Глава XIII
Софье Андреевне не нравилась моя близость к Льву Николаевичу. Она видела в моем сочувствии к писаниям Льва Николаевича как бы причину того, что он перестал писать беллетристические произведения, которые давали такие большие деньги, а принялся за нравственно-религиозные, которые, по ее мнению, вряд ли будут кому интересны. И на меня она смотрела в этом случае как на «разлучника» ее с Львом Николаевичем. Хотя Лев Николаевич неоднократно пытался разубедить ее в этом, стараясь доказать, что иначе мыслить он не мог и не может, что мое сочувствие или несочувствие ему ни в коем случае не могло бы изменить его образа мышления, я чувствовал это ее отношение во всем и, как выше уже писал, решил уйти от Толстых.
Когда старший сын Толстых Сергей в мае 1881 г. выдержал выпускной экзамен в тульской гимназии, а второй сын Илья выдержал переходный экзамен в V класс, решено было Сергея отдать в Московский университет, куда он и сам стремился. Софья Андреевна ни за что не хотела оставлять Сергея одного в Москве, да и самой ей стало скучно в деревне, она стала чувствовать себя более одинокою после того, как Лев Николаевич отдался разрешению религиозно-нравственных вопросов.
Когда Лев Николаевич писал литературно-художественные произведения, Софья Андреевна, переписывая их, чувствовала себя как бы участницей его творений. Теперь же она чувствовала себя совсем без дела.
Кормление и воспитание детей ей наскучило. Общества в деревне для нее не было никакого, и ей захотелось переселиться в Москву; к тому же и дочь Татьяна подросла, и той нужно было общество, — нужно было «вывозить ее в свет». В силу всего этого решено было переехать в Москву.
В начале лета 1881 г. я переехал из Ясной Поляны в самарское имение Толстых и поселился, по предложению Льва Николаевича, на их хуторе. Самарским имением Льва Николаевича управлял тогда мой хороший знакомый и приятель А. А. Бибиков, у которого я жил в имении Тульской губ. по возвращении из Америки перед поступлением моим к Толстым. Самарское имение Лев Николаевич купил в конце 70-х гг. Оно представляло соединение двух больших участков, принадлежавших Тучкову41 и Тимроту42 в степной части Бузулукского уезда. Оно имело до 10 верст в длину и заключало в себе несколько тысяч десятин.
Имением этим управлял сначала простой крестьянин Тимофей Фоканов из яснополянской деревни. Отличался он большой честностью и крайней бережливостью, доходившей до того, что он не позволял себе пользоваться лошадью для того, чтобы наблюдать за хозяйством, а ходил все пешком. Так как распашка велась в разных местах имения, то, путешествуя пешком, Фоканов не мог успешно наблюдать за делом. От этого дело проигрывало и в отношении обработки земли, и в отношении уборки зерна.
Во время молотьбы хлеба строгое наблюдение было особенно необходимо. Только зерном хлеб свозился в амбар на хутор, а снопами он свозился на ближайшие тока, устраиваемые под открытым небом в разных концах имения, близ распаханных участков. Путешествуя пешком с тока для наблюдения за молотьбой, Фоканов употреблял почти всё свое время на ходьбу, а молотьба происходила почти без наблюдения. От этого развилось воровство; хлеб развозили кто снопами, кто зерном, — кому как удобно. Фоканов за всем уследить не мог. От этого хозяйство стало давать совсем ничтожные доходы. Соседние хуторяне сообщили Льву Николаевичу, о том, что Фоканов с работой не справляется. Лев Николаевич решил переменить управляющего и взять более развитого и опытного хозяина. Фоканов годился на маленькое хозяйство, но не на такое большое. М. И. Абрамович, которая и меня рекомендовала Льву Николаевичу для занятий с его детьми, переговоривши с А. А. Бибиковым43, предложила Льву Николаевичу взять Бибикова управляющим самарским имением, как человека вполне честного и опытного в ведении какого угодно сложного хозяйства. Лев Николаевич был очень рад этому предложению, и Бибиков, оставив свое небольшое хозяйство в Чернском уезде, переехал с семьею на хутор в самарское имение Толстых.
Бибиков был хорошо образованный и хорошо воспитанный человек в самом лучшем смысле этого слова. Происходил он из дворян Козельского уезда Калужской губернии, в 1862 г. окончил курс в Харьковском университете по отделу естественных наук физико-математического факультета. По примеру многих молодых дворян передового направления того времени он поступил в мировые посредники.
Он, как «шестидесятник», был проникнут глубоким уважением к науке. Наука и знание, по мнению «шестидесятников», есть источник творческих сил человека, основание, на котором зиждется культура человечества. А. А. Бибиков хорошо знал естественные науки, особенно интересовался биологией и социологией. Свои познания он черпал по обыкновению из «первоисточников», оригиналов, а не из популярных книг. Он хорошо владел французским и немецким языками. Он с глубоким уважением относился к народовольческой деятельности.
По мнению шестидесятников, народ, не живший еще политической жизнью, вряд ли может самого себя освободить от гнета неволи: необходимо воздействие — со стороны честной и разумной интеллигенции. «Все для народа, но не все через народ», — вот положение некоторой, более умеренной части «шестидесятников».
Молодежь всегда тяготела к Бибикову, находя в его доме привет и ласку. Он был как бы связующим звеном между обществом и революционной молодежью.
Он сблизился с рабочими Мальцевского завода в Людинове, стремился к их объединению. В это время возникло каракозовское дело, по которому привлечен был к суду и А. А. Бибиков. Предварительно он шесть месяцев просидел в тюрьме, но суд не нашел достаточных улик к его обвинению, и он лишь по подозрению в участии в этом деле сослан был административным порядком в Вологодскую губернию под надзор полиции. По отбытии срока ссылки ему позволено было жить, где ему угодно, но лишь с лишением права въезда в столицы империи и в Жиздринский уезд Калужской губ. и Брянский уезд Орловской губ. Он поселился в принадлежащем ему имении в Чернском уезде Тульской губ.
Бибиков был внук киевского генерал-губернатора44, потомок Бибикова, усмирителя Пугачевского восстания45.
Хозяйство Бибиков знал очень хорошо и посоветовал Льву Николаевичу значительно сократить распашку средствами экономии, а перейти к сдаче земли крестьянам участками под распашку в определенном порядке. Лев Николаевич на все его предложения согласился.
очень нравилось. Про него, смеясь, говорили его друзья, что он из вежливости даже с животными обращался на «вы». Никогда не забуду его теплого отношения ко мне и к Маликову, когда мы, вернувшись из Америки, очутились в таком положении, что нам было есть нечего; тогда он приехал к нам, забрал нас с семьями и перевез в свою усадьбу.
Чтобы не возвращаться к нему после, считаю долгом прибавить о Бибикове, что в 1891 г., когда по причине сильной засухи Самарскую губернию постиг страшный голод, Бибиков принял самое деятельное участие в оказании помощи голодающим крестьянам. Он собирал пожертвования и устраивал столовые для голодающих.
По приезде своем в самарское имение Толстых к своему удивлению я узнал от Бибикова, что по распоряжению Льва Николаевича мне отведен участок земли в 400 десятин.
Такой большой участок меня стеснял. Я рассчитывал иметь участок десятин в 10, не более. Самому мне такого большого участка было не обработать. Следовательно, нужно было сдавать лишнюю землю крестьянам и собирать с них деньги, чтобы платить Толстым аренду.
Я знал раньше, по примеру других арендаторов, как трудно собирать долги с крестьян. Большинство могло заплатить только часть условленной цены, в неурожайные годы положение становилось еще более тяжелым. Приходилось взыскивать долг с них судом. Я старался всячески облегчить их участь. Сутяжничество мне было совсем не по душе.
В это же время (1881 г.) приехал в свое самарское имение и Лев Николаевич. Поводом к поездке были не столько хозяйственные дела, сколько желание попить кумыса. Лев Николаевич и раньше приобретения самарского имения ездил к башкирам на кумыс.
Каждое лето А. А. Бибиков приглашал на участок, арендуемый им у казны, башкирца с табуном кобылиц. Башкирец этот разбивал здесь свою кочевку и приготовлял кумыс в кожаной посуде. Приезжавшие на лето к Бибикову кумысники пили кумыс не из бутылок, как обыкновенно на кумысных курортах, а из деревянных чашек, в которые кумыс наливался прямо из кожаной посуды, как это принято у степных башкиров. И в это лето у Бибикова было несколько кумысников, в том числе и Лев Николаевич.
На свое хозяйство Лев Николаевич смотрел теперь уже иными глазами, чем прежде: во всем он видел контраст богатства и бедности, праздности и труда. В письме своем к Софье Андреевне он пишет из самарского имения 24 июля 1881 г.:
«... Ожидания дохода самые хорошие. Одно было бы грустно, если бы нельзя было бы помогать хоть немного, это то, что много бедных по деревням, и бедность робкая, сама себя не знающая».
На это Софья Андреевна отвечала ему 30 июля:
«... Хозяйство там пусть идет, как налажено; я не желаю ничего переменять. Будут убытки, но к ним уже не привыкать, будут большие выгоды, то деньги могут уйти и не достаться ни мне, ни детям, если их раздать. Во всяком случае ты знаешь мое мнение о помощи бедным: тысячи самарского и всякого бедного народонаселения не прокормишь»27*.
Первобытная простота самарской степной жизни была гораздо приятнее Льву Николаевичу, чем яснополянская жизнь, полная праздности и роскоши.
Я объяснил Льву Николаевичу всю тяжесть и неудобство для меня иметь 400 десятин земли. Объяснил, что мне гораздо покойнее было бы иметь десятин 10, не более. Лев Николаевич сказал, что он дал мне такой участок потому, что думает, что мне недостанет средств к существованию на меньшем участке. А что касается взыскания долгов, то он и сам против того, чтобы судиться с крестьянами: если будут платить, то хорошо, а если которые и не будут платить, то бог с ними.
С. Пругавин, изучавший тогда молоканскую секту.
Молокане были поражены и польщены таким интересом к их учению со стороны Льва Николаевича и А. С. Пругавина. Они созвали большое собрание и пригласили на него Льва Николаевича, А. С. Пругавина и меня. Это собрание началось молоканским молением, на котором читали евангелие, пели общим хором духовные песни и начетчики объясняли прочитанные места из евангелия. Я первый раз присутствовал на молоканском собрании. После моления была общая трапеза с большим количеством более или менее однообразных кушаний. За столом велись беседы на религиозные темы, в которых принимал участие Лев Николаевич. Молокане с большим интересом слушали Льва Николаевича. В следующие дни начетчики приезжали к Льву Николаевичу на хутор и просили у него разъяснений разных мест евангелия. Лев Николаевич был очень заинтересован их серьезным и сосредоточенным вниманием к его объяснениям. Среди них были очень умные люди. Эти беседы доставляли Льву Николаевичу большое удовольствие.
В общем молокане вели самый обыкновенный образ жизни, ничем не отличавшийся от православных крестьян. Молодежь даже стала пить водку потихоньку от стариков. Соединяло их главным образом правительственное преследование и взаимная помощь, особенно пострадавшим за их веру. Последнее хорошо действовало и на православных, как хороший пример. Не будь правительственного преследования, единение между ними пропало бы само собою.
Лев Николаевич заинтересовался не только сектантами, но и старообрядцами и православными, старающимися разобраться в вопросах религии.
Очень интересный случай рассказал мне Лев Николаевич про одного неграмотного старика из православных соседнего села Гавриловки. Старик этот был одним из уважаемых мужиков села. Он был довольно состоятельный человек и имел трех взрослых сыновей, уже женатых. Каждым утром в кругу своей семьи он пил чай, по праздникам непрочь был выпить водки, угощая какого-нибудь приятеля, и курил табак. Его мучили эти слабости. Он знал, что староверы считают большим грехом употребление спиртных напитков и курение28*. Он не позволял себе даже в церковь ходить, так как считал себя отверженным от бога за эти грехи. Стал он уже совсем стариком. Дети и говорят ему:
— Что же это ты, батя ни разу на исповедь не сходишь и не причастишься, ведь этак и помрешь, не причастившись, — это большой грех.
Задумался старик, ничего не ответил сыновьям; но в ближайший великий пост решил пойти причаститься. Приходит он на исповедь. Священник задает ему первый вопрос:
— Веруешь ли в бога?
— Нет, батюшка, — отвечает смущенный старик, — в бога не верую, — чай и водку пью и табак курю.
Он понимал под верою в бога образ жизни, согласный с учением Христа.
— Так уходи из церкви вон. Если ты не веруешь в бога, ты не достоин причастия святых таин.
Старик с сокрушенным сердцем вышел из церкви. Передал это Льву Николаевичу сам старик, выгнанный из церкви, передавал с искренним покаянием, ничуть не считая священника несправедливым, так как на самом деле считал себя недостойным ходить в храм божий за свои грехи.
— Скажите, пожалуйста, — сказал Лев Николаевич, — кто ближе стоит к богу — священник, прогнавший этого старика из церкви, или старик, пришедший в церковь, чтобы покаяться, выразить своими силами исповедь мытаря: «боже, будь милостив ко мне, грешнику».
Столовался Лев Николаевич у меня.
— пил тоже чай и виду не подавал, что ему более приятен был кофе, к которому он привык с малых лет. Но раз он заметил в шкафу банку с молотым кофе, очень обрадовался и сказал, что он никак не может отвыкнуть по утрам пить кофе и что отсутствие кофе для него большое лишение. С тех пор ему с удовольствием приготовляли кофе.
В половине августа (1881 г.) Лев Николаевич вернулся в Ясную Поляну. Там его ждала прежняя обстановка праздности, роскоши — по его словам: «Понаехали гости, пошли любезные, но пустые разговоры». Затем пошли приготовления семьи к переезду в Москву, где была уже нанята квартира в Денежном переулке. Вся эта жизнь тяготила Льва Николаевича. В письме своем по делам хозяйства А. А. Бибикову из Ясной Поляны (в сентябре) он делает приписку:
«Напишите, пожалуйста, вы, а главное Василий Иванович, — с вами я скорее увижусь, — как идет ваша жизнь. Я попал сюда в страшный сумбур: театр, гости, суета, и странно — ушел в себя и чувствовал и чувствую себя лучше, чем когда-нибудь. Несогласие мое с окружающей жизнью больше и решительнее, чем когда-нибудь. И я все яснее и определеннее вижу свою роль и держусь ее. Смирение и сознание того, что все, что мне противно теперь, есть плод моих же ошибок, и потому — прощение других и укоризна себя. Василий Иванович, представьте себе, что Кузьминский стал другим человеком. В нем идет та работа, которая не ослабевает. И мне это была большая радость. Сережа уехал в Москву, мы переезжаем 15-го. Я не могу себе представить, как буду там жить».
Духовенство не могло спокойно относиться к тому, что Лев Николаевич перестал посещать церковь и вообще иначе понимает учение Христа, чем православная церковь.
Однажды явился ко Льву Николаевичу священник ближайшего прихода и, — не знаю, по приказанию ли св. синода или по собственной инициативе, — стал увещевать Льва Николаевича ходить попрежнему в церковь, чтобы не смущать народ, и вообще советовал обратиться снова в лоно православной церкви, уверяя, что самая чистая и самая истинная религия есть православие. Лев Николаевич просил доказать ему, что православная церковь хранит и следует истинному учению Христа, и вместе с этим опровергнуть те доводы, которые Лев Николаевич приведет ему в возражение. Соглашался Лев Николаевич на этот диспут только в церкви в присутствии народа. Священник на это не пошел. Лев Николаевич сказал потом мне:
— Жаль, а то я показал бы, к каким уловкам прибегает церковь, чтобы, пользуясь невежеством народа, держать его в своих руках.
В половине сентября вся семья Толстых перебралась в Москву. По объяснению Софьи Андреевны, — «вся семья переехала в Москву для того, чтобы не оставить в городе одиноким старшего сына Сергея, выросшего в деревне и только что поступившего в университет, и для того, чтобы продолжать учить следующих детей, к воспитанию которых так охладел Лев Николаевич».
Жизнь в Москве была Льву Николаевичу не по душе. Его угнетала там роскошь, безделье всех, даже простого люда, чего он не встречал в деревне среди крестьян, где все работают, чтобы добыть себе кусок хлеба, — бездельничать там некогда. В своем дневнике он пишет: «Прошел месяц, самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву. Все устраиваются, когда же начнуть жить. Все не для того, чтобы жить, а для того, чтобы быть так, как другие. Несчастные. И нет жизни».
Далее о городской жизни пишет в своем дневнике: «Вонь, камни, роскошь, нищета, разврат. Собрались злодеи, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их орган, — и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, а мужики трут полы и их тела в банях и ездят извозчиками»29*.
В следующих письмах Лев Николаевич пишет мне:
«Спасибо вам, дорогой Василий Иванович, за письмо ваше. Думаю я об вас беспрестанно и люблю вас очень. Вы недовольны собой, что же мне-то сказать про себя? Мне очень тяжело в Москве. Больше двух месяцев я живу, всё так же тяжело.
Я вижу теперь, что я знал про всё зло, про всю громаду соблазнов, в которых живут люди, но не верил им, не мог представить их себе; как вы знали, что есть Канзас, по географии, но узнали его только, когда приехали в него. И громада этого зла подавляет меня, приводит в отчаяние, вселяет недоверие. Удивляешься, как же никто не видит этого. Может быть, мне нужно было это, чтобы яснее найти свой честный путь в жизни.
Представляется прежде одно из двух, или опустить руки и страдать бездеятельно, предаваясь отчаянию, или мириться со злом, затуманивать себя винтом [картами], пустомельем, суетой. Но, к счастью, я последнего не могу, а первое слишком мучительно, но я ищу выхода. Представляется один выход — проповедь изустная, печатная, но тут тщеславие, гордость и, может быть, самообман, — боишься его; другой выход — делать добро людям. Но тут огромность числа несчастных подавляет. Не так, как в деревне, где складывался кружок естественный.
Единственный выход, который я вижу, это — жить хорошо, — всегда во всем поворачиваться доброй стороной, — но этого все еще не умею, как вы. Вспоминаю о вас, когда обрываюсь на этом. Редко могу быть таким, я горяч, сержусь, негодую и недоволен собою.
Вот и здесь люди. И мне дал бог сойтись с двумя. Орлов один, другой и главный — Николай Федорович Федоров. Это библиотекарь Румянцевской библиотеки. Помните, я вам рассказывал. Он составил план общего дела всего человечества, имеющего целью воскрешение всех людей во плоти»30*.
имеющим внешнюю цель). Во-вторых, и главное, благодаря этому верованию, он по жизни своей чистый христианин. Когда я ему говорю об исполнении христова учения, он говорит: «Да, это разумеется», а я знаю, что он исполняет его. Ему 60 лет, он нищий, — все отдает, всегда весел и кроток.
Орлов, — пострадавший, два года сидел по делу Нечаева, и болезнен, тоже аскет по жизни и кормит 9 душ и живет хорошо. Он учитель в железнодорожной школе.
Соловьев31* здесь. Но он головной.
Я еще был у Сютаева46. Тоже христианин и на деле. Книгу мою «Краткое изложение» читали и Орлов и Федоров, и мы единомышленники. С Сютаевым во всем до малейшей подробности.
Сижу я всё дома, утром пытаюсь работать, — плохо идет. Часа в 2—3 иду на Москва-реку пилить дрова. И когда есть сила и охота подняться, это освежает меня, придает силы. Видишь жизнь настоящую, и хоть урывками в нее окунешься и освежишься. Но когда не хожу, — тому назад недели три ослабел и перестал ходить, и совсем было опустился, — раздражение, тоска. Вечером сижу дома, и одолевают гости. Хоть и интересные, но пустые разговоры, и теперь хочу затвориться от них.
Пишите почаще, пожалуйста. Поцелуйте за меня Лизавету Александровну47, Лизу48, Колю49
Перечел письмо и вижу, что оно ужасно бестолково, но боюсь, не сумею написать лучше, и посылаю.
Напишу непременно получше другой раз».
[Сентябрь — октябрь 1881 г.].
В следующем письме он пишет:
«Милый друг Василий Иванович.
Только что видел вас во сне и хотел писать вам, как получил ваше письмо. Я скучаю по вас часто, но радуюсь, что вам хорошо. Никогда не думаю, что вам не хорошо. Ваш удел очень, очень счастливый. Разумеется, счастье все в себе, но по внешним условиям можно жить в самых тяжелых условиях — в самой гуще соблазнов, можно в средних и в самых легких. Вы почти в самых легких. Мне бог никогда не давал таких условий. Завидую вам часто. Любовно завидую, но завидую.
Жалко мне вашего брата50. По вашему описанию я понял его совсем и понял в особенности хорошо потому, что этот тип мне знакомый, — один из моих умерших братьев был немного такой51 и брат Фета52— и разрывается жизнь. Сделать тут ничего нельзя, как и вообще ничего нельзя сделать с другим человеком. Можно только самому не погрешить против такого человека.
Тучков в Курской губернии; я просил достать мне его адрес; и или сам напишу ему, или вам пришлю его адрес.
У нас в семье были нездоровы, но теперь все хорошо и более или менее по-старому. Сережа много занимается и верит в университет. Таня полудобрая, полусерьезная, — не делается хуже, скорее делается лучше. Илюша ленится, растет, и еще душа в нем задавлена органическими процессами. Леля и Маша мне кажутся лучше. Они не захватили моей грубости, которую захватили старшие, и мне кажется, что они развиваются в лучших условиях и потому чутче и добрее старших. Малыши53 славные мальчики — здоровые.
Я довольно спокоен, но грустно — часто от торжествующего, самоуверенного безумия окружающей жизни.
и осуждая друг друга. Только их легион, а я один. Им как будто весело, а мне как будто грустно.
Все это время я очень пристально занимался еврейским языком и выучил его, — почти читаю уж и понимаю. Учит меня здешний раввин Минор, очень хороший и умный человек. Я очень много узнал благодаря этим занятиям. А главное, очень занят.
Здоровье мое слабеет, и очень часто хочется умереть: но знаю, что это дурное желание, — это второе искушение. Видно, я не пережил его.
Поцелуйте от меня своих. Я их всех очень люблю; поцелуйте и Бибикова. Я получил его письмо и счета и радуюсь, что скоро увижу его.
Прощайте, мой дорогой, дай вам бог того, что у меня бывает в хорошие минуты — вы это знаете, — лучше этого ничего нет. —
».
Я уже писал, что Лев Николаевич был весьма увлекающийся человек, но в то же время добросовестный работник. Уж если он чем заинтересуется, то изучит досконально, — все положительные и все отрицательные стороны. В Москве в эту зиму (1882 г.) он занялся еврейским языком, чтобы в подлиннике познакомиться с библией, особенно с евангелием. Отдался этому изучению весь и ничем больше не интересовался. Софье Андреевне не нравилось это новое увлечение. Она считала, что он тратит силы на пустяки, и это ее очень огорчало.
Ни в ком Лев Николаевич не видал себе поддержки в это время и чувствовал себя совершенно одиноким и среди своей семьи, и среди всех окружающих.
В письме к М. А. Энгельгардту Лев Николаевич писал (1882 г.):
«Вы не можете и представить себе, до какой степени я одинок, до какой степени то, что есть настоящий «яд», презираемо всеми, окружающими меня. Знаю, что претерпевший до конца спасен будет; знаю, что только в пустяках дано человеку право пользоваться плодами своего труда, или хоть видеть этот плод, а что в деле божьей истины, которая вечна, не может быть дано человеку видеть плод своего дела, особенно же в короткий период своей коротенькой жизни. Знаю все это и все-таки унываю»32*.
«Сей, сей, зная, что не ты, человек, пожнешь. Станешь смотреть на плоды добра, — перестанешь его делать; мало того — попортишь, — еще возгордишься. Но заготовляй только добра побольше. То, что ты делаешь, не видя награды, а делаешь любя, то наверное божье. — Сей, сей, и божье возрастет, и пожнешь не ты, человек, а то, что в тебе сеет»33*.
Примечания
41 Николай Павлович Тучков (1834—1893). Он жил в Петербурге, и Толстой вел с ним переговоры через других лиц.
42 Егор Александрович Тимрот (ум. 1908 г) — присяжный поверенный в Самаре, бывший лицеист, сосед Толстых по имению в самарской степи. Часть земли была куплена Толстым у ген. Тучкова в 1872 г., другая в 1878 г. у бар. Родрига Григорьевича Бистрома, родственника Тимрота, но у самого Тимрота, повидимому, покупки произведено не было.
43
44 Дмитрий Гаврилович Бибиков (1792—1870), киевский военный губернатор, ген. -губернатор подольский и волынский, потом министр внутренних дел в 1852—1855 гг. племянник Александра Ильича Бибикова.
45 Александр Ильич Бибиков (1729—1774) — ген. -аншеф, командовал войсками, посланными против Пугачева.
46 Василий Кириллович Сютаев (ум. 1892 г.) — крестьянин Тверской губ. философ-самоучка, самобытный мыслитель. Толстой говорил про Сютаева, что он вместе с Бондаревым имел на него большое нравственное влияние, обогатил его мысли и уяснил ему его миросозерцание. Сютаев жил в дер. Шевелине Тверской губ., Новоторжского уезда, куда и ездил к нему Толстой в сентябре 1881 г. Толстой переживал тогда тяжелое душевное состояние и беседа с Сютаевым и доставила ему, как записал он в дневнике, «утешение». О Сютаеве см.: А. С. Пругавин «Религиозные вольнодумцы», СПБ., 1904. С. Шохор-Троцкий «Сютаев и Бондарев» — «Толстовский ежегодник 1913 года». Здесь дана библиография).
47 Елизавета Александровна — первая жена В. И. Алексеева, по первому мужу Маликова.
48 — дочь Е. А. и А. К. Маликовых.
49 Коля — сын В. И. Алексеева; он носил фамилию Маликов и по отчеству именовался Александровичем, потому что, когда в Америке В. И. Алексеев сошелся с Елизаветой Александровной Маликовой, церковного брака в Канзасе они не имели возможности оформить. Служил на Закавказской железной дороге.
50 Вероятно, это брат Василия Ивановича, Гавриил Иванович Алексеев, еще в молодых летах помещенный в больницу для душевнобольных в Пскове, умерший в 1918—1919 гг.
51 Дмитрий Николаевич Толстой (р. 23 апреля 1827, ум. 21 января 1956).
52 Петр Афанасьевич Шеншин (р. 1834).
53
27* П. И. Бирюков, Л. Н. Толстой. Биография», т. 2, 1908, стр. 395.
28* Недалеко от Бузулукского уезда, где находилось самарское имение Толстых, тянется область уральских казаков, которые все — староверы. Их строгий образ жизни имел большое влияние на православное население ближайших уездов.
29* П. И. Бирюков, «Л. Н. Толстой. Биография», т. 2, М. 1908, стр. 401.
30* Я не помню подробно учения Н. Ф. Федорова, но суть дела, по словам Л. Н., состояла в том, что он верил, что люди нравственно все более и более совершенствуются, что сознательно совершенствующиеся люди дойдут мало-по-малу до полного совершенства. Долго ли это будет или скоро, — это все равно, но дойдут. Дойдя до полного совершенства, люди будут жить в вечном блаженстве и бессмертии. Люди же, не стремящиеся к нравственному совершенству, не будут достойны этой жизни и умрут вместе с плотью. Люди полного совершенства будут жить лишь любовью друг к другу и ко всему свету, как учил Христос, любовь эта побудит их жалеть своих братьев, умерших вместе с плотью. И эта-то любовь и желание вызвать их к жизни будут так сильны, что и те воскреснут и примут участие в общей бессмертной жизни. Таким образом мир дойдет до всеобщего воскресения. — В. А.
31*
32* Сочинения Л. Н. Толстого. Изд. 12, т. XIX, стр. 5.
33* Там же, стр. 446.