Глава XIV
Самарская жизнь далеко не дала мне того удовлетворения, какого я ждал. Главное, мне нехватало того, с чем я сроднился, — близости Льва Николаевича. С ним, бывало, поговоришь, поделишься тем, что тебя удручает, — он как-то умел успокоить, — и опять станет легко на душе.
Теперь приходилось отводить свою душу в письмах к Льву Николаевичу. Меня очень успокаивали его письма, полные ласки, теплой любви и искренности. Читаешь, бывало, его письмо, и даже жутко станет, что я на самом деле совсем не такой хороший, каким он меня представляет. Обыденная житейская обстановка невольно толкала меня на житейские отношения с окружающими людьми. Мои мечты устроить жизнь «по-новому» не осуществлялись на деле.
Лев Николаевич заметил это несоответствие моих идеалов с действительностью моей жизни еще во время своего пребывания в самарском имении в первое же лето. В письме своем (6 августа 1881 г.) к Софье Андреевне, между прочим, он пишет:
«... Ничто не может доказать яснее невозможность жизни по идеалу, как жизнь Бибикова с семьей и Василия Ивановича. Люди они прекрасные и всеми силами, всей энергией стремятся к самой лучшей, справедливой жизни, а жизнь и семья стремится в свою сторону, и выходит среднее. Со стороны мне видно, как это среднее, хотя и хорошо, как далеко от их цели. То же переносишь на себя и поучаешься довольствоваться средним»34*.
Я увидел, что у меня нехватает сил повернуть жизнь по-своему. И это разочарование мучило меня.
Завел понемногу я хозяйство. По недостатку средств подчинился я той самой залежной системе полеводства, какая господствовала тогда в самарской степи: каждый участок пахался только два года подряд, а затем лежал 10 лет, отдыхал, как говорят, и приходил в прежнее состояние первобытной залежи, признаком чего служило то, что он зарастал ковылем, и становился таким образом способным давать снова хороший урожай пшеницы. Часть земли пахал я сам, а остальную часть покосов сдавал крестьянам.
Но, как я и предполагал, крестьяне очень неаккуратно платили за аренду земли. Больше половины остались должниками. Это препятствовало мне быть аккуратным плательщиком аренды Льву Николаевичу. Взыскивать же с них судом мне не хотелось, да это было и не в принципах Льва Николаевича.
Летом в 1883 г. Лев Николаевич снова приехал в степь. Я изложил ему положение дела с своей арендой. Лев Николаевич на это сказал мне то, что говорил раньше:
— Я ведь уступил вам этот клочок из своего громадного имения35* вовсе не с целью получать от вас аренду, а чтобы вы устроили свою жизнь, как вам кажется лучше. А об уплате аренды, пожалуйста, не беспокойтесь, — будут платить — платите, а не будут, так бог с ними. Меня это не разорит.
Отношение Льва Николаевича к собственности заметно переменилось. Ему неприятно было чувствовать себя собственником, видя массу мужичьей бедности вокруг себя. Из степи он пишет Софье Андреевне:
«... Не знаю, как дальше, но мне теперь неприятно мое положение хозяина и обращение бедных, которых я не могу удовлетворить»36*.
В это же лето Лев Николаевич по совету Бибикова решил завести в самарском имении более правильную распашку. До того времени земли отдавались крестьянам отдельными участками, по нескольку десятин в каждом, в разных местах, по усмотрению управляющего. Теперь же решено было завести 12-польную залежную систему, господствовавшую в то время в самарской степи.
Во избежание разных хлопот по размежеванию земли на участки я предложил Льву Николаевичу свои услуги, тем более, что особенной точности в размежевании не требовалось. И с тех пор в имении была введена более правильная распашка земли.
В засушливые годы, вследствие неурожая, не все крестьяне, снимавшие в экономии Толстого землю, могли платить аренду. Некоторые крестьяне в такие годы совсем разорились. В 1883 г. за крестьянами накопилось долгов вместе с долгами за прежние годы до 10 000 рублей.
Зимою 1883 г. был послан Бибиковым в Москву письмоводитель экономии Петр Андревич37* с отчетом по хозяйству. После этого Лев Николаевич писал мне и Бибикову:
«Дорогие друзья, Василий Иванович и Алексей Алексеевич.
Приехал Петр Андреевич с последними счетами и книгами. Всё это я передал жене и семье, которым это нужно. Жена озабочена тем, чтобы не было просрочек платежей, и я отчасти озабочен этим, ибо это повлечет за собою мне упреки и злобу на меня, которая и так достаточна велика, вследствие совершенно противоположного моего взгляда на жизнь.
Прошу вас обоих иметь наблюдение над тем, чтобы земли пахались по установленному порядку и деньги платились бы в сроки. Надеюсь, что вы — ни тот, ни другой — не откажете мне в этом. Для облегчения вашего в этом деле скажу еще следующее: я давно уже решил, что деньги эти, аренда за землю, должны поступить на пользу населению тех деревень, которые снимают эти земли, на помощь нуждающимся, на школы, на учреждения зимних заработков (мысль, очень занимающая меня последнее время). И это, если бог захочет, будет сделано с той поры, когда я перестану встречать в этом препятствия семьи. Надеюсь дожить до этого. Тогда приеду и устрою, что сумею. Так, пожалуйста, имейте наблюдение за землей. Я знаю, что какое бы ни устроилось дело, оно будет не верно и много в нем будет греха. Но это единственное средство для меня теперь избавиться от этой обязанности. Если бы я был один, то, разумеется, ничего бы не затевал, а прямо предоставил бы пользоваться этой землей тем, кто владеет ею; но теперь назначение этой земли на пользу других есть единственное средство, которое я могу употребить против своей семьи. Всякий член моей семьи, пользуясь этими деньгами, пусть знает, что они пользуются деньгами, имеющими назначение. Хорошо ли, дурно, — я лучше не умею придумать. Вы же напишите мне прямо, согласны ли вы исполнить эту мою просьбу — наблюдать за арендой.
Теперь другая просьба: Петр Андреевич привез долговые книги. Там оказывается 10 тысяч долгов. Что делать с этими деньгами? Бросить их или получить с тех, которые могут заплатить, с тем, чтобы отдать их тем, которые в нужде. По случаю этих долгов мне пришла следующая мысль: образовать из этих долгов фонд для бедных тех сел. Положим, что две трети не могут быть получены, все-таки соберется более трех тысяч. Отчего бы не объявить должникам, что деньги эти назначаются на помощь безлошадным семьям (на покупку лошадей тем, у которых пала одна лошадь) или другое что. Отчего бы из всех этих должников не учредить общину, которая сама бы собирала и распределяла эти деньги по бедным. Если вам бог положит на сердце такое дело, не попытаетесь ли устроить это? Может быть, это стало бы основанием большого дела, к которому примкнула бы и аренда с землей. Подумайте об этом, пожалуйста, с своими друзьями и с мужиками и напишите мне. Если я буду свободен, то приеду к вам и тоже буду хлопотать с вами. Посылаю вам долговые книги. До свидания, милые друзья, желаю успеха вашей жизни. Приветствую ваших гостей и ваши семьи. В самом простом и широком выражении задача (о долговой сумме) следующая: собирать долги с тех, которые могут и хотят платить, и отдать собранное тем, которые нуждаются. Для того, чтобы не было ошибок, — привлечь к этому делу мужиков.
Л. Т.»38*
судью. Я видел в этом боязнь Софьи Андреевны, что доход с имения уменьшается. Мне было тяжело слышать это от Льва Николаевича. Я написал ему об этом и указывал, что настойчивость в том, чтобы крестьяне платили аренду непременно к сроку, может привести к нехорошим отношениям с крестьянами, указывая ему на то, что и моя неаккуратность в уплате аренды за свою землю зависит исключительно от того, что крестьяне не могут рассчитать наперед точно, когда они могут уплатить аренду и каков будет урожай, и что моя неаккуратность очень тяготит меня, что аренда эта является совершенно чуждым мотивом в наших отношениях с ним, что подобных мотивов прежде у нас не было, — и как жилось хорошо.
В ответ на это я получил от Льва Николаевича следующее письмо.
«Спасибо вам за хорошее письмо, дорогой Василий Иванович. Мы как будто забываем, что любим друг друга. Я не хочу этого забывать, — не хочу забывать того, что я вам во многом обязан в том спокойствии и ясности своего миросозерцания, до которого (спокойствия) я дошел. Я вас узнал первого человека (тронутого образованием), не на словах, но в сердце исповедующего ту веру, которая стала ясным и непоколебимым светом для меня. Это заставило меня верить в возможность того, что смутно всегда шевелилось в душе. И поэтому вы, как были, так и останетесь всегда дороги. Смущает меня неясность, непоследовательность вашей жизни, смущает ваше предпоследнее письмо, полное забот мирских; но я сам так недавно был переполнен ими и до сих пор так плох в своей жизни, что мне пора знать, как сложно переплетается жизнь с прошедшими соблазнами и что дело не во внешних формах, а в вере. И мне радостно думать, что у нас с вами вера одна.
О моих предположениях собирать долги и на эти деньги учредить что-нибудь для пользы людей должен сказать, что все это пустяки, даже хуже, чем пустяки, это дурное тщеславие. Одно смягчающее мою вину и объясняющее обстоятельство, это то, что я делал это для своих, для своей семьи. Из денег, разумеется, кроме зла (как вы пишете) едва ли что-нибудь выйдет; но для моей семьи — это начало того, к чему я тяну постоянно, — отдать то, что есть, не для того, чтобы сделать добро, а чтобы быть меньше виноватым.
То, что мои доводы мало убедительны, я очень хорошо знаю. Ошибаюсь ли я или нет, но я думаю, что я могу сделать их неопровержимыми для всякого человека, логически рассуждающего. Но я убежден, что убеждать логически не нужно. Я пережил уже эту эпоху. То, что я писал и говорил, достаточно для того, чтобы указать путь ищущему человеку. А, став на путь, всякий ищущий сам найдет и найдет лучше и больше, и свойственнее себе доводы, но дело в том, чтобы показать путь. Теперь же я убедился, что показать путь может только жизнь — пример жизни. Действие этого примера очень не быстро, очень неопределенно (в том смысле, что, думаю, никак не можешь знать, на кого оно подействует), очень трудно. Но оно дает толчок, пример, доказательство возможности христианской, т. е. разумной и счастливой, жизни, при всех возможных условиях. Это одно двигает людей, и это одно нужно и мне и вам, и давайте помогать друг другу это делать. Пишите мне, и будемте как можно правдивее друг перед другом. Обнимаю вас и всех ваших.
».
[Осень 1883 г.]
Вскоре после этого А. А. Бибиков получил от Софьи Андреевны письмо, в котором она настаивает, — как бы в отпор письму Льва Николаевича об учреждении Общества воспомоществования обедневшим крестьянам по случаю неурожая на деньги, собранные с крестьян за арендуемую ими землю, — чтобы Бибиков, взыскивал с крестьян долги аккуратнее и присылал бы деньги ей, и она сама уже будет знать, на что их употребить. Вероятно, Лев Николаевич сообщил ей содержание своего последнего письма ко мне с Бибиковым.
Ну, конечно, вся поэзия замысла Льва Николаевича учредить общество мужиков, платящих деньги и распределяющих эти деньги между бедными, пропала. Ни мне, ни Бибикову взыскание долгов было не по душе, тем более, что с тех крестьян, которые могли еще платить, Бибиков аренду получил, а долги накопились за крестьянами, совсем разорившимися. Взыскание долгов с них возможно было лишь судебным порядком, посредством описи и продажи их оставшегося имущества, доставлявшего единственное средство пропитания малым детям обедневшего крестьянина.
Бибиков отказался от управления имением Толстых, видя такое агрессивное вмешательство графини в хозяйственные дела.
мог быть аккуратным плательщиком перед Толстыми. Особенно трудно мне было в первые годы, когда мне нужно было обзаводиться хозяйственным инвентарем, а запасных средств на это у меня не было никаких.
Это привело меня к мысли оставить аренду у Толстых и приискать себе другое занятие.
Лев Николаевич очень тяжело переживал, что Софья Андреевна и вся семья была не одних взглядов с ним на жизнь. Он считал своей обязанностью и семью втянуть в такую жизнь, которая бы соответствовала учению Христа. Словами он не мог убедить, так хотел подействовать на нее примером. Хотел совсем переменить ведение хозяйства и думал, что его новая система, новое отношение к бедности крестьянской мало-по-малу завлечет в это дело и семью — и жизнь пойдет по-хорошему.
Ему хотелось вести хозяйство, помогая бедным мужикам. В основание ведения своего хозяйства он намеревался положить не материальные выгоды, а хорошие отношения с людьми в хозяйстве. В этом он видел некоторое нравственное успокоение. В 1884 г. он писал Софье Андреевне в Москву из Ясной Поляны, куда приехал как бы на отдых от городской жизни:
«... Может быть, это трудно, но сделать это надо. Общее мое рассуждение такое: не говоря о том, что если мы пользуемся ведением хозяйства на ложных основаниях собственности, то надо вести его все-таки наилучшим образом в смысле справедливости, безобидности и, если можно, доброты; не говоря об этом, мне стало ясно, что если то, что я считаю истиной и законом людей, должно сделаться этим законом на деле, в жизни, то это сделается только тем, что мы, богатые, насилующие будем произвольно отказываться от богатства и насилия. И это произойдет не вдруг, а медленным процессом, который будет вести к этому. Процесс этот может совершиться только тогда, когда мы сами будем заведывать своими делами и, главное, сами входить в сношение с народом, работающим на нас. Я хочу попытаться это сделать. Хочу попытаться совершенно свободно, без насилия, а по доброте, сам вести это дело с народом в Ясной. Ошибки, потери большой, даже никакой, я думаю, не будет, а, может быть, будет хорошее дело. Хотелось бы в хорошую минуту, когда ты слушаешь, рассказать тебе, а описать трудно. Я думаю начать сейчас же»54.
В одном из следующих писем оттуда же он пишет ей:
«... Я затеваю очень трудное. Именно заниматься хозяйством, имея в виду не главное хозяйство, а отношения с людьми в хозяйстве. Трудно не увлечься, не пожертвовать отношениями к делу, а надо так, чтобы вести дело хозяйственно; но всякий раз как вопрос: выгода или человеческие отношения, — избирать последнее»55.
Конечно, это было не по душе Софье Андреевне. И Лев Николаевич сам это хорошо знал и чувствовал, потому что в следующем письме он пишет:
«... ... Знаю я, что это тебе часто, а детям всегда невыносимо скучно (кажется, что всё известно), а я не могу не повторять, что счастье и несчастье все не может зависеть от того, проживем мы все или наживем, а только от того, что мы сами будем... Чтобы это не показалось пошлостью, надо пошире, подальше смотреть на жизнь. Какова наша с тобою жизнь с нашими радостями и горестями, такова будет жизнь настоящая наших детей. И поэтому важно помочь им приобрести то, что давало нам счастье, и помочь избавиться от того, что нам принесло несчастье, а ни языки, ни дипломы, ни свет, ни еще меньше деньги не принимали участия в нашем счастье и несчастье. И поэтому вопрос о том, сколько мы и проживем, не может занимать меня. Если приписывать ему эту важность, он заслонит ее, что точно важно»56.
И сообразно с этим Лев Николаевич, живя в Ясной Поляне, решил переменить свой образ жизни, решил как можно меньше пользоваться трудом ближнего: отпустил прислугу и стал делать по возможности все сам для себя. В одном письме к Софье Андреевне он пишет:
«Я отпустил Адриана39* и сам убрал и напилил дров, что мне доставило большое удовольствие...»
Софье Андреевне неприятны были проекты Льва Николаевича. 23 октября, отвечая на последнее письмо, она пишет Льву Николаевичу.
«Вчера получила письмо; мне стало грустно от него. Я вижу, что ты остался в Ясной не для умственной работы, которую я ставлю выше всего в жизни, а для какой-то игры в Робинзона. Отпустил Адриана, которому без памяти хотелось дожить месяц, отпустил повара, для которого тоже это было удовольствие не даром получать свою пенсию, и с утра до вечера будешь работать ту неспорную физическую работу, которую и в простом быту делают молодые парни и бабы... Ты, конечно, скажешь, что так жить — это по твоим убеждениям и что тебе так хорошо; тогда это другое дело, и я могу только сказать: «наслаждайся»... «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы оно не плакало»40*.
Не нашел Лев Николаевич поддержки в своих стремлениях среди своей семьи. Особенно сильно протестовала Софья Андреевна. Он чувствовал себя совсем одиноким. И это угнетало его. Однажды летом, когда все были в Ясной Поляне, он задумал даже уйти из дому. Не сказав никому ничего, он ушел по направлению к Туле. Во время дороги его мучил вопрос, — правильно ли он поступил, что ушел из той среды, которая была ему тягостна. Ему было жалко оставлять Софью Андреевну, так как она была в то время беременна и ей предстояли скорые роды. И вспомнил он легенду про одного человека, который тяготился своей судьбою и просил бога облегчить его крест, который дан ему нести в жизни. Вот и видит этот человек во сне, что какой-то святой (кажется, апостол Петр) приводит его в комнату, где лежало множество крестов, и говорит: «Ты просишь у бога облегчить тебе крест. Бог услышал твою молитву, — вот выбирай любой крест по себе». Перепробовал человек все кресты, остановился на одном и говорит: «Вот этот крест для меня, кажется, самый подходящий». Тогда апостол Петр сказал ему: «Да это тот самый крест, который дан тебе от бога с начала твоей жизни».
Лев Николаевич задумался над этим. Ведь задача человека не в том, — думал он, — чтобы выбирать себе крест, какой ему понравится, а в том, чтобы нести данный ему от бога крест с терпением и кротостью. Это сразу разрешило сомнение Льва Николаевича, и он вернулся назад в Ясную Поляну, решив нести с терпением и кротостью тот крест, который дан ему от бога.
В своем письме к одному юноше он писал: «Нужно так жить: где живешь и с кем живешь, стараться жить по душе, по-божьи, — по учению Христа, а не по учению мира».
Примечания
54 — от 24 октября 1884 г. См. Л. Н. Толстой, «Полное собрание сочинений», т. 83, Гослитиздат, 1938 г., стр. 436—437.
55 Письмо от 28 октября 1884 г. (там же, стр. 445—447).
56 Письмо от 21 октября 1884 г. (там же, стр. 429).
34* «Письма графа Л. Н. Толстого к жене», М., 1914, стр. 145.
35* В самарском имении Толстых было более 5 000 десятин.
36* «Л. Н. Толстой, Биография». т. II, М. 1908, стр. 449, письмо от 25 мая 1883 г.
37* Конторщик, ведший записи по хозяйству. До 1883 г. часть земли сдавалась управляющим отдельными дольками по нескольку десятин крестьянам, с обязательством, чтобы они платили осенью за вспашку. В 1883 г. летом, когда Л. Н. был второй раз при мне в самарском имении, по совету А. А. Бибикова он решил, завести правильную 12-польную залежную систему хозяйства. По просьбе Льва Николаевича я разделил все земли на 12 участков, с тем, чтобы каждый год два участка сдавались крестьянам под распашку, а 10 участков оставались под залежью — отдыхали.
38* Подлинник этого письма остался у А. А. Бибикова. Воспроизвожу его здесь по копии, которая была оставлена у меня.
39* Адриан — слуга в яснополянском доме, прислуживавший Льву Николаевичу, когда он приезжал в Ясную.
чтобы самому варить себе овсянку, которую он только и ел. Николай был старик, прослуживший свой век поваром при доме Толстых в Ясной Поляне, оставленный по причине старости на покое доживать свой век и получавший пенсию за долголетнюю службу.
40* «Л. Н. Толстой. Биография», т. II, М. 1908, стр. 478.