6. БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ О. А. БАРШЕВОЙ.
Заболев бронхитом, М. А. долго не могла оправиться. Лежала она, стараясь ободрить упавшую духом О. А--ну и как можно меньше затруднять ее уходом за собой. О. А. одна по хозяйству намучается и ночью спит, а М. А. боится ее потревожить, хотя по ночам ей особенно тяжело было.
"Пришла к нам Александра Ивановна, - вспоминала М. А., - увидала меня, сказала О. А--не, что я плоха, надо ночь со мной спать. О. А. на ночь и легла, на полу со мной рядом, постелила кое-как, а щели в полу, дуло, и надуло в бок. На другой день встала она, говорит: "Ведь и я нездорова". И захворала она. Крупозное воспаление легких. И через 11 дней отдала богу душеньку".
"Кусакова все приходила помогать урывками. Хохлов надолго не пускал, а тут, как умерла О. А., она пришла домой и говорит: "Вот ты не пускал, а О. А. и умерла!" Он, как сноп, повалился. Говорит: "не верил я".
"Александра Ивановна подвижница была. Трудно ей было. Хохлов неуравновешенный был человек".
"Дорогие друзья мои, Лев Николаевич, Александр Никифорович 1) и Маша, - пишет М. А. 4 февраля 1893 г. - Вчера, в 7 часов утра, скончалась моя дорогая Ольга Алексеевна от воспаления легких. Болела 11 дней тяжко, но переносила страдания с такой кротостью и покорностью, что я без слез и вспомнить не могу. Сначала заболела я опять бронхитом и пролежала дней 12. Болезнь моя до того напугала Ольгу Алексеевну, что она сразу упала духом, стала волноваться, плакать и только в одном ситцевом платье все выбегала во двор, сама не зная зачем. А погода стояла хоть и ясная, но холодная, с ветром. Через несколько дней она стала кашлять таким дурным кашлем, что я сразу увидала - дело плохо. Я еще и с постели не встала, как она заболела, сделалась у нее сначала сильная лихорадка с тошнотою, потом открылся жар и глубокий сон. Через два дня она почувствовала колики в правом боку и кашель усилился. Я сейчас же встала и с трудом принялась за работу по дому. Соседи приносили воду и дров нам, я все не решалась выходить на воздух. Как раз тогда выпал глубокий снег и морозу было градусов 11. Между тем, здоровье ее становилось все хуже и хуже. Я обложила ее 9 мушками, ставила припарки, но, верно, помощь была оказана поздно, потому что на 9-й день к вечеру она уже потеряла сознание. Я все еще не видала опасности и крепко верила, что она перенесет, так как грудь и легкие у нее были крепки. Последнюю ночь она все хотела ходить по комнате, и мы с Александрой Ивановной едва удерживали ее. Эту ночь у нее с языка не сходило Ваше имя, дорогой Лев Николаевич. Только и твердила Л. Н., Л. Н.". Утром на 12-ый день я послала Александру Ивановну в Сочи, не предполагая, что у нее уже началась агония. Сама подошла к ней и говорю: "Давайте-ка, голубка, я вас поверну на бочек". Она улыбнулась и легла сама и говорит: "Как хорошо". Я ее стала ласкать, целовать, она все улыбалась. Но вдруг она повернулась на спину и стала редко дышать. Тут только я догадалась, что она кончается. И действительно, через минуты две ее не стало. Умерла так тихо, покойно и с такой блаженной улыбкой, ну точно ангел божий. Она и теперь лежит все с тем же выражением...
... Теперь скажу вам о себе. Чувствую себя физически плохо: сильно горюю по дорогой моей Ольге Алексеевне, укоряю себя то, что я с первых дней ее болезни не кинулась в Сочи, не обратилась к более опытным людям, все бы, если бы не спасли ее от смерти, хоть облегчили ее страдания, а то я боялась за свое божественное здоровье, берегла себя, оставила ее совсем без помощи. А теперь вся обливаюсь слезами и не могу найти покоя. Поделом мне, жестокой эгоистке: себя только помнила, а другого забыла, вот и кара. До 28 февраля еще пробуду здесь. А 28-го кончается аренда, снимала же О. А. Со смертью ее все кончается. Как и куда я денусь еще и сама не знаю. Прошу Вас об одном, сейчас же напишите мне сюда. Это будет величайшая радость для меня. Крепко целую ваши руки. М. Ш.
Хохловы пока у меня, спасибо им, и воду и дрова - все принесут, печку вытопят и меня окружили покоем и вниманием".
"Сейчас получил и прочел ваше письмо, дорогая, милая М. Ш. Как ни естественна смерть, особенно мне, уже по годам своим стоящему так близко к ней, всегда она не то что поражает, а трогает и умиляет. Хочется узнать, что чувствовал, что думал тот, кто отходил? Хорошо ли ему было в эту торжественную минуту жизни? И я поплакал, читая ваше письмо, - не от грусти, что не увижу ее больше, хотя и это жалко, особенно за вас, - но от чувства умиления. Она хорошо, спокойно, как видно из вашего письма, и без страха умерла. Милое, тихое, смиренное и серьезное было существо, как я ее вспоминаю. Как теперь вижу вас двух в зале утром, когда вы пришли ко мне, и я в первый раз увидел вас обеих. Он была тогда еще полу-молодая, полная жизни, настоящей жизни, духовной. Полноте, милый друг, упрекать и мучить себя. Разве может человек что-нибудь сделать и прибавить жизни на один локоть? Жизнь и смерть не в наших руках. Ваша жизнь с вашим пошатнутым здоровьем, в тех условиях, в которых вы жили последние годы, лучшее подтверждение этого. Как ни странно это сказать, - и я бы не сказал это другим, - все к лучшему. Особенно такая смерть. Дай нам Бог такую же. А днем или десятилетием раньше или позже, разве не все равно? Как я рад за вас, что милые Хохловы у вас и помогают вам телесно, а, главное, духовно.
Удивительно, каким светом освещает смерть умерших. Как вспомню теперь О. А--ну, так слезы навертываются от умиления. Вспоминаю ее шутки, ее отношение к вам, ее покорность, ее тихую ласковость, и совсем яснее, лучше понимаю ту самую внутреннюю ее душу. Пишите, что вы решите делать. Велите мне служить вам, чем могу. Вы нераздельны были с ней и часть того увеличенного и просветленного чувства любви, которую я чувствую к ней, я испытываю и к вам.
Мы теперь в Бегичевке у голодающих. С нами Поша, Попов, Маша, Таня. Все, разумеется, чувствуют ваше горе. Любящий вас Л. Толстой".
"Дорогие друзья мои Лев Николаевич, Татьяна Львовна и Маша, - пишет М. А. 8 апреля 93 года. - Получила ваши письма и крепко благодарю. Я хоть без слез их не читала, но слезы эти были от умиления и радости. С самой кончины моей голубки О. А--ны я все больна и никак не могу оправиться. Думала, думала, куда ехать, Знаю хорошо, что кашель мой раздражает и надоедает людям. Ну, где бы мне пожить хотя немного, чтобы оправиться чуточку? И потянулась я сильно к Марии Феодоровне 2 и добралась до них. Говорить нечего, как они оба меня обласкали, а уж М. Ф., сама совсем больная, ходит и все делает для меня. По утрам к ней ходят 8 детей учиться, много по дому она сама делает...
Местность здесь степная, землю можно снять дешево, сколько угодно, но без стройки. Вот в этом беда. Ну, да если не здесь, так по соседству можно постепенно приискивать и расспрашивать. Здесь же и много сектантов-молокан, духоборов. М. Ф. хочет, как только я немного поправлюсь, со мной проехать к духоборам. Она очень всем этим интересуется, да просто живет вся религиозным чувством...".
После смерти О. А--ны ряд друзей откликнулся на горе М. А--ны. Звали ее к себе, предлагали поселиться с ней, чтобы помочь ей в работе и ходить за ней во время болезни. Особенно настойчиво предлагал это сделать Душкин 3), чем страшно взволновал М. А--ну.
"Дорогой мой Лев Николаевич, послала вам письмо Душкина, прочтите, и скажите, и помогите, что и как делать. Здесь, в 20 верстах от Марьи Феодоровны, я хотела снять домик, сарай для скота, а земли бери, сколько хочешь, по три рубля за десятину. Да и земля-то какая, как раз по моим силам, чернозем с песком, так и рассыпается, как мак. Корову хорошую купить можно за 25 и 30 руб. Топливо - солома и кизяк, 5 руб., говорят, достаточно на весь год. Ну, словом, все хорошо - и по деньгам и около хороших людей, да вот беда: евреям ни в Кубанской, ни в Терской, ни в Донской области нельзя жить, всех выселили. А принять православие (Душкину) для этого, я в мыслях не могу допустить. Ведь, храни бог, да ему тяжело покажется работать (он крайне больной человек), захочет испытать другое что, он тогда замучается, что сознательно пошел на компромисс. Я и не знаю, как была бы рада жить с ним, с Леонтьевым, - он тоже пишет и непременно хочет ко мне приехать, - а как сделать с Душкиным - не знаю.
Сейчас получила другое письмо от Душкина, в котором он пишет, что примет православие, бросит семью для того, чтобы помочь мне в трудовой жизни и служить мне в моей болезни. A я как прочла, противлюсь этому всей душой, чувствую, что это соблазн на него нашел, и не могу понять, зачем сам по себе человек без всякого внешнего давления, предпочитает одних людей в ущерб другим. Не все ли равно любить, жалеть, служить, именно тем, среди которых сам бог меня поставил, и тем более, что я-то в настоящее время пользуюсь таким уходом, такой любовью и теплотой милых Кудрявцевых, что просто не по заслугам. Дорогой Лев Николаевич, помогите, как успокоить Душкина, научите меня, я не хочу, чтобы он ради меня семью бросал".
"Дорогая Мария Александровна, - отвечает Л. Н. - На письмо Душкина ответить надо, уговаривая не изменять своего положения, не ездить к вам, и, главное, не переходить в православие. Разве можно нам, смертным людям, делать дурные дела, как ложь притворного обращения, для того, чтобы вышло что-то хорошее, ведь он может умереть в минуту произнесения лжи, то есть совершения самого большого зла, какое только может сделать человек. Да и зачем ему переменять свое положение? Если ему живется хорошо там, то надо так и жить, а если ему тяжела эта жизнь, то там, на месте, надо изменять свое внутреннее отношение к ней. И, главное, не считать себя лучше, чем есть, и не обманывать самого себя. Я напишу вам еще, а теперь только хочу сказать, что вот-вот кончаю свое писание, весь поглощен им, и оттого не уезжал в Ясную, куда еду второго мая. Передайте мой дружеский привет вашим дорогим хозяевам. Маша в Ясной, Таня здесь. Целую вас".
М. А. переслала копию этого письма Душкину. Поселение их вместе так и не состоялось.
1
2) Кудрявцевой.
3