Глава XV
Из письма Софьи Андреевны к Бибикову я увидел, что она, как бы не доверяя Льву Николаевичу, сама принялась за хозяйство; увидел ее отношение к хозяйству, к собиранию долгов и почувствовал, что ей не по сердцу и мое пребывание у них в имении. Конечно, я был для нее неаккуратный плательщик. Долги крестьян втягивали меня в долги Софье Андреевне. Запасных же денег у меня не было, чтобы аккуратно платить аренду. Ввиду этого я поторопился прежде всего убраться из хутора Толстых, где жил до сих пор, и поселился в небольшом домике, близ хутора А. А. Бибикова, на его участке. С этих же пор я задумал оставить и аренду земли у Толстых. Меня, и помимо материальной стороны, мало удовлетворяла самарская жизнь. А такое отношение Софьи Андреевны к аренде сделало бессмысленным мое пребывание в степи. О своем тяжелом состоянии вследствие этого и бессмысленности моей жизни в степи я писал Льву Николаевичу. В ответ получил от него следующее письмо:
«Дорогой Василий Иванович, письмо ваше очень грустное, — а не должно быть так. Я сейчас перечел его, и тоже тяжелое даже впечатление. Во-первых, вы тяготитесь своею жизнью, говорите, что то, о чем вы мечтали, не сбывается и что жизнь ваша дурная. Во-вторых, говорите, что добру надо учиться. В-третьих, тяготитесь тем, что не видите последствий в окружающей вас среде вашей жизни лучше, чем жизнь окружающих; в-четвертых, как будто намекаете мне о том, что вы не можете заплатить аренду. Милый друг, и то, и другое, и 3-е, и 4-е — всё не хорошо, и всё, всё не похоже на вас такого, какого я знаю... Вы знаете так же, как и я, что все мои земли и имущество есть мои и чужие грехи, соблазнявшие меня и теперь пытающиеся спутать меня. Ни для меня, ни для вас слова: государство, церковь, собственность, — не могут иметь никакого значения. Если цель жизни вашей служение истине, то не может для вас иметь значение то, как посмотрят на ваш костюм или на ваши денежные отношения. Если над вами смеются и все ругают, тем лучше для вас, — вы тогда уже наверное знаете, что вы служите не людям, а себе или богу. Как в вопросах костюма или обязательства собственности, одно, что может и должно руководить человеком, служащим истине, — это боязнь оскорбить людей относительно того, что они еще называют собственностью вызвать в них злое чувство. И потому все эти обязательства не должны стеснять вас при служении истине; вы должны только избирать путь, при котором вы менее оскорбляете людей в их воображаемых правах на собственность. Собственность есть самый вкрадчивый и страшный соблазн, — я постоянно о нем думаю и борюсь с его хитростями. Мне кажется, что против этого соблазна и всех бесконечных усложнений, связанных с ним, есть только одно средство — совершенное непризнание его в принципе и потому избегание всяких поступков, подтверждающих ее и основанных на ней — до мелочей и при этом сведение своих потребностей до минимума и своей работы до максимума.
Это, я знаю, вы делаете и делали, и потому удивляюсь вашему недовольству собой. Я написал это и долго сидел, думал. Я теперь печатаю статью (ее не пропустят) о собственности и не переставал думать об этом. Я написал неверно, что есть средство. Средства нет и не может быть против соблазна, против фикции, кроме ясного отрицания и доведения этого отрицания до последних выводов, без всяких компромиссов, по-русски — без лжи. А то горе в том, что мы, не признающие собственности, лжем перед собою. Мы отрицаем собственность в ее крупноуродливых проявлениях, а допускаем ее законность в тех ее формах, которые нам в руку. Мы теоретически отрицаем собственность, а практически признаем. Я отрицаю собственность земли, а признаю собственность кафтана. А то и другое одинаково. Сютаев верно поставил дело, — чтобы замков не было и чтобы не было — мое и твое в сознании моем, а что я буду пользоваться трудом других людей, — этого я не миную. Если нечего есть мне, я буду побираться, и если и теперь я пользуюсь чужими трудами, когда не могу поступить иначе, я то же, что побираюсь, и должен знать это. — Я вот что хочу сказать: на пользование чужими трудами я должен смотреть всегда, как на печальную необходимость, как на то, чтобы побираться, и потому на всякую собственность, как на стыд. — Я не ясно высказал все вам, но в душе у меня ясно. Я, может быть, после скажу лучше. Главное же то, что надо смотреть на всю жизнь свою, как на посланничество, — это ясно, и правда, и утешительно, и, надеюсь, что поддержит вас. Я вам не пишу часто, а вас очень высоко ценю и люблю и верю, что ваша жизнь не пройдет даром. Только надо точить нож, когда затупится. Обнимаю вас
Л. Толстой».
[1884 г.]
Это письмо меня успокоило в отношении взглядов Льва Николаевича на собственность, да я его взгляды и раньше знал хорошо. Но по отношению к Софье Андреевне оно меня нисколько не успокоило. Взгляды Софьи Андреевны на собственность были самые обыкновенные. Она не могла признавать того, что сказал Лев Николаевич о задолженности мне крестьян: «Если крестьяне будут платить вам аренду, то платите и вы, если же нет, то бог с ней с арендой, а судиться из-за нее не надо» . Таким отношением и при неимении у меня средств платить Софье Андреевне я легко мог бы «развить в ней злое чувство». Ввиду этого я и решил «избрать путь, при котором я не мог бы ее оскорбить в ее правах на собственность»41*. То-есть, ввиду вмешательства в хозяйственные дела Софьи Андреевны, я решил лучше покинуть свою аренду и заняться чем-нибудь другим, что дало бы мне возможность существовать с семьей. Но ввиду того, что я не знал раньше изменения отношения Софьи Андреевны к хозяйственным делам, оказалось, что я опоздал с своим решением. Оказалось, что перемена отношения Софьи Андреевны к имуществу в семье Толстых уже произошла57.
Графиня Софья Андреевна боялась, что Лев Николаевич по своему бескорыстию, до которого он дошел, может раздать бедным всё имущество. Она говорила: «Если бы я знала, что Лев Николаевич придет к такому выводу, то я за него замуж не вышла бы. А то я вышла за него замуж, народила детей, и вдруг теперь такое положение... Лев Николаевич говорит, что просящему надо дать, надо отказаться от собственности. Вот я просящая, пусть даст мне»».
Она способна была добиться признания его невменяемости с тем, чтобы была наложена опека на его имущество. И говорят, что даже делала шаги в этом направлении, но лично я в этом свидетелем не был, поэтому передаю это как слух, не придавая ему значения факта.
Лев Николаевич, конечно, не мог не видеть ее беспокойства и хлопот и решил уступить — «просящей дать». Он отказался от прав собственности на то имущество, которое имел в пользу семьи58. Следовательно, все земли и дом в Москве отходили в собственность Софьи Андреевны и детей. Затем он отказался в пользу семьи от тех денег, которые у него были в наличности, и, наконец, он передал Софье Андреевне право на издание его художественных произведений, написанных им до 1881 г., передав в общее безвозмездное пользование все сочинения, написанные после 1881 г., т. е. сочинения нравственно-философского направления, хотя бы и художественные. «Даром получил, — как он выражался, — даром должен отдать». Это и было им исполнено на самом деле, о чем было объявлено им в газетах. Как они поделили между собою это имущество, я не знаю. В это время я получил от Софьи Андреевны следующее письмо:
«Василий Иванович, сколько раз принималась писать к вам и высказать то, что меня мучило, и всё откладывала, ожидая, что вы, наконец, сами поймете то фальшивое положение, в которое вы себя поставили. Но прошли целые годы, и я вижу, что если я сама не выясню вашего отношения к делам аренды земли, то пройдут еще годы, и всё останется в том же положении.
Очевидно, держать в аренде нашу землю вы не в состоянии так же, как и многие в тех краях. Но мужики, которые брали землю и не могли платить, все-таки заплатили долги свои, перестали пахать и истощать нашу землю. Вы же, не быв в состоянии платить нам аренды, продолжаете истощать и портить землю, которая, мало того, что не приносит никаких процентов, ежегодно падает в цене вместо того, чтобы улучшаться. И потому как мне ни неприятно самой вам это писать (я полагалась на вас в этом случае), но я принуждена сказать вам, что аренду вам отказываю и прошу землю сдать в экономию, т. е. сказать Семену Глебову42*, чтобы он или бы оставил ее отдыхать, или сдал бы за верные деньги. Я, конечно, ему ничего об этом не писала, не предупредивши вас, а напишу тогда, когда получу от вас ответ.
Когда Сережу43* я посылала устроить дела, я просила его передать вам лично, что не желаю вам сдавать землю, но он не решился и тоже ждал, что вы сами об этом заговорите.
Вы, вероятно, поймете, Василий Иванович, что если я так решительно действую, то это потому, что Лев Николаевич сдал мне дела и имения в неограниченное распоряжение, а я не желаю и не могу разорять своих детей и вести дела неразумно.
Извините, если огорчила вас, я ведь ждала года. Вы сами будете рады, так как вы хороший человек, выйти из этого фальшивого положения.
Поклонитесь всем вашим. Деньги за траву 175 руб. получила44*.
4-го августа 1886 года».
Я ответил ей, что уже год тому назад решил оставить аренду земли, так как она мне, кроме неприятностей, ничего не доставляет. Задерживало меня только то, что прекратить хозяйство сразу нельзя было. Но теперь, по получении ее письма, я постараюсь прекратить свои дела как можно скорее.
этом и опасается, как бы это не повлияло на наши хорошие отношения. Он пишет:
«Мне очень больно, дорогой Василий Иванович, что мама вам написала это несчастное письмо. Поверьте, пожалуйста, мне, что я был все время против этого, письмо было написано даже в мое отсутствие из Ясной. Кроме того, прошлою осенью, когда я был в Самаре, мама написала вам подобное же письмо; я его тогда вместе с своими письмами получил в Патровке и, зная его содержание, грешный человек, не передал вам, а привез назад к мама и уговорил ее не посылать его. Теперь отчасти раскаиваюсь в этом поступке и в том, что я вас тогда не предупредил о намерении матери, в таком случае последнее письмо не так бы вас огорчило.
Впрочем, особенно, пожалуйста, не огорчайтесь, так как, кажется, ни в ком из нас (кроме мама) оно не находит сочувствия, — в этом приходится сознаться, как оно ни неприятно.
Мы все очень боимся, что вы теперь будете спешить прекращать свое хозяйство в ущерб себе. Надеюсь, что вы еще подождете это делать, а весной, когда я приеду (опять сдавать в аренду), мы с вами потолкуем и устроимся.
Несмотря на все происшедшее, надеюсь, Василий Иванович, что давнишние хорошие дружественные отношения наши не изменятся; для меня было бы очень тяжело, так как многому и многому хорошему я научился от вас.
6 окт. 1886 г. Ясная Поляна».
Весь тон письма Сергея Львовича, особенно последние строки его, подействовал на меня очень успокоительно. Я был очень благодарен ему за это. Я увидел, что мои стремления вложить в душу детей Льва Николаевича добрые чувства к людям не пропали даром. И эти слова Сергея Львовича были мне драгоценной наградой за мои старания.
Мало того, он своей чуткой душой понял, что мне тяжело оставаться должником его матери после такого ее письма. Поэтому в конце своего письма делает следующую приписку:
«Я предложил мама, и она согласилась, чтобы в случае вы будете прекращать хозяйство, вы бы перевели ваши векселя на крестьян на имя экономии, в счет аренды. Я думаю, что это вас облегчит в расплачивании долга.
».
Все-таки письмо Софьи Андреевны было для меня очень неприятно, и я решил поторопиться прекратить свое хозяйство, распродать инвентарь, выбраться из самарского имения Толстых и как можно скорее поискать себе какое-нибудь занятие для содержания семьи, которая оставалась теперь в безвыходном положении. Я сейчас же написал своим близким знакомым и получил более или менее утешительные ответы.
Особенно утешил меня отклик моего друга и товарища по университету Виктора Павловича Меженинова. Он написал мне очень теплое, задушевное письмо, в конце которого прибавлял, что в виду есть место учителя народной школы и заведующего фермой.
Это время совпало с моим семейным горем. У меня умерло двое детей от дифтерита, один после другого: дочь Надя (4-х лет) и сын Ваня (2-х лет). Я детей вообще очень люблю, но эта потеря казалась мне особенно тяжелой. Я искал утешения и не находил. Вскоре после смерти Нади я писал Льву Николаевичу о своем душевном горе. В ответ получил следующее письмо:
«Дорогой друг Василий Иванович. Мне очень больно за вас, но, милый друг, не сердитесь на меня; не о том больно, что вы потеряли дочь, а о том, что ваша любовная душа сошлась вся на такой маленькой, незаконной по своей исключительности любви.
— любить одно существо более, чем бога и ближнего. Я был очень болен и яснее, определеннее думал о смерти, чем когда-либо прежде, и пришел к тому, что для того, чтобы жить и умереть так, как этого хочет от нас та сила, которая нас произвела, надо жить и умереть любя, но это слово «любить», «любовь», как вы знаете, ужасно неясно. Мы все бьемся около этого слова, зная, что тут спасение, но как — я, по крайней мере до последнего времени, не понимал. Для меня представляется так: любить, как и сказано древней мудростью, надо прежде всего бога, т. е. добро, истину, любить же значит — делать ее, вносить по мере сил добро и истину в мир. Это первое, что должен желать и делать человек, — делать так, чтобы видны были ему самому следы (как бы малы они ни были) его делания. Без этого первого условия невозможна благая, дающая счастье, любовь к людям. Если же она есть, то тогда, делая это дело, внося добро и истину в мир (опять хоть самое крошечное), вносишь его через людей, и одних людей, чуждых истине, до времени обходишь, с другими, менее чуждыми, общаешься кротко и любовно, и третьих, любящих добро и истину, любишь больше, чем свою душу. Любишь их и детей в том числе, потому что они работники того дела, которое составляет мою жизнь, и работники, лучшие, чем я, испорченный соблазнами и загрязненный жизнью. Вот так отчасти и вы любили Надю; но почему она у вас одна? Если бы любили всех тех близких вам за то, что они будущие лучшие работники дела божьего, вы бы не чувствовали так. Я вас очень люблю, Василий Иванович, люблю за вашу доброту, благодарен вам за то, что много помогли мне в освобождении от тех соблазнов, которые связывали меня, но последнее время, мне кажется, что запустили свою душу, и она стала зарастать терниями. Нельзя останавливаться, надо итти вперед; нельзя быть немножко истинным, а не во всю свою силу, во весь свой свет. Простите меня, милый друг, если я, вместо утешения, упрекаю как будто вас в вашем состоянии душевном, которого я не виню, но мне так кажется. Горе питается всегда одним: я был добр, я был хорош, а вот что со мной сталось. Утешение истинное тоже в одном: я не сделал того, что надо было, и вот последствия. У вас такие силы душевные — сила одна — доброта, способность любить, что не вам отчаиваться, а жить и служить своей жизнью богу, принимая с благодарностью и с такой же благодарностью отдавая радости, встречающиеся на пути.
Обнимаю вас. Пишите.
Л. Т.».
[1886 г.].
будто бы совсем чужой человек, а не Лев Николаевич. И мне еще более грустно стало, потому что я не нашел отклика в душе Льва Николаевича на свое горе. Я видел, что Лев Николаевич не понял меня, что он не о том говорит, что меня мучило. В письме этом излагает свои мысли Толстой-мыслитель, моралист. В этом случае он не может перенестить в душу другого, как это делает он, когда мыслит и рассуждает, как художник, когда он воспринимает душевное состояние и чувства того лица, о котором идет речь. Тогда он ясно представил бы мое состояние и понял бы, что я мучился как отец при потере своей любимой дочери, как это он сделал, отвечая на письмо одного из своих знакомых Г. А. Русанова59
«Вчера узнал о вашей потере. Очень жаль мне вас... Жаль мне ее, просто жаль, что нет более на этом свете этого милого, прекрасного существа, и с особенным любовным умилением вспоминаю мое первое знакомство с нею в Харькове и потом все встречи и разговоры с нею, всегда трогательные, любовные и радостные. Всей душой переношусь в вас, и хотел бы помочь вам одним, чем хочу и могу, — любовью»60.
Тут он не как моралист, а как друг представил себе ясно ту тоску, то горе, которое испытывает человек при потере своего близкого и любимого существа и жаждет утешения, а не наставления.
О любви к ближнему я и в данном своем состоянии ведь не забывал. Я знаю, что она и выше любви отца и дочери, но отказаться от любви к дочери не в силах, не могу и не мучиться при потере дочери, как не мог бы не чувствовать страдания, когда бы у меня оторвали руку, каких бы высоких принципов при этом в жизни ни был. Я ему написал об этом и получил в ответ следующее письмо:
«Дорогой Василий Иванович.
Ответ ваш на мое письмо огорчил меня. Я в нем прочел между строк следующее: хорошо тебе рассуждать, как у тебя не болит. А когда сердце болит, то все рассуждения ничто. Это не верно. Во-первых, у меня болит за вас, а во-вторых: все ничто, исключая жизни той, которая дана от источника жизни и которую каждый из нас сознает в себе. И вот про эту жизнь я говорил и говорю. Если можно неправильно рассуждать об этой жизни — она делается мукой. Ведь это не я выдумал и не вы согласны, а ведь это есть, как то, что есть солнце. Есть то, что дана жизнь и можно на нее смотреть, как свою собственность, отдельную свою жизнь, и можно смотреть на нее и понимать ее, как служение.
В первом случае и своя смерть и смерть любимых есть ужас, во втором — нет смерти, так что цель жизни — не жизнь, а то, чему она служит. Отчего хозяйка не в отчаянии, что приготовленное ею с такою любовью кушанье съедают. Что бы с ней было, если бы она полюбила так свое кушанье, что в нем бы видела цель. — Все дело в том, как понимаешь жизнь. Можно быть плохим, ленивым слугою, но понимать себя слугою, и тогда не страшно все то, что выпадает на долю слуги; но если я понимаю себя барином, хотя бы я делал работу слуги, всякое напоминание мне того, что я слуга, будет мне ужасно. Простите меня, голубчик, если слова мои оскорбляют вас. Не могу я не писать того, что думаю. Думаю, люблю вас и стараюсь проникнуть в вашу душу.
Что вы делаете и намерены делать? Что бы вы приехали сюда в Россию? Вообще бы переменили жизнь.
Есть у меня знакомый богатый купец Сибиряков61 или не возьмете ли место учителя.
Целую вас, Лиз[авету] Алекс[андровну] и Колю.
Пишите в Москву. Наши все вам кланяются и вас любят. И жена тоже, настолько, насколько может любить человека, перед которым виновата.
Лев Толстой».
Примечания
57
58 Семейный раздел имущества Л. Н. Толстого произошел гораздо позже: он был закончен в июле 1892 г.
59 О Гаврииле Андреевиче Русанове см. стр. 48.
60 «Вестник Европы», 1915, № 4, стр. 16.
61 Константин Михайлович Сибиряков, сын богатого сибирского золотопромышленника, расходовавший часть своего состояния на благотворительные дела.
41*
42*
43* Старшего сына.
44* Деньги эти были посланы мною в уплату арендной суммы и собраны с крестьян, уплативших мне за траву, снятую ими на моем участке.