Глава VIII
Во время прогулок Лев Николаевич расспрашивал меня о моей семье, о моих отношениях к отцу, к матери17. С матерью18 я имел много общего. Она была характера мягкого, всегда чутко относилась к несчастью ближнего. Никак не могу забыть тех слез (тогда я был еще совсем ребенком), которые проливала она, когда видела в окно, что кого-нибудь ведут на конюшню наказывать розгами. Во время крепостного права это проделывалось часто. Бывали случаи, что засекали человека насмерть. С отцом она об этом не говорила; она знала, что он не допустил бы осуждения своих поступков.
Отец интересовался только теми лицами, от которых он мог ожидать какую-нибудь пользу, все же остальные для него были неинтересны.
Он был офицером в отставке николаевских времен и был образцовым помещиком в уезде. Во всем требовал субординации: «молчать и не рассуждать». Для вразумления он часто прибегал к розгам. При крепостном праве это был обычный способ воспитания.
Даже для Льва Николаевича характер моего отца казался каким-то странным, непонятным. Поэтому он много расспрашивал меня о нем и говорил, что ему не попадался еще в жизни такой характер.
Во время моего студенчества на святки и на пасху я приезжал домой. Отец и мать, конечно, были рады видеть меня. Сядем, бывало, втроем, — я, отец, мать, — за стол пить чай, и я рассказываю, как я провожу время в Петербурге, рассказываю о студенческих кружках, о положительных и отрицательных сторонах студенческой молодежи. И отец начнет, бывало, рассказывать о своих молодых годах, как он служил на военной службе, как отличался силой и ловкостью среди своих товарищей. Как они, офицеры, зимою, во время стоянки по деревням, кутили и ухаживали за деревенскими девушками. И рассказал, между прочим, чтобы показать свое молодечество, как он раз, узнавши, что его денщик ожидал вечером девицу, которая обещала прийти на свидание, подкараулил ее, схватил и велел солдатам сейчас же высечь. Рассказывал это отец с самодовольным смехом. Но нам с матерью было очень тяжело слушать его. Вероятно, он заметил это по нашим лицам, потому что скоро встал и ушел.
В другой раз, тоже с самодовольным видом, отец подробно рассказывал как он прогонял сквозь строй какого-то провинившегося солдата; как с солдата сняли шинель, мундир, рубаху; как привязали его руки к ружьям, за которые должны были вести его солдаты, и затем полураздетого вели между двумя рядами солдат, и как стегали его под музыку по спине то с той, то с другой стороны; как наказуемый солдат поворачивал свое страдающее лицо то направо, то налево, упрашивая, чтобы стегавшие его товарищи «помилосердствовали»; как отец строго следил за исполнением наказания и угрожал тому, кто из бьющих «смажет» (т. е. уменьшит силу удара, чтобы не было так больно). Подробно рассказывал, как наказуемый с избитой до крови спиною изнемогал от боли и сначала спотыкался, но ведущие за ружья солдаты поддерживали его, и как, наконец, он падал в обморок. Тут подходил к нему доктор, щупал пульс, давал что-то укрепляющее, и несчастного на носилках относили в госпиталь для излечения ран, чтобы по выздоровлении докончить число ударов, положенное ему по суду.
Лев Николаевич со вниманием слушал мои рассказы о матери и, повидимому, с большим интересом, и часто прибавлял:
— Сколько вы унаследовали в характере от своей матери...
В конце концов он сказал:
— Удивляюсь, как мог отец ваш, скорее жестокого и высокомерного характера, полюбить такую женщину, как ваша мать, с ее кротостью и добрым расположением ко всем. Правду говорят французы: «Les extrémités se touchent».
— Я сам, проживши с отцом всё свое детство, не могу понять его характера, не могу понять, как человек может без содрогания и ужаса вспоминать такие факты из своей жизни, о которых он с удовольствием рассказывал.
Рассказ о том, как прогоняли солдата сквозь строй, глубоко врезался в душу Льва Николаевича. У него был сделан даже набросок статьи, касавшийся содержания этого рассказа, который он собирался после отделать и закончить. Но он в то время не успел этого сделать19.
Во время прогулок Лев Николаевич часто говорил со мной о моих отношениях к отцу. Он указывал, что мои отношения к отцу нехороши, несправедливы, что отец, хотя и строго относился ко мне, это было свойственно его натуре, но все-таки он очень много положил забот и любви, чтобы из меня вышел порядочный человек. Поэтому он уговаривал забыть его жестокости и советовал писать ему теплые письма, чтобы исправить мои отношения к нему. Я послушался советов Льва Николаевича, и наши отношения с отцом с тех пор стали лучше.
К национальной розни Лев Николаевич относился отрицательно, он говорил:
— Для меня равенство всех людей — аксиома, без которой мыслить нельзя. Есть люди разумные и добрые — и чем они разумнее и добрее, тем они теснее сливаются друг с другом воедино, будь они немцы, англичане, евреи или славяне, тем они делаются дороже друг другу. Наоборот, — чем они менее разумны и добры, тем более они расходятся друг от друга, становятся дальше и ненавистнее друг другу. Все приемы правительства, употребляемые по отношению к евреям, приводят меня в недоумение своею нецелесообразностью.
Примечания
17 Об отце В. И. Алексеева см. стр. 232.
18 Елена Ивановна, по мужу Зорина.
19 Впоследствии, в 1903 г., Толстой написал рассказ, в котором ярко изображены прогнание сквозь строй, фигура полковника, руководящего на заре наказанием, и контраст впечатления от этого тусклого утра с радостным балом, где за несколько часов перед тем полковник танцовал мазурку с своей дочерью. Рассказ этот «После бала» (ранее называвшийся «Дочь и отец» и «А вы говорите»... из студенческой жизни в Казани. Рассказ был напечатан в первый раз в 1911 г. в издании А. Л. Толстой «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого», т. I.