Глава VI
Лев Николаевич вел самый правильный образ жизни. Утром, часу в девятом, он в халате проходил одеваться вниз, где была его уборная и кабинет. На лестнице обыкновенно подбегали к нему дети и здоровались с ним. Одевшись, он легко, свободно и быстро поднимался наверх, входил в столовую поздороваться с нами, преподавателями, и проходил в гостиную, где приготовлен был к этому времени кофе для него и Софьи Андреевны. Тут же был приготовлен и чай для Льва Николаевича.
Иногда перед тем, как подняться наверх, он проделывал несколько прыжков на параллельных брусьях, которые стояли в передней. Проделывал он эти прыжки с замечательной ловкостью: он был физически хорошо развит.
Софья Андреевна выходила из своей уборной обыкновенно позднее его. Затем, часов в одиннадцать, напившись кофе, Лев Николаевич уходил со стаканом чая вниз, в свой кабинет, и садился заниматься. В это время к нему никто не входил, опасаясь помешать его работе.
При писании он не разбирал, на чем ему писать: брал первый попавшийся под руки клочок бумаги и писал. Были случаи, что он писал на обратной стороне старого почтового конверта, на оставшихся чистыми страницах полученных им писем. Вероятно, это происходило оттого, что он торопился записать интересующую его мысль, которая казалась ему тогда самою подходящею.
Занятия его продолжались часов до четырех дня. Потом он уходил гулять или ездил верхом часов до шести. Ходил он очень легко; с трудом, бывало, поспеваешь за ним. Ездил верхом он, как хороший наездник.
По возвращении с прогулки Лев Николаевич со всеми вместе обедал. Лакеи в белых перчатках и во фраках, прислуживавшие за обедом Толстых, диссонировали с простотою и скромностью обстановки кабинета, в котором работал Лев Николаевич.
За обедом обыкновенно велся общий разговор, всегда очень интересный. Помню, однажды за столом я рассказал, как моя няня горько плакала, когда я читал ей рассказ Льва Николаевича «Бог правду видит, да не скоро скажет». Лев Николаевич прослезился и сказал:
— Эти слезы няни есть истинная критика и высшая награда для меня за этот рассказ. Я для того его и писал, чтобы показать, с каким терпением люди должны переносить в жизни все несчастия. Я сам проливал слезы, когда описывал состояние купца Аксенова в тюрьме в то время, когда его жена пришла навестить его и спросила: «Неужели же ты в самом деле решился убить соседа на постоялом дворе?...
— Настоящий критик писателя, — прибавил Лев Николаевич, — это большая публика, а не записные критики, которые оценивают только технику. Задача настоящей критики — найти и показать в произведении луч света, без которого оно ничто. Большая публика ищет в произведении нравственного смысла.
— Задача искусства должна заключаться в том, чтобы внести в жизнь свет истины, осветить мрак жизни и указать истинный смысл ее. Истинно художественное изображение жизни у писателя выходит тогда только, когда он сможет сам притти в то состояние, которое описывает в людях. Чтобы верно изобразить состояние разбойника, сидящего под мостом на большой дороге и поджидающего проезжего с целью убить и ограбить, нужно самому притти в его состояние, дрожать тою дрожью, которою дрожит он, выжидая свою добычу. Тогда только выйдет истинное изображение действительности. Без этого выйдет только пустое измышление, а не художественное произведение, все описания и характеры которого кажутся читателю такими естественными, что иными они в действительности быть не могли бы.
Кто-то из посетителей Ясной Поляны сказал однажды Льву Николаевичу, что он жестоко поступил с Анной Карениной, заставив ее умереть под поездом.
— Ведь нельзя же было ей, — говорил он, — всю жизнь маяться с этим тошным Карениным.
На это Лев Николаевич сказал:
— Однажды Пушкин в кругу своих приятелей сказал: «Представьте, что сделала моя Татьяна — она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее». То же самое и я могу сказать про Анну Каренину. Герои и героини мои делают иногда такие штуки, каких я не желал бы. Вообще они делают то, что делается обыкновенно в действительной жизни, а не то, что мне хочется.
По словам Льва Николаевича, его роман «Анна Каренина» в художественном отношении значительно выше, чем «Война и мир». Это он объясняет тем, что общество, современное «Анне Карениной», ему гораздо ближе, чем общество людей «Войны и мира», вследствие чего ему легче было проникнуться чувствами и мыслями современников «Анны Карениной», чем «Войны и мира». А это имеет громадное значение при художественном изображении жизни.
При этом Лев Николаевич прибавил, что он никак не может отделаться от тщеславия писателя.
— Не могу, — говорил он, — без волнения ожидать, что скажет критика про вновь написанное мною сочинение. Знаю, что критики отнесутся лишь с формальной стороны, а не волноваться не могу... Какой я тщеславный.
Толстой не признавал «искусства для искусства» и «науки для науки». Он считал, что искусство и наука суть сильнейшие орудия человеческого духа для выяснения истинного значения человеческой жизни.
Из всех искусств более всего действовала на Льва Николаевича музыка. Она захватывала, овладевала им. Слушая хорошую музыку, он приходил в волнение и умиление, доходившие до слез. Он не мог не прислушиваться к звукам музыки, даже если они долетали до него через три запертые двери из комнаты, где играл его сын Сергей.
Всю жизнь Лев Николаевич старался выяснить себе смысл чувств и впечатлений, вызываемых в нем музыкою. Он говорил и даже писал так: «Музыка не действует ни на ум, ни на воображение. В то время, как я слушаю музыку, я ни о чем не думаю и ничего не воображаю, но какое-то странное сладостное чувство до такой степени наполняет мою душу, что я теряю сознание своего существования, и это чувство — воспоминание. Но воспоминание чего? — Хотя ощущение сильно, воспоминание неясно. Кажется, как будто вспоминаешь то, чего никогда не было»10.
— музыку и драму, что от такого совмещения действие каждого искусства не только не усиливается, но, наоборот, — ослабляется.
Когда я спросил его однажды: какую музыку он больше всего любит? Он ответил:
— Простую, народную. И самый лучший композитор — это народ.
Из классической музыки он любил очень немногие произведения, преимущественно мажорного, энергического тона; например ноктюрн Шопена, где мажорная тема особенно ярко выступает на минорном ES-dur фоне.
— Не понимаю, почему музыка так умиляет, волнует и раздражает меня?
Но для него было совершенно ясно и несомненно, что искусство вообще, а музыка в частности, есть дело серьезное и важное, что искусство в настоящее время стоит на ложном пути, что оно не должно быть ни забавой для богатых и праздных людей, ни средством для приобретения богатства или удовлетворения самолюбия, а должно быть средством общения и соединения людей, доступным для всех.
В письме к Н. Н. Страхову он сам говорит: «Со мной не рассуждают, а махают на меня рукой, как на врага науки и искусства, что мне показалось обидным, так как я всю жизнь только и занимался тем, чего они меня называют врагом (т. е. искусства и науки), считая эти предметы самыми важными в жизни человеческой» (26 марта 1891 г.)11.
После обеда Лев Николаевич спускался к себе в кабинет и там или читал, чаще что-нибудь из периодической литературы, или просто отдыхал, хотя почти никогда не спал в это время.
Вечером, часов в восемь, он подымался наверх. Тут велся общий разговор о том, что кому было интересно, при участии Льва Николаевича. Иногда Лев Николаевич садился за рояль, — он очень любил музыку, — играл или Шопена, или Бетховена. Когда приезжала его сестра, Марья Николаевна, то он любил играть с нею в четыре руки. Иногда аккомпанировал Т. А. Кузминской, которая почти каждое лето приезжала в Ясную Поляну с детьми. Она очень хорошо пела, и Льву Николаевичу нравился тембр ее голоса и манера петь.
в душу другого человека. Лев Николаевич, глядя на меня, сказал то, что я думал. Каким тонким психологическим анализом обладал он!
Иногда Лев Николаевич привлекал к пению детей под свой аккомпанемент.
Вечером пили чай вместе. Затем дети уходили спать, а взрослые оставались еще долго, часов до 12. В это время что-нибудь читали вслух или так разговаривали.
Читали обыкновенно что-нибудь новое из журналов, по указанию Льва Николаевича. Однажды Лев Николаевич сообщил, что И. С. Тургенев очень хвалил рассказы В. Гаршина, и все с удовольствием слушали чтение их. Помню, особенно сильное впечатление произвело на всех чтение его рассказа «Четыре дня».
Стихов Лев Николаевич не любил. Он говорил, что стихотворная форма стесняет выражение мысли и чувства писателя. При изображении мысли и чувства словом проза дает больше свободы, стихи же стесняют, требуют, чтобы писатель сообразовался с формою фразы, чтобы в ней соблюден был известный размер, а тут и рифму надо подобрать.
— При изображении действительности и прозою-то художнику нужно много потрудиться: надо подыскать такие выражения, которые бы выражали не только мысли художника, но и возбуждали бы в читателе те чувства, то настроение, которое художник желает вызвать в читателе.
Однако он очень любил читать стихотворения Ф. И. Тютчева. Раз он привез из Москвы в подарок мне стихотворения Тютчева и особенно хвалил и часто декламировал два из них:
«И гроб опущен уж в могилу
«И все стоят вокруг.....»
«Молчи, скрывайся и таи
«И чувства, и мечты твои....»
Тютчев-поэт отличается необыкновенно чутким чувством к таинственному в природе, обладает свойством глубокого проникновения в основу всего сущего. Тютчева как поэта можно характеризовать стихами Баратынского «На смерть Гёте»:
«С природой одною он жизнью дышал,
«Ручья разумел лепетанье,
«И говор древесных листов понимал,
«И чувствовал трав прозябанье.
«Была ему звездная книга ясна,
«И с ним говорила морская волна».
очень нравились Льву Николаевичу12.
Примечания
10 Эти слова находятся в одном из первоначальных вариантов «Детства». См. Л. Н. Толстой, «Полн. собр. соч.», т. 1, Гослитиздат, 1928, стр. 182.
11 «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым 1870—1894», стр. 426—427.
12 В Толстовском музее хранится экземпляр издания «Стихотворений Ф. И. Тютчева» (М. 1886) с условными отметками Толстого. Против стихотворения «И гроб опущен уж в могилу» — стоят буквы Т. К.; против второго стихотворения («Silentium!») — Г. Буква «Т» означает Тютчев, т. е. мысль и форма, свойственные одному Тютчеву: «К» — красота: «Г» — глубина. См. С. Л. Толстой, «Л. Н. Толстой о поэзии Ф. И. Тютчева («Толстовский Ежегодник 1912 года», М. 1912, стр. 143—148). Стихотворение «Silentium!» было введено Толстым в «Круг чтения» на 30 сентября.