Чертков В.: О последних днях Льва Николаевича Толстого (старая орфография)

О последнихъ дняхъ Льва Николаевича Толстого.

Записки В. Черткова1).

Такъ какъ мне выпало на долю большое счастье и утешенiе находиться около Льва Николаевича Толстого въ теченiе последнихъ дней его жизни, то я не только чувствую душевную потребность, но и сознаю своей обязанностью поделиться съ другими темъ, что я виделъ и слышалъ въ это время.

Все касающееся Льва Николаевича, а темъ более то, что онъ переживалъ на своемъ смертномъ одре, естественно, представляетъ большой интересъ для многихъ и многихъ. А потому надобно надеяться, что все присутствовавшiе около Льва Николаевича въ Астапове въ эти знаменательные дни предадутъ въ свое время гласности свои воспоминанiя и впечатленiя.

Съ своей стороны, я здесь постараюсь изложить какъ можно проще только то, чему я лично былъ свидеемъ, что происходило въ моемъ отсутствiи.

Буду радъ, если мне удастся передать читателямъ хоть некоторое представленiе о внутренней и внешней жизни Льва Николаевича въ теченiе этихъ последнихъ дней, проведенныхъ имъ среди насъ.

______

После ухода Льва Николаевича 28-го октября изъ Ясной Поляны, все еще находясь подъ радостнымъ впечатленiемъ этого событiя, я получилъ, 1-го ноября, въ 4-мъ часу дня, почти одновременно, следующiя две телеграммы: одна — отъ Л. Н-ча изъ Астапова: „Вчера захворалъ. Пассажиры видели, ослабевши шелъ съ поезда. Боюсь огласки. Нынче лучше. Едемъ дальше. Примите меры. Известите.

Николаевъ“ (условленный между нами „псевдонимъ“ Л. Н-ча). Другая — отъ Александры Львовны Толстой оттуда же: „Вчера слезли Астапово. Сильный жаръ, забытье, утромъ температура нормальная, теперь снова ознобъ. Ееться вами. Фролова“ (условная подпись А. Л-ны).

Изъ этого я понялъ, что Л. Н-чъ, захворавъ на станцiи Астапово и опасаясь, какъ бы не узнали объ его местопребыванiи, просилъ меня принять меры къ тому, чтобы онъ былъ своевременно извещенъ въ случае, если погонятся за нимъ.

Узнавъ такимъ образомъ, что Л. Н-чъ желаетъ видеться со мной, я выехалъ съ первымъ ночнымъ поездомъ изъ Тулы и прибылъ въ Астапово въ 9 часовъ утра 2-го ноября. Меня встретилъ местный начальникъ станцiи Иванъ Ивановичъ Озолинъ, оказавшiйся очень милымъ и добрымъ человекомъ, всемъ сердцемъ преданнымъ Л. Н-чу, которому онъ уступилъ сначала две своихъ комнаты, а потомъ и всю свою квартиру, перебравшись въ другое место съ женой и детьми. Онъ провелъ меня въ эту свою квартиру, где я засталъ Л. Н-ча въ постели, весьма слабымъ, но въ полной памяти.

Онъ очень обрадовался мнее свою руку, которую я осторожно взялъ и поцеловалъ. Онъ прослезился и тотчасъ же сталъ разспрашивать, какъ у меня дома.

Во время нашей беседы онъ сталъ тяжело дышать и охать и сказалъ: „Обморокъ гораздо лучше: ничего не чувствуешь, а потомъ проснулся, и все прекрасно“. Видимо, болезнь заставляла его физически страдать.

Вскоре онъ заговорилъ о томъ, что въ эту мннуту его, очевидно, больше всего тревожило. Съ особеннымъ оживленiемъ онъ сказалъ мне, что нужно принять все меры къ тому, чтобы Софья Андреевна не прiехала къ нему. Онъ несколько разъ съ волненiемъ спрашивалъ меня, что она собирается предпринять. Когда я сообщилъ ему, что она заявила, что не станетъ противъ его желанiя добиваться свиданiя съ нимъ, то онъ почувствовалъ большое облегченiе и въ этотъ день уже больше не заговаривалъ со мной о своихъ опасенiяхъ.

Онъ спрашивалъ меня про А. Б. Гольденвейзера, про свою дочь Т. Л. Сухотину и про то, что делается въ Ясной Поляне, на что я отвечалъ ему, насколько могъ, въ успокоительномъ смысле. Между прочимъ онъ сказалъ: „Я получилъ хорошее письмо отъ Сережи2). Онъ очень твердъ, согласенъ съ моимъ уходомъ“...

Затемъ, вспомнивъ мое последнее письмо къ нему по поводу присланной ему изъ Ниццы книги П. П. Николаева „Понятiе о Боге, какъ совершенной основе жизни“, Л. Н. очень сочувственно о ней отозвался, заме„обосновываетъ свою мысль обстоятельно и основательно“.

Потомъ Л. Н. спросилъ меня, нетъ ли вестей отъ Ивана Ивановича (Горбунова). Я сказалъ о томъ, что И. И. въ напечатанной беседе съ интервьюеромъ сочувственно и сердечно отозвался объ уходе Л. Н-ча.

Сказалъ я ему также, что Марья Александровна (Шмидтъ) шлетъ ему приветъ, сочувствуетъ ему и понимаетъ, что онъ не могъ поступить иначе.

Онъ слушалъ все съ большимъ вниманiемъ. Опять упомянулъ про Ив. Ив-ча, что ждетъ отъ него книжечекъ3).

Мы молчали. Л. Н. протянулъ руку въ мою сторону. Я нагнулся къ нему. Но онъ тоскливо прошепталъ: „Нетъ, я такъ“.

Я. „Что, трудно вамъ?“

Л. Н. „Слабость большая, слабость“. Потомъ, помолчавъ: „Галя4) васъ легко отпустила?“

Я. „Конечно. Она сказала даже, что рада будетъ, если я провожу васъ дальше на югъ“.

Л. Н. „Нетъ, зачемъ, нетъ“.

Несколько позже онъ спросилъ меня, не прiехалъ ли къ С. А-не врачъ-психiатръ. На мой утвердительный отве„Не Россолимо ли?“ Я сказалъ, что нетъ.

После молчанiя: „А ваша мать, Елизавета Ивановна, где?“

Я. „Въ Канне. Она телеграфировала, спрашивала о вашемъ здоровье“.

Л. Н. „Какъ, разве тамъ уже известно?“

Потомъ онъ сказалъ мне: „До свиданiя. А девушки наши спятъ?“

Я вышелъ и вызвалъ Александру Львовну.

Днемъ, когда я дежурилъ около его кровати, Л. Н., заметивъ, что я безъ своихъ обычныхъ перчатокъ, спросилъ: „А у васъ экзема прошла?“

Въ этотъ день я былъ свидетелемъ характернаго проявленiя добродушнаго юмора, не покидавшаго Л. Н-ча даже въ минуты тяжелыхъ страданiй.

Л. Н. лежалъ на боку, тяжело дыша, и стоналъ. Въ это время, по поводу маленькаго инцидента, не совсемъ „печатнаго“ свойства, онъ вдругъ съ улыбкой повторилъ шутку одной отличавшейся остроумiемъ умиравшей французской писательницы, по такому же поводу неожиданно сострившей надъ собою къ изумленiю присутствовавшихъ, считавшихъ ее въ агонiи. При этомъ Л. Н. посмотрелъ на меня, желая разсказать про этотъ невольно вспомнившiйся ему анекдотъ. Я прервалъ его, сме„Знаю, Л. Н., знаю, вы мне это уже когда-то разсказывали“. И я прибавилъ, что пересказалъ однажды этотъ анекдотъ моей матери, которая однако не оценила шутки, потому что ей стало жалко, что умиравшiй человекъ забавлялся такими пустяками. Л. Н. утвердительно кивнулъ головой, тотчасъ же понявъ точку зренiя моей матери. Потомъ, помолчавъ немного, онъ сосредоточенно прибавилъ: „Эта госпожа... (онъ назвалъ ея имя, которое я запамятовалъ) была очень серьезная и достойная женщина. Она была другъ Руссо, значитъ, разделяла его взгляды. То-есть, — добавилъ онъ медленно, взвешивая каждое слово, какъ бы формулируя для самого себя что-то имевшее для него серьезное значенiе, — т. е... она была... религiозна,... но не правоверна“.

Около 5-ти часовъ того же дня Л. Н., вероятно, желая разсеять немного свои мысли, попросилъ меня почитать ему что-нибудь изъ газетъ. Я взялъ лежавшiй около меня на столе нумеръ какой-то газеты и, развернувъ его, сталъ читать чье-то сообщенiе о причинахъ ухода Л. Н-ча изъ Ясной. По этому поводу я сказалъ Л. Н-чу, что въ ответъ на поступавшiе ко мне со всехъ сторонъ запросы я послалъ въ газеты письмо по поводу его ухода. Онъ заинтересовался моимъ письмомъ, котораго однако еще не было въ этомъ нумере ей Сергеенко, слышавшiй изъ соседней комнаты нашъ разговоръ, принесъ мне имевшiйся у него списокъ этого письма, который я и сталъ читать Л. Н-чу. Во время чтенiя кто-то насъ прервалъ. Возобновляя чтенiе, я хотелъ уже прямо приступить къ газете, но Л. Н. спросилъ о моемъ письме: „Это все?“ — „Нетъ, еще есть“. — „Такъ дочитайте“. Онъ прослушалъ все до конца съ величайшимъ вниманiемъ. Докончивъ чтенiе моего письма и взглянувъ на него, я заметилъ, что онъ плакалъ. „Прекрасно“, — проговорилъ онъ съ умиленiемъ. Потомъ я почиталъ ему кое-что изъ техъ вестей о немъ, которыми въ эти дни переполнены были газеты. Сначала онъ какъ-будто слушалъ со вниманiемъ, но вскоре, — какъ я и предвиделъ, зная его несочувствiе къ выдающемуся значенiю, придаваемому людьми его личности, — онъ попросилъ меня оставить это и почитать что-нибудь изъ политическаго отдела. Я прочелъ несколько передовыхъ статей. Онъ лежалъ тихо, вероятно, только наполовину прислушиваясь и находя въ механическомъ сцепленiи читаемыхъ ему мыслей некоторое отдохновенiе отъ напряженной работы своего собственнаго сознанiя.

Вечеромъ Л. Н. попросилъ меня позвать Алексея Сергеедовалъ. Вспомнивъ, что онъ его въ Шамардине задержалъ и темъ заставилъ пропустить поездъ и проехаться 50 верстъ на лошадяхъ, онъ участливо спросилъ его, какъ онъ тогда доехалъ.

Съ перваго же дня моего прiезда въ Астапово я поселился въ той квартире, где лежалъ Л. Н-чъ, и въ теченiе всехъ последующихъ дней и ночей принималъ участiе вместе съ Ал. Л-ной и остальными въ дежурстве около него и уходе за нимъ. За все время до самаго конца я ни разу не раздевался и спалъ урывками по нескольку часовъ то на полу, то на какой-нибудь освободившейся кровати. Время это протекло для меня какъ одинъ день. Все слилось въ какое-то одно непрерывное виденiе, въ которомъ мне невозможно теперь отличить ни последовательности дней, ни дней отъ ночей. Каждое сказанное при мне слово Л. Н-ча я тотчасъ же заносилъ въ свою записную книжку; и только по этимъ записямъ и обозначеннымъ въ нихъ днямъ недеетелемъ.

Говорилъ онъ со мной немного, очевидно, довольствуясь темъ‚ что я находился около него. По тому, какъ онъ на меня отъ времени до времени гляделъ, — то ласково и нежно, то сосредоточенно и вдумчиво, то улыбаясь своей светлой улыбкой, — я не могъ не видеть, какъ радъ онъ былъ моему присутствiю около него въ эти столь значительныя для него минуты. Вспоминаю, какъ онъ раньше не разъ‚ бывало, говорилъ мне, что желалъ бы, чтобы самые близкiе ему люди, дочь его „Саша“ и я, находились около него при его смерти. Вместе съ темъ онъ, видимо, сознавалъ, такъ же какъ и я, что мы и сердцемъ, и душой слишкомъ близки другъ къ другу для того, чтобы нужны были словесныя излiянiя.

Разъ я сиделъ одинъ около него. Онъ лежалъ на спине, съ головой, слегка приподнятой подушками, и тяжело дышалъ. Встретившись глазами со мною, онъ протянулъ свою руку въ мою сторону и спросилъ: „Ну, что, милый... милый мой?“ — „Ничего‚ дорогой мой, — ответилъ я, — потерпеть надо“. Онъ быстро ответилъ: „Да, да“ — и снова направилъ свои глаза въ пространство‚ продолжая равномерно охать съ каждымъ дыханiемъ.

______

На слее печатанiя у Сытина переработаннаго имъ новаго изданiя „Круга Чтенiя“, которое было значительно задержано, отчасти благодаря цензурнымъ притесненiямъ. Онъ также спрашивалъ у меня‚ не попала ли случайно ко мне затерявшаяся при его поспешномъ уходе изъ Ясной рукопись его статьи о соцiализме, которую онъ въ последнее время писалъ для кружка чеховъ, интересующихся этимъ вопросомъ. Мне пришлось сказать ему, что рукописи этой у меня нетъ. Какъ я потомъ увиделъ, онъ въ своемъ дневнике записалъ: „Моя статья о соцiализме пропала. Жалко. Нетъ‚ не жалко“ (Рукопись этой статьи после смерти Л. Н-ча нашлась въ Ясной на одномъ изъ столовъ въ его кабинете).

Доктора попросили меня постараться уговорить Л. Н-ча принять пищи. Но на мое предложенiе поесть чего-нибудь онъ ответилъ: „Не хочется, а я думаю‚ что когда не хочется, то и не нужно“.

Въ этотъ и ближайшiе последующiе дни я замеезни по временамъ привлекалось самыми ничтожными мелочами окружавшей его обстановки, которыя занимали его совсемъ по-детски. Такъ, напримеръ, увидавъ, что около него подтерли полъ, онъ потомъ отъ времени до времени, замечая какую-нибудь ничтожную неисправность на полу, просилъ, чтобы полъ подтерли. Или видя, какъ доктора мерятъ его температуру, онъ по-детски вошелъ во вкусъ этой процедуры и въ неурочное время по нескольку разъ почти подъ-рядъ просилъ термометръ, засовывалъ его къ себе подмышки, потомъ вынималъ и старался, пристально и долго вглядываясь въ цифры, самъ разобрать, сколько онъ показываетъ, что однако ему редко удавалось безъ посторонней помощи.

Въ этотъ день Л. Н. находился въ особенно оживленномъ состоянiи. Онъ былъ даже несколько возбужденно сообщителенъ. Онъ сказалъ мне съ довольнымъ видомъ, что жаръ у него спалъ. Когда ходившiе за нимъ врачи, после тщательнаго изследованiя его состоянiя, ушли въ другую комнату, онъ сталъ мне съ жаромъ говорить, что вообще доктора занимаются пустяками, бактерiями и тому подобнымъ. „А следовало бы имъ, — продолжалъ онъ, возвышая голосъ, — заниматься условiями гигiенической жизни...“ Заметивъ, что онъ начинаетъ горячиться, я остановилъ его, сказавъ, что ему не сле‚ если онъ доскажетъ после. И я отошелъ отъ его кровати за ширмы.

Попозже Л. Н. подозвалъ меня къ себе и сказалъ: „Я хочу васъ спросить объ одной вещи; но если это будетъ вамъ непрiятно, то скажите мне“. Заметивъ, вероятно, по моему лицу‚ что это предисловiе меня озадачило, онъ прибавилъ, улыбнувшись: „Не пугайтесь“, и спросилъ меня, какъ следуетъ, по моему мненiю, ответить Мооду, англiйскому переводчику романа „Воскресенiе“, на его предложенiе прислать Л. Н-чу для помощи яснополянскимъ крестьянамъ 500 рублей изъ прибыли отъ изданiя этой книги... Зная‚ что самому Л. Н-чу очень хотелось принять эти деньги для учрежденiя въ Ясной Поляне ссыпки хлеба въ интересахъ местныхъ крестьянъ, я сказалъ ему, что, по-моему, следовало бы поблагодарить и принять эти деньги. Л. Н., обрадовавшись, сказалъ мне: „Такъ вы‚ пожалуйста, такъ и ответьте Мооду отъ меня“. Я заметилъ, что ответить лучше Ал. Л-не... „Ну, хорошо, — сказалъ Л. Н. — Только вы ей помогите. Скажите, что какъ-разъ есть затея, — приложенiе этихъ денегъ къ ссыпке хлеба“. Потомъ, помолчавъ, онъ сталъ диктовать мне по-англiйски текстъ предполагаемаго письма къ Мооду: „On my way to the place where I wished to be alone I was... вы знаете‚ какъ сказать...“ Я продолжалъ: „taken ill“5). Онъ: „Да, да. Такъ вы ужъ составьте“.

Немного погодя онъ спросилъ меня, виделъ ли я „Таню“ (его старшую дочь), о прiезде которой въ Астапово онъ узналъ отъ Маковицкаго6). „Я хочу спросить ее, — продолжалъ онъ, — о состоянiи Софiи Андреевны. Какъ Таня уехала изъ Ясной? Я думаю, что она сказала С. А-не, что поедетъ къ своимъ, а потомъ прiехала сюда“.

„Я сегодня очень слезливъ“, — заметилъ онъ мне. И действительно, когда я сказалъ ему‚ что меня трогаютъ проявляемыя къ нему со всехъ сторонъ по случаю его болезни любовь и уваженiе, онъ прослезился. Я опять отошелъ отъ него за ширмы. Некоторое время спустя‚ вернувшись къ его кровати, я заме

Днемъ Л. Н. послалъ за Татьяной Львовной. Свиданiе ихъ было очень трогательное какъ по той радости, которую проявилъ Л. Н., увидавъ свою старшую дочь, такъ и по сердечному попеченiю о состоянiи С. А-ны, которое онъ проявилъ въ своихъ разспросахъ. Л. Н. думалъ, что С. А. осталась въ Ясной‚ между темъ какъ въ это время она уже жила въ вагоне на станцiи Астапово, въ несколькихъ шагахъ отъ него. Татьяна Львовна не желала волновать отца выдачей местонахожденiя своей матери. А потому, когда вопросы Л. Н-ча начали ставить ее въ затруднительное положенiе, то она сказала ему‚ что лучше сейчасъ объ этомъ не говорить, а что потомъ, когда онъ будетъ покрепче‚ она все разскажетъ. Л. Н., не понимая причины этой несообщительности, возразилъ: „Но ведь ты понимаешь‚ какъ мне, для моей души нужно знать это“, и прослезился. Т. Л-не оставалось только поспешно проститься и удалиться. Во все время этого разговора, при которомъ я присутствовалъ, Л. Н. ни однимъ намекомъ не подалъ повода думать‚ что онъ желаетъ видеть С. А-ну.

Въ этотъ день, когда мы были одни, Л. Н. сообщилъ мне шопотомъ, что на столе лежитъ его карманная записная книжка, въ которой съ одного конца записанъ его интимный секретный дневникъ, а съ другого — отдельныя мысли, подлежащiя обычному внесенiю въ его большой дневникъ. Листки интимнаго дневника (книжечка была съ выдвижными страничками) онъ попросилъ меня вынуть и спрятать вместе съ прежними, переданными имъ Ал. Л-не и мне такими же листками. А мысли, записанныя съ другого конца книжечки, онъ поручилъ въ свое время занести въ его дневникъ. Затемъ онъ попросилъ принести ему этотъ его большой дневникъ и сталъ въ немъ записывать. А я пошелъ исполнить его порученiе о карманной книжечке.

е мыслей, подлежавшихъ внесенiю въ дневникъ, были следующiя‚ продиктованныя Л. Н-чемъ Ал. Л-не уже въ Астапове, 1-го ноября:

„Богъ есть неограниченное Все, человекъ есть только ограниченное проявленiе Его.

„Или, еще лучше, такъ:

„Богъ есть то неограниченное Все, чего человекъ сознаетъ себя ограниченной частью.

„Истинно существуетъ только Богъ. Человекъ есть проявленiе Его въ веществе, времени и пространстве. Чемъ больше проявленiе Бога въ человеке (жизнь) соединяется съ проявленiями (жизнями) другихъ существъ‚ темъ больше онъ существуетъ. Соединенiе это своей жизни съ жизнями другихъ существъ совершается любовью.

„Богъ не есть любовь, но чемъ больше любви, темъ больше человекъ проявляетъ Бога, те...

„Бога мы признаемъ только чрезъ сознанiе Его проявленiя въ насъ. Все выводы изъ этого сознанiя и руководство жизни, основанное на немъ, всегда вполне удовлетворяютъ человека и въ познанiи самого Бога, и въ руководстве своей жизни, основанномъ на этомъ сознанiи“.

______

Въ этотъ же день‚ узнавъ отъ меня, что прiехали въ Астапово И. И. Горбуновъ и А. Б. Гольденвейзеръ, Л. Н. пожелалъ ихъ видеть и имелъ съ каждымъ изъ нихъ порознь разговоръ‚ въ которомъ проявилъ свою обычную сердечную участливость къ нимъ и спокойное отношенiе къ сознаваемой имъ возможности смертельнаго исхода своей болезни. Этой последней беседой съ нимъ оба они были глубоко взволнованы.

Вечеромъ‚ въ 5 часовъ, онъ послалъ за мной. Я подошелъ къ его кровати. Онъ спросилъ: „Где же Никитинъ? Я его также просилъ придти“. Позвали Никитина. Когда мы оба стояли, нагнувшись надъ нимъ, онъ сказалъ, что его безпокоитъ, что Софья Андреевна узнаетъ про его болезнь и прiедетъ въ Астапово. И потому онъ попросилъ насъ послать телеграмму его детямъ въ Ясную. „Скажите, что я очень слабъ и свиданiе съ ней было бы для меня губительно“. Никитинъ ушелъ, чтобы передать порученiе. Когда я остался со Л. Н-чемъ наедине‚ онъ съ волненiемъ сказалъ мне„Ведь вы понимаете, что если она здесь будетъ, то я не смогу ей отказать... (и онъ заплакалъ; видно, ему было очень тяжело), а если я ее увижу, это будетъ для меня губительно“. Черезъ некоторое время онъ опять за мной послалъ и сказалъ мне шутливо: „Какъ все великiе писатели дорожатъ точностью изложенiя своихъ произведенiй, такъ и я съ этой телеграммой. Попросите телеграмму написать такъ: „Состоянiе лучше, но чрезвычайная слабость и т. д., кончая словами: свиданiе было бы губительно“.

Мне потомъ разсказали, что въ моемъ отсутствiи‚ продолжая думать все о той же телеграмме, онъ сказалъ Варваре Михайловне7): „Скажите Саше‚ чтобы она послала телеграмму на свои деньги, а то совестно, что Владимиръ Григорьевичъ все тратится на телеграммы“. В. М. пошла изъ комнаты, но Л. Н. опять позвалъ ее. „Возьмите вотъ на столике мой кошелекъ; тамъ есть мелочи рублей на десять, а въ записной книжке у меня есть 50 рублей. Тратьте изъ нихъ“... И Л. И. отпустилъ В. М-ну, успокоенный своими распоряженiями.

Л. Н. еще могъ, поддерживаемый съ обеихъ сторонъ, совершать два — три шага по комнате, по своей надобности. Но, сидя, голова его отъ слабости свешиваласъ впередъ, и я помню, какъ благодаренъ онъ мне емъ укладывать его въ кровать, бережно поднимая его ноги и закутывая ихъ въ одеяло. Однажды, при окончанiи этихъ операцiй, въ которыхъ принимали участiе два врача и я, Л. Н., лежа на спине и быстро переводя дыханiе отъ совершонныхъ усилiй, слабымъ, жалостливымъ голосомъ произнесъ: „А мужики-то, мужики, какъ умираютъ! “ — и прослезился. Когда доктора вышли изъ комнаты, я его спросилъ: „Что Л. Н., это вы, верно, вспомнили техъ больныхъ и умиравшихъ крестьянъ, которыхъ вы недавно навещали въ деревняхъ?“ (Я разумелъ сцены, описанныя имъ въ его очеркахъ „Три дня въ деревне“). — „Да, да, — ответилъ онъ сквозь слезы, — такъ, видно‚ мне въ грехахъ и придется умереть“. — „Нетъ, Левъ Николаевичъ, — возразилъ я, — теперь уже это — не грехъ‚ а любовь, васъ окружающая. А вы сделали все, что могли, чтобы уйти отъ греха“.

Очень характерно и трогательно было это непокидавшее его до последнихъ внешнихъ проблесковъ сознанiя чувство безпокойства, угрызенiй совести и стыда передъ те‚ которыми онъ пользовался и которыхъ, какъ онъ никогда не забывалъ, были лишены все те миллiоны рабочихъ массъ, трудами которыхъ эта роскошь добывается.

Такъ, напр., за день до его смерти дочь его Т. Л-на вышла отъ него къ намъ, въ сборную комнату, где мы отдыхали, и, вся въ слезахъ, пораженная и взволнованная, сказала намъ: „Запишите его слова. Онъ сейчасъ громкимъ голосомъ сказалъ мне: „Только одно советую вамъ, — помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва“...

______

Въ тотъ же день‚ 3-го ноября, онъ опять попросилъ меня почитать ему газеты. Я взялъ въ руки газету и спросилъ, читать ли то, что написано про него. Онъ справился о томъ, кто про него пишетъ. Какъ нарочно, на первомъ месте оказалось то самое мое письмо о немъ, которое я уже читалъ ему накануне по рукописи. Я сказалъ‚ что пропущу это письмо, такъ какъ мы уже его читали. Но, повидимому, онъ успелъ забыть его содержанiе вследствiе особенно ослабевшей отъ болезни памяти. Онъ попросилъ меня еще разъ прочесть мое письмо и, внимательно прослушавъ его до конца, какъ нечто для него совершенно новое, опять умилился и сквозь слезы сказалъ: ‚‚Очень‚ очень хорошо“.

Въ виду такого полнаго согласiя Л. Н-ча съ содержанiемъ моего письма объ его уходе, я позволю себе привести здеешаетъ лишнiй разъ обратить вниманiе на то объясненiе этого поступка, которое, какъ выше указано, Л. Н-чу случайно пришлось самому два раза подтвердить на своемъ смертномъ одре.

„...О причинахъ его (Л. Н-ча) ухода, касающихся интимной стороны его семейной жизни, распространяться, разумеется, не подобаетъ...

Съ своей стороны, могу только сказать, что предпринятый Л. Н-чемъ шагъ онъ предварительно долго обдумывалъ и что если онъ, наконецъ, решился на него, то только потому, что почувствовалъ передъ своей совестью, что не можетъ поступить иначе. И все те, которые знаютъ и понимаютъ то, чемъ живетъ Л. Н., не станутъ, сомневаться въ томъ, что, какъ бы ни поступилъ онъ и въ будущемъ, руководить имъ будетъ, въ серьезныхъ решенiяхъ его жизни, всегда это же самое стремленiе поступать не такъ, какъ ему хочется‚ а какъ велитъ ему Богъ.

Вместе съ темъ ничего нетъ удивительнаго въ томъ, чтобы человекъ его возраста искалъ для себя возможности тихой сосредоточенной жизни для того, чтобы приготовиться къ смерти, приближенiе которой онъ не можетъ не чувствовать...

...Мы можемъ только пожелать ему‚ въ той скромной обстановке, среди близкаго его сердцу простого народа, въ которой онъ ищетъ уединенiя и сосредоточенiя, безпрепятственно найти то, чего жаждетъ его душа и чего онъ такъ заслужилъ своими неустанными и безстрашными трудами въ интересахъ, духовныхъ и матерiальныхъ, страждущаго и порабощеннаго человечества“.

Выслушавъ мое письмо, Л. Н. попросилъ меня почитать ему „политическое“. Я прочелъ фельетонъ и передовую статью изъ Речи. Затемъ мы съ нимъ стали обсуждать, что бы такое почитать. Тутъ онъ вспомнилъ о письмахъ къ нему и спросилъ, кто ихъ теперь получаетъ. Я ему сказалъ‚ что, согласно его распоряженiю, сначала получала его почту Ал. Л-на, а когда она уее; что полученныя письма все нами разобраны; просительныя оставлены, по обыкновенiю, безъ ответа, заказы на книги исполнены, а идейныя письма привезены мною съ собой для прочтенiя ему при случае. Онъ обрадовался и попросилъ почитать ему эти письма, за что я и принялся. Я успелъ прочесть ему четыре письма и записать на ихъ конвертахъ его ответы или отзывы на каждое изъ нихъ. Письма эти — последнiя, обращенныя къ нему, съ содержанiемъ которыхъ ему довелось ознакомиться.

Одно письмо было отъ друга его, крестьянина Михаила Петровича Новикова, недавно его посетившаго и которому Л. Н. писалъ, спрашивая, можетъ ли онъ временно поселиться въ его избе, если придется покинуть Ясную Поляну. Новиковъ весьма сердечно отвечалъ, что будетъ очень радъ оказать Л. Н-чу у себя гостепрiимство. Приведу следующую выдержку изъ его письма:

„Я всегда съ Вами былъ откровененъ и говорилъ то, что было на сердце, и теперь решилъ сказать вамъ только то, что есть у меня на душе по поводу высказанной въ письме просьбы, безъ мысли угодить или не угодить Вамъ... Жизнь Ваша на краю заката (по смыслу времени), но она дорога и мне, и всее мы только и желаемъ одного: чтобы она длилась возможно дольше. А это возможно только въ техъ привычныхъ Вамъ условiяхъ, въ которыхъ Вы прожили 82 года. Какъ ни желалъ бы видеть Васъ разгороженнымъ, на свободе со всеми простыми людьми, но ради сохраненiя Вашей жизни въ такомъ старомъ теле для дорогого для всехъ общенiя съ Вами — не могу желать этого серьезно. Желаю только, чтобы остатокъ Вашей здешней жизни не стеснялся бы внешними условiями для общенiя съ любящими Васъ, а для такого временнаго посещенiя Вами Вашихъ друзей на день, неделю, две, месяцъ, моя хата очень удобна. Въ ней есть светлая комната, которую все мои семейные съ удовольствiемъ уступятъ Вамъ и съ любовью будутъ служить Вамъ... Такъ думаю я, но если Вы думаете по-другому‚ то пусть будетъ не по-моему, а по-Вашему; и моя комнатка можетъ въ такомъ случае быть за Вами сколько угодно“...

Дальше шли хозяйственныя соображенiя.

На это письмо Л. Н. попросилъ меня очень поблагодарить Новикова и сказать, что онъ, Л. Н., теперь уже уеемъ въ другую сторону.

Второе письмо начиналось словами: „Высокопочитаемый Учитель!“ Въ немъ девушка разсказываетъ о своей взаимной любви съ женатымъ человекомъ, у котораго двое детей. „Порвать со всемъ этимъ у насъ не хватаетъ силы, — пишетъ она. — Хорошо, если кончится темъ, что я сама уйду отъ противнаго мне мiра сего“... Л. Н. прервалъ чтенiе этого письма словами: „Можно не читать. Что же тутъ можно отвечать?!“

Третье письмо было отъ человека съ разбитой, какъ онъ пишетъ, личной жизнью и потерявшаго „вкусъ къ жизни“. Онъ старался доказать Л. Н-чу, что „религiозная жизнь массъ тесно связана съ церковнымъ культомъ“, что „среди чадъ церкви... немало людей истинно-религiозныхъ“, что „церковь волей-неволей не перестаетъ вещать глаголы живота“ и т. д. И рядомъ съ этимъ онъ сознается въ томъ, что „современная церковь, это — механическое соединенiе людей противъ ихъ воли“, что „она грубо, безжалостно мучаетъ и истязуетъ душу всякаго отзывчиваго человека“, и что онъ пишущiй‚ „ни въ чемъ такъ не разочаровался, какъ въ церкви“. Прослушавъ до конца это письмо, Л. Н. заметилъ‚ что можно не отвечать. На мой вопросъ, почему онъ не считаетъ нужнымъ ответить‚ онъ сказалъ: „Да неопреде“...

Четвертое письмо‚ съ приложенiемъ 10-ти семикопеечныхъ марокъ, было отъ „глубокаго почитателя“, обращавшагося къ „Великому мыслителю“ съ просьбой снабдить автографомъ посылаемую одновременно фотографiю. Фотографiя эта еще не была получена, и письмо мы отложили въ разрядъ „просьбъ объ автографе“, которыя Л. Н. имелъ обыкновенiе удовлетворять разомъ‚ когда накопится некоторое количество.

Душанъ Петровичъ попросилъ меня не слишкомъ долго занимать вниманiе Л. Н-ча чтенiемъ корреспонденцiи, и я понемногу свелъ на нетъ это занятiе, не дочитавъ всехъ привезенныхъ съ собой писемъ.

______

На следующiй день‚ 4-го ноября, Л. Н-чу придавалъ особенно болезненное выраженiе видъ его запекшихся и побелевшихъ губъ. Въ последующiе дни однако этого уже не было. Но вообще съ каждымъ днемъ щеки его худели, губы становились тоньше и бледнее, и все лицо его принимало более и более измученный видъ, свидетельствовавшiй о техъ физическихъ страданiяхъ, которыя ему приходилось переносить. Въ особенности это страдальческое выраженiе замеедствiе затрудненности дыханiя, оставался большею частью полуоткрытымъ и несколько искривленнымъ. Другихъ признаковъ физическихъ мукъ онъ почти не проявлялъ. Стоны и громкiе вздохи, сопровождавшiе по целымъ часамъ каждое его дыханiе, каждую икоту, были такъ равномерны и однообразны, что не производили впечатленiя особенно остраго страданiя. Когда при этомъ его разъ или два спросили, очень ли онъ страдаетъ, онъ отвечалъ отрицательно. Только несколько разъ въ теченiе всей болезни появлялись у него приступы особенно тяжкихъ страданiй. Въ этихъ случаяхъ онъ судорожно поднимался въ сидячее положенiе, свешивая ноги съ кровати, тоскливо метался изъ стороны въ сторону, говорилъ, что ему очень трудно, тяжко; но скоро опять опускался на подушки и притихалъ съ видомъ кроткаго примиренiя съ неизбежнымъ испытанiемъ. Онъ, очевидно, сознавалъ, что терпеливое, безропотное перенесенiе усиливавшихся физическихъ мукъ представляло въ данную минуту его ближайшую задачу. И судя по тому, какъ онъ держалъ себя, къ выполненiю этой задачи онъ относился съ той же добросовестной и выдержанной настойчивостью, съ какою всю жизнь привыкъ делать то, что́ считалъ должнымъ. Утромъ этого дня, очнувшись отъ забытья и узнавъ меня, онъ, видимо очень страдая, сказалъ мне какъ-то особенно мягко и добро: „Я, кажется, умираю. А можетъ-быть, и нетъ. Надо еще постараться немножко“‚ и прослезился. А накануне смерти, когда ему было особенно тяжело, онъ‚ очевидно, желая исполнить должное, сказалъ мне: „Не понимаю, что мне де“.

Въ эти дни, лежа молча на спине, Л. Н. часто и подолгу шевелилъ пальцами правой руки‚ двигая кистью по одеялу, воображая, что, по своему писательскому обыкновенiю, заноситъ на бумагу ту работу мысли‚ которая въ это время происходила въ его сознанiи.

Для того, чтобы освежить воздухъ въ его спальне, мы съ докторами перенесли Л. Н-ча на кровати въ соседнюю проходную комнату, где собраны были различные употреблявшiеся и запасные медикаменты и приспособленiя. Увидавъ передъ собой столъ съ этими необычными для него предметами, Л. Н. сталъ меня разспрашивать про отдельныя бутылочки и т. п. „Что это такое?“ — спросилъ онъ, указывая на привлекательнаго вида розовую бутылочку. Я поднялъ ее и прочелъ: Eau dentifrice8). „А у меня dents9) совсемъ нетъ“, — заметилъ онъ игриво. „А это что?“ — „Это — прованское масло, присланное вамъ Галей по просьбе Ал. Л-ны“. — „А для чего оно?“ — „Бываетъ полезно при клизмахъ и въ другихъ случаяхъ“. — „Ага!“

Въ этотъ день у больного уже заметно было повременамъ несколько бредовое состоянiе и, — въ очень впрочемъ незначительной степени, — то безсознательное раздраженiе, которое такъ часто бываетъ у больныхъ отъ переутомленiя.

Съ некоторымъ нетерпенiемъ онъ давалъ указанiя, какъ поправить его простыню. Потомъ настойчиво захотелъ сделать изъ своихъ карманныхъ часовъ, которые передъ темъ держалъ въ руке‚ совершенно несвойственное имъ употребленiе и долго не давалъ Душану поправить его ошибку. Наконецъ, мы взяли у него часы и, заменивъ чемъ следовало, отложили ихъ на столикъ около кровати. Л. Н. раза три съ промежутками прошепталъ: „Трудно“. Затемъ сказалъ очень решительно: „Ничего не понимаю... Где шесть приняли?“ Последнiя слова: „Где шесть приняли?“ онъ повторилъ много разъ, особенно старательно подчеркивая слово „шесть“, которое онъ произносилъ какъ-то неестественно и значенiе котораго мы съ Душаномъ никакъ не могли понять. Наконецъ, мне въ голову пришло, не часы ли свои онъ хочетъ. Я поднесъ ихъ къ его руке, онъ взялъ ихъ и успокоился, удовлетворенный.

...Немного погодя‚ глядя передъ собой на постель, Л. Н. спросилъ Душана: „Что это?“ Душанъ ответилъ: „Это — одеяло, Л. Н.“ — „А дальше что?“ — „Кровать“. — „Ну, вотъ, теперь хорошо“, — заключилъ Л. Н. съ облегченнымъ видомъ.

Л. Н. руками часто брался за одеяло, комкая его, и проводилъ пальцами по голой груди, какъ-будто желая ее зацепить. Эти признаки, которые принято считать предсмертными, тревожили некоторыхъ изъ насъ. Но мы утешали другъ-друга‚ вспоминая, что онъ дееванiяхъ. Вообще, что касается меня, то я надеялся почти до самаго конца. Я вспоминалъ поразительную живучесть организма Л. Н-ча, уже столько разъ вывозившую его тогда, когда окружавшiе его теряли всякую надежду. Я съ радостью наблюдалъ, что организмъ этотъ все еще продолжалъ справляться съ главными своими отправленiями. Я приветствовалъ неожиданную резкость и силу некоторыхъ движенiй больного, твердость и звучность его голоса и, вместе съ врачами, радовался даже безсознательнымъ проявленiямъ его раздраженiя. А главное — все мое существо было, вероятно, слишкомъ проникнуто необходимостью, какъ мне представлялось, его жизни‚ — продолженiя деятельности среди насъ его сознанiя, переполненнаго, какъ я зналъ, такими чудными замыслами художественнаго творчества и другихъ задуманныхъ работъ, — для того‚ чтобы я могъ допустить мысль, что эта болезнь его — смертельная. Въ одномъ только я тогда не отдавалъ себе отчета‚ — въ томъ, что его физическая живучесть была уже въ корне подкошена теми невероятными душевными страданiями, которымъ онъ подвергался въ теченiе последнихъ месяцевъ своей жизни въ Ясной Поляне. Въ продолженiе этихъ последнихъ трехъ месяцевъ я былъ лишенъ возможности видеедствiе техъ же самыхъ обстоятельствъ, которыя окончательно подорвали жизненныя силы его организма. Въ письмахъ же ко мне Л. Н., по своему обыкновенiю, бодрился и мало распространялся о состоянiи своего здоровья. А потому‚ прiехавъ къ нему въ Астапово, я еще не зналъ, до какой степени его сердце, нервы и весь организмъ были уже переутомлены и въ конецъ истощены душевными волненiями и страданiями, которыя ему пришлось перенести еще до своего ухода изъ Ясной Поляны. Я не зналъ еще, что, раньше чемъ уйти оттуда‚ онъ уже безъ остатка „положилъ душу свою“ въ своемъ великомъ подвиге любви и самоотреченiя и что у него просто уже не оставалось силъ для дальнейшей жизни.

______

5-го ноября, въ 2¹/₂ часа ночи, А. Л. меня разбудила словами: „Папа̀ нехорошо“. Я вскочилъ и‚ надевая куртку и туфли, слышалъ, какъ изъ третьей отъ меня комнаты, где находился Л. Н., доносился его громкiй и возбужденный голосъ. Поспешивъ къ нему, я засталъ его сидящимъ поперекъ кровати. Когда я подошелъ къ нему, онъ сказалъ мне, что хочетъ диктовать. Я вынулъ свою записную книжку. Онъ приготовился-было излагать свои мысли, но сначала попросилъ меня прочесть то, что̀ уже было имъ продиктовано. Я объяснилъ ему, что только-что вошелъ и ничего еще не успелъ записать. Тогда Л. Н. попросилъ меня прочесть у доктора Семеновскаго, что̀ тотъ записалъ. Последнiй же, сидевшiй около кровати, посмотрелъ на меня многозначительно и повернулъ въ мою сторону свою записную книжку, чтобы показать, что у него ничего не записано. Тутъ только я понялъ, что Л. Н. находится въ бреду. Онъ сталъ более настойчиво требовать‚ чтобы я прочелъ написанное у Семеновскаго. Самъ же Семеновскiй въ это время всталъ и осторожно вышелъ изъ комнаты.

Л. Н. „Ну, прочтите же, пожалуйста“.

Я. „Онъ, Л. Н., ничего у себя не записалъ. Скажите мне, что́ вы хотите записать“.

Л. Н. (Еще более настойчиво) „Да нетъ, прочтите же. Отчего вы не хотите прочесть?“

Я. „Да ничего не записано“.

Л. Н. (Съ укоромъ) „Ахъ, какъ странно. Вотъ, ведь милый человекъ, а не хотите прочесть!“

Тяжелая сцена эта продолжалась довольно долго, пока Ал. Л-на не посоветовала мне прочесть что-нибудь изъ лежавшей около меня на столе книги. Оказалось, что это былъ „Кругъ Чтенiя“, который Л. Н. всегда держалъ при себе, никогда не упуская прочесть изъ него ежедневную главку. Я нашелъ относящееся до 5-го ноября. Лишь только я сталъ читать, Л. Н. совершенно притихъ и весь обратился во вниманiе, отъ времени до времени прося меня повторить какое-нибудь не вполне разслышанное имъ слово. И во все время чтенiя онъ ни разу не пытался прервать меня для того, чтобы диктовать свое. „А это чья?“ — спрашивалъ онъ несколько разъ про мысли въ „Круге Чтенiя“. Но когда я после не‚ что онъ усталъ, остановился, то онъ, обождавъ немного для того‚ чтобы убедиться въ томъ, что я продолжать не намеренъ, сказалъ: „Ну, такъ вотъ...“ и собирался возобновить свое диктованiе. Боясь повторенiя его возбужденiя, я поспешилъ продолжать чтенiе, причемъ онъ тотчасъ же опять покорно принялся слушать. Это самое повторилось и еще разъ. А когда я, спустя продолжительное время, сталъ понемногу понижать свой голосъ и, наконецъ, совсемъ прекратилъ чтенiе, то онъ, должно-быть, утомленный, произнесъ уже удовлетворенный: „Ну, вотъ“ и совсемъ притихъ.

Случай этотъ особенно ярко возстановилъ передо мною два характерныхъ свойства Л. Н-ча. Одно свойство — писательское: его потребность делиться съ людьми внутренней работой своего сознанiя‚ — потребность, до такой степени привычная и упорная, что даже во время тяжкой болезни, не будучи уже въ состоянiи самъ писать, онъ стремился диктовать свои мысли. А другое свойство, это — замечательное его уваженiе и вниманiе къ выраженiю чужой мысли. До самаго последняго перiода своей жизни онъ чувствовалъ потребность посвящать много времени не только изложенiю для другихъ своихъ собственныхъ мыслей, но и ознакомленiю себя съ мыслями и внутренней жизнью другихъ людей, у которыхъ онъ всегда находилъ чему поучиться путемъ ли личной съ ними беседы, или чтенiя ихъ писанiй. И этой никогда не покидавшей его способности воспринимать извне все хорошее и новое, не полагаясь исключительно на свою самостоятельную работу мысли, — такъ сказать, впитывать въ себя, какъ губка, все лучшее, до чего достигло человеческое сознанiе, претворяя прiобретенное въ свою плоть и кровь, — этой замечательной способности воспрiимчивости, на-ряду съ самобытной работой своего великаго ума, Л. Н., я думаю, больше всего обязанъ темъ отсутствiемъ доктринерства и сектантства, той неотразимой общечеловечностью, которыми такъ отличается его жизнепониманiе отъ большинства теорiй другихъ выдающихся мыслителей.

______

емъ не реагировалъ на уколы.

Вспоминая пережитое въ те дни, признаюсь, что мне тяжелее всего думать объ этихъ частыхъ впрыскиванiяхъ камфоры, дигалена, кодеина и въ особенности за полсутокъ до смерти — дозы морфiя, впрыснутой вопреки выраженному Л. Н-чемъ доктору Маковицкому нежеланiю. Самъ не доверяя медикаментамъ и зная такое же отрицательное отношенiе къ нимъ Л. Н-ча, я не могу освободиться отъ чувства, что лучше было бы предоставить ему болеть и‚ если нужно, умереть, не прибегая къ такимъ медицинскимъ надъ нимъ прiемамъ, которымъ самъ онъ, вероятно, воспротивился бы, если бы находился въ сознательномъ состоянiи. И, кто знаетъ, не повредило ли ему или проявленiю его сознанiя въ эти последнiе дни его жизни такое искусственное вмешательство въ естественный ходъ его болезни.

Съ другой стороны, утешаю себя мыслью, часто выражаемой и Л. Н-чемъ, о томъ, что все совершающееся съ человекомъ неразрывно связано со всей остальной мiровой жизнью, служа проявленiемъ одной и той же силы жизни, не познаваемой для насъ, но несомненно разумной и благой. А въ такомъ случае смерть каждаго человека‚ — отъ какой бы внешней причины она ни произошла, — наступаетъ только тогда, когда это нужно для блага его и другихъ людей. Такой взглядъ на явленiя жизни, въ справедливости котораго я не сомневаюсь, хотя, разумеетственности техъ‚ кто своей недобротой причиняютъ вредъ другимъ, устраняетъ по крайней мере многiя мучительныя сомненiя и тщетныя сожаленiя.

Зато сердечное участiе‚ нежныя попеченiя и неутомимыя хлопоты, проявленныя въ эти дни по отношенiю ко Л. Н-чу всеми ходившими за нимъ врачами, оставили въ моей душе самое светлое впечатленiе. Большинство изъ нихъ, уже раньше знакомые со Л. Н-чемъ, прервали все свои текущiя ответственныя занятiя для того, чтобы съехаться около его кровати изъ одной только сердечной преданности и уваженiя къ нему, лишь только узнали, что онъ серьезно заболелъ. Изъ нихъ преданны ему всемъ сердцемъ доктора Д. В. Никитинъ и Г. М. Беркенгеймъ имели обыкновенiе постоянно прiезжать къ нему и ухаживать за нимъ при каждомъ его серьезномъ заболеванiи.

Самъ Л. Н-чъ во время этой своей болеелъ отрывочными словами достаточно ясно обнаружить какъ то, что онъ до самаго конца остался веренъ своему отрицательному взгляду на медицину вообще, такъ и то, что къ самимъ ходившимъ за нимъ врачамъ, какъ къ людямъ, онъ относился съ доброжелательствомъ и сердечной благодарностью за ихъ старанiя.

Когда прiехали къ нему изъ Москвы доктора Щуровскiй и Усовъ, то, подошедши къ его кровати и не полагая, что онъ ихъ вспомнитъ, они сразу приступили къ медицинскимъ разспросамъ и изследованiю, после чего одинъ изъ нихъ спросилъ Л. Н-ча: „Какъ вы себя чувствуете?“ Л. Н.: „Хорошо“. — „Икота мучаетъ?“ Л. Н.: „Нетъ, ничего, все хорошо“. Сказавъ это, Л. Н. отвернулся, и врачъ вышелъ. Немного погодя Л. Н. спросилъ меня‚ кто были эти новыя лица. Я ихъ назвалъ. „Ага!“ — произнесъ онъ, очевидно‚ вспомнивъ ихъ, и затемъ прибавилъ: „Какiе милые!“

Однажды д-ръ Никитинъ предложилъ ему поставить клизму. Л. Н. отказалъ. Никитинъ заметилъ, что отъ клизмы икота пройдетъ. Л. Н. ответилъ: „Богъ все устроитъ“.

Когда тотъ же врачъ пощупалъ его пульсъ и отошелъ‚ Л. Н., казавшiйся въ забытье, спокойно сказалъ мне: „Глупости“.

Накануне смерти Л. Н-ча я, по просьбе врачей, довольно продолжительно направлялъ ему въ лицо струю кислорода изъ резиноваго ме„Совершенно безполезно“.

Въ самые последнiе дни Л. Н. иногда, повидимому, недоумевалъ, что съ нимъ делаютъ врачи‚ и вместе съ темъ испытывалъ физически тоскливое настроенiе. Въ этихъ случаяхъ онъ делалъ восклицанiя въ роде следующихъ: „Отчего вы такъ долго держите? Не идете впередъ?“...

Когда его спросили, чего ему хочется‚ онъ ответилъ: „Мне хочется, чтобы никто мне не надоедалъ“.

На предложенiе перенести его на свежую постель онъ однажды ответилъ решительнымъ отказомъ. Но немного погодя на то же предложенiе сказалъ: „Можете, если это доставляетъ вамъ удовольствiе“.

Про стараго друга своего доктора Душана Маковицкаго‚ не покидавшаго его въ теченiе столькихъ летъ, Л. Н. дня за два до смерти сказалъ съ неподражаемо нежнымъ выраженiемъ голоса: „Милый Душанъ, милый “.

Однажды‚ когда профессоръ Усовъ приподнялъ Л. Н-ча за спину и, опустивъ свою голову, поддерживалъ его, пока поправляли подушки, Л. Н. сталъ руками обнимать его и припалъ къ нему, целуя его. Усовъ произнесъ вполголоса: „Никогда не видалъ такого больного“. Когда же Усовъ приподнялъ свою голову, то Л. Н., разглядевъ его лицо, сказалъ, слегка отстраняя его руками: „Нетъ‚ это не тотъ“. Не сомневаюсь въ томъ, что Л. Н. принялъ-было Усова за Душана, по адресу котораго и были направлены эти исключительныя проявленiя нежности и любви.

______

Думалъ ли Л. Н. въ теченiе этой своей болезни о возможности ея смертельнаго исхода? И если думалъ, то какъ относился къ этой возможности?

О близости смерти Л. Н. вообще постоянно думалъ, и во весь последнiй перiодъ своей жизни онъ часто говорилъ, что сознаетъ себя накануне смерти. А при каждомъ заболеванiи онъ былъ склоненъ думать, что онъ уже не поправится. Такъ что по одному этому можно было бы смело заключить, что и во время этой своей болезни онъ и думалъ о смерти, и допускалъ возможность ея наступленiя. Это же самое подтверждается некоторыми его отдельными словами и замечанiями во время болезни. Такъ‚ напр., повременамъ онъ отчетливо говорилъ: „Ну, теперь шабашъ, все кончено!“ Или: „Вотъ и конецъ, и ничего!“ Или, въ полубреду, шутливо: „Ну, матъ! Не обижайтесь!“ И къ мысли о наступленiи смерти онъ во время этой болеехъ поръ‚ какъ летъ тридцать тому назадъ определилось его религiозное пониманiе жизни. За несколько дней до своей смерти, когда мы остались одни, онъ спокойно сказалъ мне, что, можетъ-быть, умретъ отъ этой болезни. И сказалъ онъ это съ тономъ полнаго удовлетворенiя и со слезами не страданiя или тревоги, а мирнаго умиленiя на глазахъ. Когда я разъ ночью опять одинъ сиделъ около его постели, онъ долго очень внимательно и ласково гляделъ на меня. Я сказалъ: „Ну, вотъ, Л. Н., вамъ сегодня немного лучше“. Онъ прошамкалъ въ ответъ что-то такое, чего я никакъ не могъ разобрать, но, судя по трогательному детскому выраженiю его голоса и по выступившимъ на его лице слезамъ умиленiя, я понялъ, что онъ говорилъ не о выздоровленiи, а скорее о приближенiи смерти своей, и говорилъ объ этомъ съ самымъ хорошимъ и светлымъ чувствомъ. Другой разъ, когда онъ проснулся отъ продолжительнаго сна и взгляды наши встретились, онъ ласково улыбнулся мне. Потомъ сказалъ: „Трудно мое положенiе. Жаръ не проходитъ“. Я ему сказалъ: „Такой ужъ ходъ болезни. Это бываетъ“. Онъ съ интересомъ произнесъ вопросительно: „Да“? и опять заснулъ.

Некоторую разницу въ отношенiи Л. Н. къ смерти, по сравненiю съ обычнымъ его настроенiемъ при прежнихъ серьезныхъ болезняхъ, я въ этотъ разъ заметилъ; а именно: въ то время какъ прежде онъ большей частью или желалъ смерти, или по крайней мере е равнодушенъ къ исходу болезни, — въ этотъ разъ онъ хотя и относился совершенно спокойно къ возможности смерти, но, какъ мне казалось, не испытывалъ определеннаго желанiя умереть.

Причину этого нетрудно понять. Почти все тяжкiя болезни Л. Н-ча последнихъ 20-ти летъ являлись прямымъ последствiемъ непосредственно предшедствовавшихъ имъ более или менее продолжительныхъ перiодовъ душевныхъ надрывовъ и страданiй, вызванныхъ условiями его домашней жизни....... Въ эти перiоды душевныхъ страданiй онъ испытывалъ сомненiя въ томъ, хорошо ли делаетъ, что продолжаетъ жить въ этой обстановке. И если онъ не уходилъ, то только потому, что боялся сделать это изъ эгоистическихъ побужденiй, — для собственнаго облегченiя.

Но, решаясь после е. Естественно, что въ такомъ безпросветномъ положенiи единственнымъ выходомъ для него представлялась смерть. А потому, заболевая отъ общаго переутомленiя, после этихъ душевныхъ кризисовъ‚ онъ не могъ не смотреть на смерть какъ на свою единственную избавительницу. Вотъ почему онъ или желалъ смерти, или относился равнодушно къ исходу болезни.

Въ этотъ разъ однако болезнь застала его въ совсемъ иныхъ условiяхъ. Онъ успелъ уже вырваться изъ своей безнадежной обстановки. Онъ собирался зажить по-новому, самостоятельно, въ привлекавшей его такъ давно среде простыхъ рабочихъ людей, деля ихъ скромную долю и свободно общаясь съ окружающими. Онъ былъ полонъ привлекавшими его писательскими замыслами и какъ ребенокъ радовался открывшейся ему‚ наконецъ, возможности зажить согласно со своими действительными душевными влеченiями. И вдругъ‚ именно въ это самое время, подкосила его непрошенная болезнь. Естественно, что она вначале представилась ему въ виде препятствiя на его пути, которое ему хотелось во что бы то ни стало преодолеть. (Онъ сначала не хотелъ оставаться въ Астапове и порывался е‚ несмотря на свою болезнь). Понятно, что при такихъ условiяхъ, дiаметрально противоположныхъ темъ‚ въ какихъ онъ раньше болелъ, Л. Н. не могъ желать смерти, а, напротивъ‚ хотелъ поскорее поправиться, чтобы осуществить свой планъ новой жизни.

Но несомненно также и то, что, убедившись въ серьезности своей болезни, онъ сумелъ очень скоро примириться и съ этимъ новымъ непредвиденнымъ нарушенiемъ его заветныхъ желанiй и покорно подчиниться воле Божьей, какъ онъ это делалъ въ теченiе всехъ последнихъ десятилетiй своей подневольной жизни въ семье.

„Вотъ и планъ мой, — записано нетвердой рукой Л. Н-чемъ въ его дневнике отъ 3-го ноября. — Fais ce que doit, adv). И все на благо и другимъ, а главное — мне“. Этими знаменательными словами заканчивается навсегда дневникъ Л. Н-ча.

Насколько Л. Н. въ эти дни жилъ своей внутренней духовной жизнью, несмотря на казавшiяся намъ столь мучительными его физическiя страданiя, видно было по некоторымъ замееднихъ сутокъ своей жизни онъ обмолвился словами: „Ну, вотъ, и то хорошо“; „все просто и хорошо“; „хорошо... да, да...“ и т. п. И говорилъ онъ это въ такiя минуты, когда, судя по его затрудненному дыханiю, сопровождаемому икотой и тяжелыми стонами, можно было подумать, что тело его слишкомъ страдаетъ для того, чтобы сознанiе могло свободно работать, да еще испытывать удовлетворенiе и благо. Очевидно, онъ въ это время умиранiя своего тее испыталъ то, во что онъ такъ непоколебимо верилъ и что не уставалъ повторять другимъ, а именно, что человекъ, живущiй духомъ Божiимъ, способенъ черпать для себя благо даже изъ самыхъ тяжелыхъ и мучительныхъ условiй. Несомненно, что предсмертныя страданiя не только не заглушили, но‚ наоборотъ, очищали и усиливали въ Л. Н-че еческой жизни.

Въ письмахъ, полученныхъ мною отъ Л. Н-ча изъ Ясной Поляны въ теченiе последнихъ месяцевъ его жизни, онъ не разъ касался вопроса о своей смерти. Такъ, напр., за два дня до своего ухода изъ Ясной Поляны онъ мне

„...Нынче были такихъ несколько мыслей — чувствъ. Одна изъ нихъ о томъ (я нынче испыталъ толчокъ сердца, который разбудилъ меня, и, проснувшись, вспомнилъ длинный сонъ, какъ я шелъ подъ гору, держался за ветки и все-таки поскользнулся и упалъ, т. е. проснулся. Все сновиде‚ возникло мгновенно), — такъ одна мысль — о томъ, что въ минуту смерти будетъ этотъ, подобный толчку сердца въ сонномъ состоянiи, моментъ вневременный, и вся жизнь будетъ этимъ ретроспективнымъ сновиденiемъ. Теперь же мы въ самомъ разгаре этого ретроспективнаго сновиденiя. Иногда это мне ернымъ, а иногда кажется чепухой...“

Въ начале августа онъ писалъ:

„Чемъ ближе къ смерти, по крайней мере чемъ живей помнишь о ней (а помнить о ней значитъ помнить о своей истинной, независимой отъ смерти жизни), темъ важнеело жизни...“

Въ другомъ письме ко мне

„...Мне же, хотя я и усталъ, мне въ сущности хорошо...

„Все ближе и ближе подходитъ раскрытiе наве‚ не радовать меня...“

17-го октября, за три недели до своей смерти, онъ мне писалъ:

„Хочется, милый другъ, по душе поговорить съ вами. Никому такъ, какъ вамъ, не могу такъ легко высказать, — зная, что никто такъ не пойметъ, какъ бы неясно, недосказано ни было то‚ что хочу сказать.

„Вчера былъ очень серьезный день. Подробности фактическiя вамъ разскажутъ, но мне хочется разсказать свое — внутреннее...

„Я нынче тее очень хорошо, и отъ этого-то мне и хочется высказать вамъ, что я думаю, а главное — чувствую.

„Я мало думалъ до вчерашняго дня о своихъ припадкахъ, даже совсемъ не думалъ‚ но вчера я ясно, живо представилъ себеелесномъ смысле, совершенно безъ страданiй телесныхъ, очень хороша, она въ духовномъ смысле лишаетъ меня те‚ что если я лишенъ по времени этихъ последнихъ сознательныхъ минутъ, то ведь въ моей власти распространить ихъ на все часы‚ дни, можетъ-быть, месяцы, годы (едва ли), которые предшествуютъ моей смерти; могу относиться къ этимъ днямъ, меешности, а по внутреннему сознанiю), какъ бы я относился къ последнимъ минутамъ сознательно наступившей смерти.

„И вотъ эта-то мысль, даже чувство, которое я испыталъ вчера и испытываю нынче, и буду стараться удержать до смерти, меня особенно радуетъ, и вамъ-то мне и хочется передать ее.

„Въ сущности это все очень старо; но мне открылось съ новой стороны.

„Это же чувство и освещаетъ мне мой путь въ моемъ положенiи и изъ того, что было и могло бы быть тяжело, де“.

Судя по тому, что до самыхъ последнихъ часовъ своей жизни, лежа неподвижно на спине съ закрытыми глазами и затрудненнымъ дыханiемъ, Л. Н., къ удивленiю врачей, проявлялъ признаки сознательности, отстраняя, напр., руку доктора, собиравшагося произвести ему подкожное впрыскиванiе, отворачиваясь отъ подносимаго къ его лицу света и т. п., — судя по этимъ признакамъ, можно допустить, что въ эти после„перемене“, переживая то предсмертное духовное состоянiе, которое ему такъ хотелось испытать.

Самая смерть Л. Н. произошла такъ спокойно и тихо, что произвела на меня умиротворяющее впечатленiе.

После непрерывныхъ часовъ тяжелаго дыханiя и стоновъ — глубокое дыханiе вдругъ замеесколько минутъ и это слабое дыханiе оборвалось. Промежутокъ полной тишины. Никакихъ усилiй, никакой борьбы. Потомъ глубокiй-глубокiй, протяжный, едва слышный — последнiй вздохъ...

Глядя на лежавшую на кровати оболочку того, что было Львомъ Николаевичемъ, я вспомнилъ случайно подслушанный мной накануне отрывокъ изъ внутренней работы его души. Я сиде

Онъ лежалъ на спине, тяжело дыша. Вдругъ, очевидно продолжая вслухъ нить занимавшихъ его мыслей, онъ, какъ бы разсуждая самъ съ собой, громко произнесъ: „Все я... свои проявленiя... Довольно проявленiя... “...

Я вспомнилъ представленiе Л. Н-ча о жизни человеческой какъ о проявленiи духа Божьяго, временно заключеннаго въ пределы личности и стремящагося преодолеть эти предеемъ ненарушимое благо, и смерти нетъ.

И поколебать во мне это сознанiе не могутъ никакiя мои личныя страданiя отъ потери Льва Николаевича, какъ человека и друга.

Телятники,

27-го декабря 1910 года.