Глава VII
Лев Николаевич был человек великих запросов человеческого духа — совести. У него была постоянная борьба в душе, доходившая до мысли о самоубийстве.
Не могу пройти молчанием происшествия с Львом Николаевичем, которое сильно потрясло его и оставило глубокий след на всю жизнь в его душе. Случай этот касается чувственного соблазна плоти. Он показывает, какие громадные усилия должен употреблять человек, чтобы не поддаться чувственному соблазну и не впасть в грех. Правда, Лев Николаевич не поддался этому соблазну, но каких усилий и мучений стоило это ему.
Подходит однажды Лев Николаевич ко мне взволнованный и просит меня помочь ему. Смотрю — на нем лица нет. Я удивился — чем я могу помочь ему? Он говорит взволнованным голосом:
— Спасите меня, я падаю.
Такие слова меня испугали. Чувствую, что у Льва Николаевича что-то не ладно. У меня на голове даже волосы зашевелились.
— Что с вами, Лев Николаевич? — спрашиваю его.
— Меня обуревает чувственный соблазн, и я испытываю полное бессилие, боюсь, что поддамся соблазну. Помогите мне.
— Я сам слабый человек, чем же я могу помочь вам? — говорю ему.
— Нет, можете помочь, только не откажитесь.
— Да что же я должен сделать, — говорю, — чтобы помочь?
— А вот что: не откажитесь сопутствовать мне во время моих прогулок. Мы будем вместе с вами гулять, разговаривать, и соблазн не будет приходить мне на ум.
Мы пошли, и тут он мне рассказал, как он во время прогулок почти каждый день встречает Домну, людскую кухарку18*, как он сначала молча несколько дней следовал за нею, и это ему было приятно. Потом, следуя за нею, стал посвистывать; затем стал ее провожать и разговаривать с нею, и, наконец, дело дошло до того, что назначил ей свидание19*. Когда он шел на свидание мимо окон дома, в нем происходила страшная борьба чувственного соблазна с совестью. В это время Илья (второй сын), увидев отца в окно, окликнул и напомнил ему об уроке с ним по греческому языку, который был назначен на этот день, и тем самым помешал ему. Это было решающим моментом. Он точно очнулся, не пошел на свидание и был рад этому. Но этим дело не кончилось. Чувственный соблазн продолжал его мучить. Он пробовал молиться, но и это не избавляло его от соблазна. Он страдал и чувствовал себя бессильным. Чувствовал, что наедине он каждую минуту может поддаться соблазну, и решил испытать еще одно средство — покаяться перед кем-нибудь, рассказать все подробно о силе подавляющего его соблазна и о душевной слабости его самого перед соблазном. Вот почему он и пришел ко мне и рассказал все подробно, чтобы ему стало стыдно за свою слабость. Кроме того, чтобы избавиться от дальнейших мук соблазна, он просил меня каждый день сопутствовать ему во время прогулок, когда он обыкновенно бывает совершенно один20*.
Я, конечно, был рад случаю побольше бывать с Л. Н., побольше говорить с ним обо всем. И мы стали гулять вместе каждый день. После этого у нас и речи не было о его соблазне. Мне неловко было подымать разговор, да и ему-то, вероятно, неприятно было вспоминать об этом. Затем он принял меры, чтобы и Домна эта ушла куда-то на другое место. Только раз в письме ко мне в 1888 г. в Самару Лев Николаевич вспомнил об этом и писал: «......».
Этот случай глубоко врезался в душу Льва Николаевича: никак не мог он забыть его. В 1884 г. Лев Николаевич писал об этом и В. Г. Черткову14, подробно описывая, как он постепенно поддался соблазну, как трудно было ему освободиться от него и как помогло ему в этом покаяние. При этом добавил, что он на всю жизнь сохранил ко мне глубокую благодарность за мою дружескую помощь избавиться ему от мучившего его соблазна21*.
Перед прогулкою Лев Николаевич часто срывал у дома цветок душистого горошка и нюхал его во время прогулки. Он очень любил запах этого цветка. Во время этих прогулок велись самые разнообразные разговоры.
— Мне постоянно думается, как думалось в молодости, что, когда я вырасту большой, заживу не так, как теперь. Постоянно думается, что мне нужно бросить ту жизнь, какою я живу, и сделать, как вы сделали, — «поехать в Америку», бросить все привилегии, которые имею по образованию, покинуть ту обстановку с хорошим содержанием, в которой я живу, и, надев простое рабочее платье, простые сапоги, взяв в руки топор или плуг, отправиться работать ту простую работу, которую делают крестьяне, т. е. почти все люди. Это был бы внешний вид той перемены, того перерождения, который должен быть последствием перемены внутреннего мира — нравственного перерождения, что̀, я уверен, — вас и двигало к этому образу жизни.
И действительно, Лев Николаевич всю жизнь свою стремился к нравственному возрождению — «воскресению» из худшей жизни к лучшей.
Чувствуя в себе постоянный нравственный рост, Лев Николаевич постоянно отражал этот процесс в героях своих произведений. «Воскресением» можно было назвать не только один его роман, так озаглавленный им, но и многие другие рассказы и повести. У него «воскресают», т. е. нравственно оживают, и кн. Андрей Болконский и Пьер Безухов — в «Войне и мире», и Левин, и Каренин, и Вронский в «Анне Карениной» (последние во время встречи их у постели больной Анны). Воскресает у него Нехлюдов — в «Воскресении», Никита — во «Власти тьмы», хозяин — в повести «Хозяин и работник», архиерей в рассказе «Три старца».
«воскресением» была полна жизнь Льва Николаевича. В последний год своей жизни 29 ноября 1909 г. Лев Николаевич писал П. И. Бирюкову:
«Мне очень, очень хорошо, чего и вам желаю; а хорошо мне оттого, что, как ни странно это сказать, — я на 82-м году жизни начинаю понимать немного, как надо жить для того, чтобы жизнь была непрестанная радость».
Далее, за два месяца до смерти, в сентябре 1910 г., он писал П. И. Бирюкову:
«Я начинаю чувствовать возраст. Не могу много работать, нет памяти, но, слава богу, все-таки стал немножко менее дурен и друзей своих люблю больше прежнего, больше ценю».
Во время одной из наших прогулок Лев Николаевич рассказал мне про одного человека, который пошел в монахи, убедившись, что в светской жизни не уйдешь от греха, что в ней человек окружен соблазнами.
— Вот я веду жизнь самую обыкновенную, полную соблазнов, и поэтому постоянно грешу. Завидую вам, — у вас жизнь спокойная, вы удалены от соблазнов, вам теперь легко сохранить чистоту душевную.
Тот ему ответил:
— Это вам так кажется, а на самом деле я такой же человек, как и все; и у меня дух постоянно борется с плотью, с соблазнами; очень трудно и мне устоять от соблазна. Вот вам пример. Сижу я однажды в своей келье, раздумался о божественном учении Христа; так мне хорошо стало на душе, легко; и захотелось мне выйти посмотреть на свет божий, порадоваться премудрому созданию творца. Погода была прекрасная. Иду и славлю бога-творца. Вдруг попадается мне навстречу женщина из соседней деревни, поклонилась мне, и я ответил ей поклоном и взглянул на нее. Как взглянул на нее, так всё в моей душе перевернулось: забыл и о Христе и о его учении, — в душе поднялась буря соблазна плоти. Я не знал, что мне делать, чтобы утишить плотский соблазн, точно с ума сошел, превратился в раба плоти. Куда девалась и чистота душевная. Тут я понял, что, покуда носишь плоть, нужно постоянно быть настороже — остерегаться соблазнов.
Часто Лев Николаевич и меня вызывал на рассказы, и я, по своей наивности, иногда рассказывал то, что ему было давно известно. Но он всегда с вниманием выслушивал меня, вероятно потому, что я всегда увлекался тем, о чем говорил.
— Чем менее человек развит в смысле духовном, тем тяжелее ему переносить все невзгоды жизни и телесные страдания. Человек, стоящий на высокой степени духовного развития, смотрит на все свои житейские невзгоды и страдания, как на жребий-крест, который он должен нести, чтобы возвысить в себе духовное начало. Поэтому и страдания ему не кажутся такими тяжелыми, он как бы с радостью их переносит.
— Я был как-то болен — продолжал Лев Николаевич, — и пришла мне в голову мысль, что это мой крест, который я должен с терпением нести, чтобы возвысить в себе духовное начало, заложенное в мою душу при рождении моем на свет, и, представьте, мне сразу стало легче переносить мои страдания. Болезнь шла своим путем, страдания были те же самые, но мне переносить их стало легче, да и время стало проходить как-то незаметно. Да, наконец, субъективное представление продолжительности времени очень относительно, при одних условиях оно кажется очень длинным, при других же — весьма коротким. Это очень хорошо изображено в одном восточном сказании22*.
— «Жил один богатый калиф. При нем постоянно присутствовал мудрый маг, наблюдавший за здоровьем своего повелителя. Однажды калиф рассердился за что-то на своего мага и сделал ему какую-то неприятность. Маг решил отомстить калифу.
Однажды, во время купания, при котором обыкновенно присутствовал маг, калиф в тот момент, когда он окунулся в ванну, зацепил рукою драгоценную по своей редкости вазу, которая стояла тут же на столе, и сейчас же, поднявшись из воды, успел поддержать ее, так что она не успела упасть. В этот промежуток времени, который протек между началом падения вазы и моментом, когда калиф успел ее поддержать, вынырнув из воды, маг навел на него как бы сон, в котором калиф прожил целую жизнь; но уже не калифом, а простым чернорабочим, который всю жизнь жил в большой нужде. В молодости женился — пошли дети. Семья всё увеличивалась; нужда вместе с этим становилась все больше и больше. Жене и ему самому работу достать было очень трудно. Приходилось каждый день с веревкою и топором ходить в лес, нарубить вязанку дров, снести в город, продать ее и на эти скудные гроши купить немного хлеба. И таким образом перебивался он всю жизнь с большою семьею. Надо было представить радость калифа, который очнулся, вынырнув из воды, чтобы поддержать вазу, и увидел, что он не бедный чернорабочий, а богатый калиф».
— Много ли времени — продолжал Л. Н. — прошло от того момента, когда калиф зацепил рукою вазу, до того момента, когда он успел, ее поддержать? а он прожил в этот промежуток целую жизнь, да еще в горе и нужде. Вот как относительно, субъективно представление о времени. С одной стороны, оно — момент, а с другой — это целая жизнь15.
В другой раз он рассказал мне смешную историю о старушке, которая пришла в церковь и, вошедши в притвор, увидела на стене изображение «Страшного суда». Она долго смотрела на Христа, восседающего на престоле, и на дьявола, подымающегося из пламени ада. Потом купила две свечки, одну потолще, другую потоньше, и первую прилепила перед изображением Христа, а вторую — перед изображением дьявола. Затем перекрестилась и поклонилась Христу. Церковный сторож сказал ей:
— Что ты делаешь, старуха? Кому ты поставила свечку-то? Ведь это дьявол.
— Ничего, батюшка, — отвечала старушка, — в писании сказано: «бога бойся и чорту не груби».
При этом Лев Николаевич прибавил:
— Хоть смешна старуха, а много мудрости сказала она этою поговоркою. Главное дело в жизни — смирение.
Затем он рассказал мне легенду «о двух братьях и куче золота»16 и прибавил:
— Пуще всего надо бояться соблазна высокомерия, тщеславия. Часто в жизни мы, соблазняемые практическими расчетами, думаем, что стоит только сделать то или другое, и людей мы осчастливим, а как примемся за это дело, — сколько греха наделаем. А будут ли от этого люди счастливы? Скорее всего — нет.
Зашла у нас речь как-то о книге Ренана «Жизнь Иисуса». Лев Николаевич сказал между прочим:
— Удивляюсь, что может быть интересного для всякого человека, а особенно для серьезно образованного в том, что Христос имел такие же потребности, как и всякий человек. Ведь никому не представляет никакого интереса, что Сократ на ночь ложился спать, утром вставал, работал, ел, когда проголодается, — одним словом удовлетворял все потребности телесные, как и всякий человек; а большой интерес для всякого представляет то, чему он учил людей. Так точно и Христос для нас интересен не тем, что он, как и всякий человек, имел телесные потребности и удовлетворял их, а тем что он дал людям свое учение.
В другой раз зашел разговор о сочинении профессора Сеченова «Рефлексы головного мозга», где доказывается, что всякая волевая деятельность человека сводится к рефлексу, происшедшему от внешних причин, иначе говоря — все поступки человека подчинены не его воле, а внешним причинам, как и все явления в природе.
— чай пить.
Лев Николаевич говорит:
— Вот мы идем чай пить, и если мне скажут, что я буду пить чай не по своей воле, а потому, что мне хочется пить, я возьму чашку с чаем и вместо того, чтобы выпить, — вылью чай за окно. Что же, разве я не проявлю тут свою волю? Мне скажут, что я все-таки напьюсь: не чаем, так квасом, не квасом, так водою, а все-таки утолю свою жажду, если она появилась в моем организме. Но разве мы не знаем случаев, когда люди по своей воле отказывались от пищи и морили себя голодом до смерти? А помните из римской истории, как Муций Сцевола, взятый в плен, чтобы показать, что ему смерть не страшна, сжег свою руку перед царем этрусским Порсенною? Разве здесь воля человека не господствует над его телесными потребностями? Нет, человек, несомненно, одарен волею.
13 «Дьявол». Это правильно не в полной мере. В черновой рукописи повести вначале, на обложке, стоит дата 10 ноября 1889 г. и в конце первого варианта — 19 ноября 1889 г.; в Дневнике, же под этими числами отмечено писанье «Истории Фредерикса». Теперь установлено, что Толстой воспользовался для своей повести действительным случаем из жизни тульского судебного следователя Н. Н. Фридрихса (см. «Полн. собр. соч. Л. Н. Толстого», т. 27, Гослитиздат, 1933, стр. 717—719). Но вместе с тем несомненно, что в «Дьяволе» автобиографический элемент есть в значительной мере. К Софье Андреевне в руки «Дьявол» попал только в 1909 г., но и тогда она вспомнила старое, — «в ней поднялись старые дрожжи» (пишет Толстой в Дневнике 19 февраля 1909 г.). Повесть в первый раз была напечатана в издании «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого», М. 1911, т. I.
14 Вот выдержки из этого письма к Черткову от 25 июля 1884 г., касающиеся описываемого эпизода жизни Толстого: «Скажу вам то, что со мной было и что я никому еще не говорил. Я подпал чувственному соблазну. Я страдал ужасно, боролся и чувствовал свое бессилие. Я молился и все-таки чувствовал, что я бессилен, что при первом случае я паду. Наконец я совершил уже самый мерзкий поступок, я назначил ей свидание и пошел на него. В этот день у меня был урок со вторым сыном. Я шел мимо его окна в сад, и вдруг, чего никогда не бывало, он окликнул меня и напомнил, что нынче урок. Я очнулся и не пошел на свидание. Ясно, что можно сказать, что бог спас меня. И действительно, он спас меня. Но после этого разве искушение прошло? Оно осталось то же. И я опять чувствовал, что наверное паду. Тогда я покаялся учителю, который был у вас, и сказал ему не отходить от меня в известное время, помогать мне. Он был человек хороший, он понял меня и, как за ребенком, следил за мной. Потом еще я принял меры к тому, чтобы удалить эту женщину, и я спасся от греха, хотя не от мысленного, но от плотского, и знаю, что это хорошо». (Л. Н. Толстой «Полн. собр. соч.», т. 85, Гослитиздат, 1935, стр. 80).
15 Изображенная в этом рассказе картина минутного сна — переживания целой жизни в одно мгновение с проведением мысли о субъективности представления о времени и вместе с тем о единстве жизни во всем живом — впоследствии была дана Толстым в его сказке «Ассирийский царь Ассархадон», особенно в первоначальной ее редакции, написанной в июле — августе 1903 г.
16 Легенда эта, заимствованная из Прологов, была обработана Толстым в 1885 г. и напечатана в виде текста к картине, которую по просьбе Толстого исполнил И. Е. Репин: «Два брата и золото», М. 1886. Первоначальная редакция в отрывке была напечатана при письме Толстого к Л. Д. Урусову («Вестник Европы», 1915, № 2, стр. 12—13).
18* —23, высокая, полная, здоровая и привлекательная молодуха.
19* Свидание было назначено в дальней аллее (ореховой) за бывшей оранжереей. Чтобы пройти туда, нужно было итти мимо окон комнаты, где занимались дети.
20* Этот случай соблазна плоти послужил содержанием повести «Дьявол», которую Л. Н. не успел совсем отделать13.
21*
22* — в самом сюжете.