два-три поработать, подоила корову, приготовила себе обед: пустые щи из кислой капусты и котелочек гречневой каши. Обед назывался царским, если кто-нибудь из друзей дарил ей сухих грибов для щей. Да и обычно М. А. уверяла, что она питается "по царски", "дай бог всякому", и редко разрешала себе даже забелить суп своей же сметаной. Кашу ела с молоком или с подсолнечным маслом, свое же "дивное" масло все продавала, иначе ей "не было бы возможности свести концы с концами". Только совсем больная с'едала она иногда яйцо. И все же искренно уверяла, что она чревоугодница, очень любит сладко поесть и ей стыдно, что она так "роскошничает"...
Чай отпит, посуда убрана, и мы обе идем на огород, полем вместе или что-нибудь сажаем и разговариваем. С ее слов я очень скоро узнала всех крестьян окрестных деревень, их нужды, беды, болезни, все, чем они жили. Часто утром у нее уже успел побывать кто-нибудь за советом, с просьбой написать письмо, дать лекарство, прося навестить больного человека или животное.
После нескольких испытаний моих знаний и серьезного отношения к делу, М. А. стала соглашаться посылать меня вместо себя в деревню, но в серьезных случаях непременно выбиралась сама или мы шли вдвоем. После обеда она брала палку, лекарства, которые могли по ее соображению пригодиться, и мы шли в деревню. В такой день она уже не позволяла себе лечь отдохнуть и с огромным трудом дотягивала свой рабочий день до вечера.
Помню, пришла раз баба, просит лекарства от живота сынишке. "И несет, и несет его, и рвет, рвет, - всего выхлестало". Мы идем с М. А--ной. Мальчуган, как тень, глаз почти не открывает от слабости. М. А., забыв свою усталость, заставляет ставить самовар, греет бутылками живот и холодеющие ноги и ни за что не хочет уходить домой, пока мальчику не станет лучше. Едва, едва уговорила я ее уйти. А когда ночью я возвращалась домой, М. А., очевидно, все поджидала меня, так как услыхала мои осторожные шаги и долго подробно расспрашивала меня о мальчугане. Утром, когда я встала, оказалось, что М. А. уже "слетала" в Скуратово и принесла о больном хорошие вести. Кроме того, она послала записочку врачу в Ясную Поляну, как она всегда делала в трудных случаях. "А то мы с вами, Леночка, того гляди на тот свет отправим. Тоже доктора!" смеялась она.
Обычно М. А. работала одна на своем огороде. Кончив свою работу за письменным столом, приходила ей помогать я, или, кончив стряпню, наша Акулина.
Войдешь в огород и залюбуешься правильными рядами ягод и овощей, посаженных без гряд, всегда прополотых, окученных, взрыхленных. Где-нибудь, среди клубники, сидит М. А. и, если она здорова и все благополучно, тихо мурлыкает под нос песенку. Особенно часто слышишь излюбленную песенку ее поденных. "Крутится, вертится шар голубой" или из той же песни "Бедная, бедная, бедная я, горькая, горькая участь моя". Больше слов она, кажется, не помнила.
М. А. поднимает голову, ласково улыбается и подзывает полюбоваться каким-нибудь особенно роскошным кустом клубники или крупной ягодой.
- Благодать какая! - говорит она, с трудом поднимаясь с корточек и не в силах разогнуть спину, - и за что мне бог посылает такое счастье, - жить в такой тишине, радости и покое.
А благодать, действительно, была удивительная. Благодаря прекрасному уходу, ягоды и овощи получались великолепные. Помню, раз М. А. сорвала ягоду, которая одна занимала целый стакан. Она ее тщательно хранила, чтобы угостить Л. Н--ча. А Л. Н., увидавши ягоду-гиганта, ахал, удивлялся и, пересчитав нас всех, торжественно наделил каждого кусочком ягоды.
----------
Поздно уже, солнце село, начинает темнеть, а М. А. еще заканчивает свою дневную работу. Поденные (если они были) давно отпущены, и точно отмечено на особой бумажке, кто из них был, чтобы потом, сразу за несколько дней, произвести расчет. М. А. цедит молоко, моет тщательно посуду, все аккуратно расставляется, развешивается по своим местам. Она ужинает теми же пустыми щами или кашей и ложится спать.
- Вот уж хорошо засну, - говорит она на прощанье, забираясь в шалаш. А ночь сырая, холодная, и у меня душа не на месте, что она иззябнет, простудится. Но убедить ее лечь в избе и поручить кому-нибудь из нас лечь спать в огороде, - нет сил.
Спит М. А., а у ног чутко дремлет ее неизменный друг - кривоногая Шавочка. Чуть Шавочка тяфкнет, - у М. А--ны "уж и ушки на макушке, - сейчас к окну!"
За плетнем огорода ребята в ночном пасут лошадей. Соблазн им огромный и, хоть и редко, а они делают вылазки на огород. На рассвете разве ягоды найдешь, да и боязно, и они рвут впотьмах целыми плетями и кустами и еще больше ломают и топчат.
М. А. спешно выходит из шалаша. "Ребята, да что же вы делаете, чужие труды портите!" начинает она, но ребята уже далеко. Сломя голову, несутся они через плетень, через кустарник а у Марьи А--ны уже душа упала: "Ну как ноги сломают, сохрани бог", и она уже кричит: "Тише вы, Андрюшка, Петька, ноги переломаете, там канава!". "Уж так напугали меня, вся дрожу при мысли, что расшибутся", - говорит она, рассказывая о происшествии.
А ребята тоже перепуганы отчаянно и ни за что долго потом не придут на усадьбу не только воровать, но и по делу, потому что всех их знает М. А. по имени и все знают, что она сторожит действительно труды свои, которые не легко ей даются, а потому попасться ей очень стыдно. К тому же она ни ругаться, ни драться не будет.
- Да вы взгляните, какая прелесть! Где они такую больше увидят? Сама в рот просится. А пожалуйся отцу, да он шкуру с парнишки спустит. Как мне тогда на свет смотреть!
----------
Избушка М. А--ны была всего в два маленьких окна под одной крышей с сенями и коровником. Крыта она была соломой. Называла ее М. А. "дворец". После ремонта, который ей помог сделать Л. Н., избушка М. А--ны выдержала еще один ремонт: М. А. обложила ее камнем, который насобирала от фундамента сгоревшего большого дома и со своего огорода. Но все же в избушке было очень сыро, а зимой холодно.
Избушка была разделена печью и деревянной перегородкой на крохотную кухонку-столовую и такую же крохотную спальную-кабинет.
В спальне-кабинете узенькая кровать, шкаф для белья с выдвижными полками, работы отца М. А--ны, небольшой столик, тоже его работы, на котором стоит чернильница, лежит тщательно вытертое перо, какие-нибудь излюбленные книги М. А--ны: Евангелие, "Мысли мудрых людей", "Круг чтения" Льва Ник--ча, записи ее расчетов с поденными, с Татьяной Львовной, с нами и пр. На стене календарь с портретом Льва Ник., барометр, фотография с "Распятия" Ге и, почти всегда, написанная ее рукой, какая-нибудь страничка особенно поразивших ее мыслей, - мыслей, которые она считает особенно нужным себе напоминать.
Помню в последние годы долго висела у нее следующая мысль Эпиктета из "Круга чтения":
"Все то чем люди так восхищаются, все, ради приобретения чего они так волнуются и хлопочут, все это не приносит им ни малейшего счастья. Покуда люди хлопочут, они думают, что счастье их в том, чего они домогаются. Но лишь только они получают желаемое, они опять начинают волноваться, сокрушаться, завидывать тому, чего у них еще нет. И это очень понятно, потому что не удовлетворением своих праздных желаний достигается свобода, но, наоборот, избавлением себя от таких желаний.
"Если хочешь увериться в том, что это правда, то приложи к освобождению себя от пустых желаний хоть на половину столько же труда, сколько ты до сих пор тратил на исполнение их, и ты сам скоро увидишь, что таким образом получишь гораздо больше покоя и счастья".
В углу на стене висел маленький шкафик с лекарствами и длинная полка с книгами, любимыми М. А., и с маленькими Посредниковскими книжками для раздачи. Тут же лежали всегда лечебники Рахманова и Флоринского, скотолечебники, книги по огородничеству и т. д. Всеми этими книгами она очень дорожила и всегда в затруднительных случаях искала в них сведений.
Под полкой появился вскоре прочный, приделанный к стене столик для сепаратора. Еще две, три табуретки, - вот и все убранство избы М. А--ны.
За сепаратором М. А. приглядывала сама, с огромным уважением относясь к тому человеку, который "так трудился на пользу людям", выдумал такую удивительную машину "облегчающую человеку труд". Вертеть ручку сепаратора она сама не могла, задыхалась, кашляла, но стояла всегда рядом и строго следила за равномерностью работы. Надо было видеть, как серьезно относились мои старшие девочки, когда они подросли (лет до 7, 8) и были допущены вертеть ручку сепаратора, и как младшие ребята завидывали им.
В тот день, когда работал сепаратор, всегда приходили из соседних деревень несколько баб, самых бедных, и получали по горшку снятого молока.
внести к ней венский и мягкий, низкий стулик, - было очень трудно. Только уже в последние годы жизни она согласилась на это.
Когда в Ясной гостила старушка сестра Л. Н--ча, монахиня Марья Николаевна, так странно было видеть рядом эту маленькую, толстую, с румяным, веселым, приветливым лицом старушку, так любящую общество, пение, музыку, так привыкшую к разным удобствам, к праздной жизни, к хорошей еде, в черном платке и платье монахини, - и рядом высокую, истощенную фигуру "светской" М. А--ны, в ее черном платье с белыми крапинками "для выезда в великосветское общество" (собственноручно сшитое Софьей Андреевной и подаренное М. А--не), с жидкими, закрученными на затылке полуседыми волосами
Л. Н. подшучивал над Марьей Николаевной, рассказывая, как у нее в монастыре одни работают, а другие их благословляют на работу. "Благословите, матушка!" - поклонится послушница и ее ночной горшок вынесет. А рядом М. А., которая, когда кто-нибудь хотел поцеловать ей руку, смущенно отмахивалась и говорила с комичным ужасом: "Это мои-то, поганые, навозные руки целовать!".
Помню разговор между двумя старушками: - М. А., кто же, душенька, вам готовит? - спрашивает Марья Николаевна.
- Сама, душенька, ведь у меня никого нет, да и что гут готовить - щи да каша, вот и весь сказ! - отвечает М. А.
М. А. покатывается со смеху.
- И никогда пирожков, душенька Марья Николаевна. Да когда же с ними возиться? Ну их!
М. А. не раз со смехом передавала этот разговор, когда приходилось ей говорить о том, как богатому человеку трудно понять бедняка, как трудно ему отказаться от своих потребностей.
- Вот у N. N. 25 шляпок и ей все новые надо, она помешана на них, так как же у них денег хватит на то, чтобы поденным по-человечески платить. Это мы с вами богатые люди, - нам ничего не надо.
В дневнике Гусева "Два года с Толстым" рассказывается, как пришел в Ясную полуголый человек с женой и ребенком, в холод и слякоть, и Л. Н., взволнованный его видом, пришел в гостиную и сказал: "Давайте, что у кого есть". М. А. сняла с себя нижнюю юбку и отдала.
Я не могу сказать, чтобы М. А. вовсе не любила поесть no-вкуснее, чтобы ей не было приятно полежать на мягком или надеть что-нибудь теплое, легкое. С ее слабым здоровьем, малыми силами, ей особенно трудно было лишать себя элементарных удобств, но она была тверда в том, что должна жить только своими трудами и никого не затруднять.
Бывало, наберем грибов и зовем М. А--ну полакомиться ими. Она сидит за столом, с удовольствием глядя на любимое блюдо, и говорит: "Ах, Акулина Васильевна, опять вы и ножки и шляпки, молодые и старые, вроде М. А--ны, - все вместе зажарили. А вы, когда наберете побольше грибов, поджарьте самые молоденькие, Да со сметанкой. Вот уж мы с Иваном Ивановичем их поедим! Ведь вот я какая чревоугодница, беда!" - И М. А. комично закатывает глаза, предвкушая будущее удовольствие.
долгим, упорным трудом изгоняла. За последние годы я, кажется, никогда не слыхала ее резкого осуждения, замечания, не видала ее раздражения. И это нередко после ряда бессонных ночей, изнуренная холодными ночными потами (ей иногда раза три, четыре в ночь приходилось менять рубашку), с лихорадочно горящими глазами.
собаки и мой малыш Мишутка, который едва говорит на совершенно непонятном диалекте, но, не переставая, "разговаривает" с М. А--ной. А она терпеливо старается понять его и, как только проходит кто-нибудь мимо нее, говорит с умилением: "Как солнышко-то светит. Прелесть!".