Глава V
Каждое утро я приходил к Толстым в 8 часов, пил вместе с детьми кофе, а потом садился с ними заниматься. Занимался я с тремя старшими: Сергеем, Ильею и Татьяною, — по русскому языку и математике. По другим предметам занимались с ними француз-гувернер и гувернантки6. Задача моя была — проходить с ними, собственно с сыновьями, курс по этим предметам параллельно курсу гимназии, — с Сергеем, начиная с четвертого класса, а с Ильею — со второго. Они каждый год весною держали экзамены в тульской гимназии. Выдержав экзамены, они зачислялись в следующие классы, а затем уже дома в течение года подготовлялись к экзаменам в дальнейшие классы. Таким образом я довел к 1881 г. Сергея до выпускного экзамена, а Илью — до пятого класса. Татьяна Львовна не держала таких переходных экзаменов из класса в класс, а просто проходила курс среднего учебного заведения дома.
Татьяна Львовна отличалась остроумием, добротой и сердечностью, простотою в отношениях, некоторою светскостью и склонностью к эстетике. Кроме научных занятий, она интересовалась живописью и недурно рисовала. До сих пор хранится, не помню в каком музее, писанный ею портрет Льва Николаевича7. Сергей — тот увлекался музыкою и очень хорошо играл на рояле, преимущественно классиков: Шопена, Бетховена и др.
Помню, раз занимался я с Татьяной Львовной русским языком в гостиной. Пришел к нам Лев Николаевич послушать наш урок. В соседней комнате, в зале, — она же была и столовой, — сел Сергей за рояль. Я никогда не учился играть и был профаном в музыке. Но слышу, что он играет что-то особенное, что-то страшное, тянущее за душу. Долго я терпел, наконец, не вытерпел и сказал Льву Николаевичу:
— Не могу заниматься, — меня охватывает ужас при этой музыке, позвольте сказать Сереже, чтобы он отложил свою музыку до другого часа, когда мы кончим свои занятия с Таней.
Лев Николаевич знал, что я профан в музыке, и был удивлен, что она на меня производит такое сильное впечатление. Оказалось, что Сергей играл Шопена «Prélude re-bémol», где изображена буря и беспокойство лица, ожидавшего в это время прихода своей возлюбленной. Сергей, должно быть, заметил раньше, что музыка Шопена сильно действует на меня, поэтому он нарочно разучил эту пьесу внизу на другом рояле и пришел в залу играть ее в то время, когда я занимался с Татьяной рядом, в гостиной. Успех его был полный, — он достиг своего. Потом, помню, до слез меня трогала его игра похоронного марша и ноктюрна «Es dur» Шопена.
Илья — тот особенно ничем не увлекался, кроме собак и охоты. Он был еще очень юн. Помню, как он, бывало возьмет скрипку, отправится в сад и начнет смычком издавать на ней заунывные звуки, на которые собиралась масса собак. Собаки рассаживались в кружок около Ильи и, подняв головы, начинали все выть в унисон со звуками скрипки. Это Илью очень забавляло.
С первых же дней, как я уже сказал, приветливость и душевное расположение Льва Николаевича победили во мне всякий страх, и между нами установились самые дружеские отношения.
Меня поразил во Льве Николаевиче какой-то простой, мужицкий уклад мысли и выражения. Никаких условностей, — один здравый смысл служил основанием его суждений. Оно и понятно: он вырос и всю жизнь свою провел в деревне. В то время жизнь дворян сосредоточивалась в усадьбах, и деревня волною вливалась в помещичьи дома в виде кормилиц, нянюшек и разных слуг, взятых от деревенской сохи. В помещичьи усадьбы врывались и звуки деревенских песен, и стоны трудовой крестьянской жизни. Чуткая душа Льва Николаевича с большим вниманием прислушивалась ко всему этому. Он видел и понимал в душе простого мужика, его ум и глубокую веру в правду, которой мужик не находил в этой жизни, но в осуществление которой в загробной жизни глубоко верил, так как правда должна, наконец, взять верх над неправдою.
Когда я поселился в Ясной Поляне, Лев Николаевич был в периоде искреннего увлечения православием. Никакие ответы на его искания смысла жизни не удовлетворяли его. Лев Николаевич был честный и искренний мыслитель. Он искал разумного ответа на вопрос о смысле жизни, о ее цели. И на этом пути он потерпел полнейшее фиаско. Тогда он стал присматриваться и прислушиваться к другим людям, — как они разрешают этот вопрос. И ни у кого, кроме простого крестьянина, он не нашел ответа. Только простой крестьянин, искренно и серьезно относясь к этому вопросу, ясно сознает, зачем он живет, радостно встречает смерть и знает, куда он идет после смерти.
Это его остановило в исканиях смысла жизни.
Ему захотелось встать рядом с крестьянином. Он стал ходить в церковь, исполнять все церковные обряды и таинства.
Вот в этот-то период я и застал Льва Николаевича. Я же по своим убеждениям, хотя и был искренно-верующим человеком, — но все таинства и церковные обряды были чужды мне. Я думал, что бог — высший разум, вызвавший к жизни разумного человека, чужд всякой таинственности. Таинственность не мирится с светом разума. Вся таинственность во всех религиях придумана жрецами для того, чтобы держать невежественную массу людей в своих руках.
При наших близких отношениях с Львом Николаевичем мы не могли обойти молчанием и наши религиозные убеждения. Я, конечно, глубоко уважая искренность Льва Николаевича, с особенной осторожностью и деликатностью откровенно выражал ему свое мнение только тогда, когда он спрашивал меня об этом. Тем не менее, в беседах с Львом Николаевичем меня удивляло, как он, при своем развитии, душевной искренности и понимании жизни и окружающих его людей, — мог удовлетвориться обрядами и молитвою в церкви наравне с крестьянином.
Я стоял на том, что все обряды имеют источником своим идолопоклонство. Человек невежественный представляет себе бога таким же торгашом, как и он сам: «Я тебе вчера поставил трехкопеечную свечку, а сегодня, в базарный день, поставлю пятикопеечную, так помоги мне, пожалуйста, подороже продать моего бычка, лошадку или что-нибудь в этом роде». Вот, в общем, казалось мне, содержание молитвы невежественного человека. Он не ищет общения с богом, а бога зовет в общение с собою. Для человека же развитого и искреннего весь этот ритуал не только лишний, но даже мешает войти в близкое общение с богом — источником разума. Ведь еще пророк Исаия сказал от имени бога: «К чему мне ваши жертвы? не надо мне ваших волов, тельцов и козлов. Зачем топчете попустому дворы мои? Отвратительны мне курения ваши. Не могу терпеть ваших празднований — все это беззаконие и праздность. Перестаньте делать злые дела: делайте добро, помогайте несчастным, заступайтесь за обиженных. Вот что мне нужно от вас. Если будете поступать так, то всё, что у вас грязно, — сделаю чистым, что было черным, сделаю белым, как снег»*.
Помню, как один из таких разговоров происходил в гостиной, где Лев Николаевич обыкновенно утром пил кофе. Утро было ясное, морозное. Мы сидели на диване против окна, замерзшего и пропускавшего лучи утреннего солнца сквозь узоры замерзших стекол. Выслушав меня, Лев Николаевич сказал:
— Вот посмотрите на эти узоры, освещенные солнцем. Мы видим узоры, игриво освещенные лучами солнца, но знаем вместе с тем, что за этими узорами есть где-то далеко настоящее солнце, — источник того света, который и производит видимую нами картину. Народ в религии видит только это изображение узора, а я смотрю дальше и вижу или, по крайней мере, знаю, что там далеко есть самый источник света. И эта разница нашего отношения не мешает нашему общению. Мы оба смотрим на это изображение солнца, только разум наш до различной глубины проникает его.
Я возразил ему:
— Тут общения между вами и народом никакого нет: мужик стоит и видит ярко освещенный узор стекла, а вы стоите и видите самый источник — солнце, которое освещает не только этот узор, но и весь мир. И не важно то, что вы стоите теперь рядом с невежественным Петром или Иваном, который по невежеству думает, что Лев Николаевич Толстой, великий писатель и мыслитель, смотрит на тот же узор, что и он, Петр, а важно тут то, что вы стоите рядом с человеком, который впоследствии разовьется и будет так же образован, как и вы, будет видеть, уж не узор окна, а источник света, освещающий весь мир, и будет удивляться, как это когда-то стоял с ним рядом Лев Николаевич Толстой и, смотря на истинный источник света, делал вид, будто бы он смотрит и видит только яркий узор стекла. Почему это он, получивший от бога глубокий ум и великий талант, молчал тогда и не говорил ему ни слова об источнике? — скажет он. — Что вы тогда ответите ему на этот вопрос?.. Не обязывает ли это вас не молчать, а говорить и писать теперь же о той истине, которую вы знаете, потому что бог ее открыл вам?
В церковь и меня иногда тянет зайти, особенно в сельскую, — но не молиться богу, — молиться богу я могу везде, — нет, меня тянет пойти туда, куда принесли свои надежды несчастные, страждущие и нуждающиеся в помощи крестьяне, веруя в то, что там получат они от бога утешение и удовлетворение в своих нуждах. Меня тянет пойти в эту среду, пожалеть об них и пожелать, чтобы они были утешены и успокоены...
изучить, во что мужик верует, почему его вера сильна так, что не порождает в нем никаких сомнений. Это хорошо выражено у него в письме к Н. Н. Страхову в 1890 г., где он пишет: «У меня есть очень умный знакомый Орлов8, который говорит: я верю, как мужик, в «Христа бога и во все». Но ведь это нельзя. Если он верит, как мужик, в Христа, то этим самым он говорит, что верит совсем не так, как мужик. Мужик верит так, как верили и верят величайшие мудрецы, до которых он может подняться, — отцы и святители, т. е. верит в самое высшее, что еле-еле может понять. И прекрасно делает. И так надо делать и нам... Да и как же нам верить в символ веры и его догматы, когда мы его со всех сторон видим и знаем до подробностей, как он сделан и как сделаны все его догматы. Мужик может, а мы не можем. И если брать уроки у народа, то не в том, чтобы верить в то, во что он верит, а в том, чтобы уметь избирать предмет своей веры так высоко, как только можно — покуда хватает духовный взор»9.
Лев Николаевич, как художник, умел очень хорошо объяснять свои мысли образно, посредством сравнений, взятых из реальной жизни. Так, по поводу своего хождения в церковь он рассказал следующую историю:
Жил богатый барин. У него была большая семья, дом полон прислуги, и всего было в изобилии. Стряслась над этим барином беда: он помешался на том, что он не человек, а гриб. Совсем почти перестал есть, надел свою шляпу, пошел в погреб и сел на корточки, уверяя всех, что он гриб. Лакей каждый день приносил ему туда завтрак, обед, кофе, чай; но он почти ничего не ел и не пил, так как грибы ничего не пьют и не едят. Совсем отощал барин.
Каких докторов жена ни привозила к нему, — никто не мог помочь, так как никаких лекарств барин не хотел принимать.
Наконец, отыскался один доктор, взялся его вылечить. Достал себе такую же шляпу, как у барина, пошел в погреб и сел на корточки рядом с ним. Сидит час, другой, ничего не говорит.
Барин стал на него поглядывать, наконец спрашивает:
— Вы гриб?
— Да, гриб, — ответил доктор.
— Ну, и я гриб, — говорит барин.
Принес лакей обед, поставил перед ними и ушел. Доктор посидевши немного, протянул руку к закуске и съел кусочек.
Барин и спрашивает его:
— Что же вы едите, — ведь грибы не едят?
— Нет, едят, — отвечал доктор: — иначе они погибли бы, если бы не питались.
— А, — сказал барин, — так и я закушу.
— А что, не пройтись ли нам по саду?
— А разве грибы ходят по саду? — спрашивает барин.
— Как же, ходят. Посмотрите, сколько их там сидит.
— Ну, пойдем, — ответил барин.
... и совсем поправился.
— Вот и я хожу в церковь, — продолжал Лев Николаевич, — чтобы стать рядом с мужиком и сделаться для него более понятным в моих изложениях религиозных истин.
со Львом Николаевичем. Повидимому, она не довольна была мною за такие беседы, особенно потому, что в это время Лев Николаевич стал мало интересоваться литературно-художественными произведениями, а весь погрузился в изучение религиозно-нравственных вопросов. Литературно-художественные произведения Льва Николаевича пользовались большим успехом в обществе, и издания их давали хороший доход, тогда как религиозно-нравственные вопросы не могли так овладеть интересом большой публики, и Софья Андреевна не надеялась, что издания произведений Льва Николаевича по этим вопросам дадут такой же доход. Она всеми силами старалась направить Льва Николаевича на прежний путь, но это ей не удавалось, так как Лев Николаевич, увлекшись каким-нибудь вопросом, всегда весь погружался в изучение этого вопроса до тех пор, покуда не исчерпывал его до конца.
С этого времени Софья Андреевна завела в семье строгое соблюдение постов, хотя прежде не соблюдалось никаких постов, исключая страстной недели и, кажется, первой недели великого поста, и то лишь из приличия. Вероятно, она желала этими постами утвердить Льва Николаевича и всю семью в истинном православии.
Зашел как-то раз разговор о женском вопросе. Я утверждал, что женщина должна пользоваться теми же правами, что и мужчина, так как она — такой же человек. Эти права ей особенно нужны тогда, когда она не замужем, так как замужняя женщина вследствие рождения, кормления, воспитания детей и ведения домашнего хозяйства поневоле должна предоставить мужу труд по обеспечению семьи пропитанием. Вот когда женщина почему-нибудь не замужем и должна сама зарабатывать, — естественно, что она желает это делать честным трудом, и потому ей необходимо уравнение в правах с мужчиной.
Лев Николаевич не соглашался со мною, говоря, что семейные женщины достойны уважения; что же касается незамужних женщин, то они не стоят того, чтобы им были предоставлены равные права с мужчинами, так как они и слабее и, в общем, менее развиты — глупее, чем мужчины, и их задача сводится лишь к соблазну мужчин. При этом он прибавлял, что согласен с философом Шопенгауэром, который сравнивает женщину с хлопушкою, сделанною из бумаги, которая интересна только до тех пор, пока она не хлопнула, а после этого она уже теряет всякий интерес, так как представляет из себя лишь клочок разорванной бумаги.
Меня взорвало это сравнение, я сказал:
— Этот немчура-старикашка возмутительно судит о женщине. По-моему, мужчины в половом вопросе много ниже в нравственном отношении, чем женщины. Мужчина изразвратничается в молодости до женитьбы и всю жизнь свою смотрит на женщину, как на предмет соблазна. Он в ней только и видит самку для удовлетворения своей похоти, а не человека вообще.
— А с кем же он развратничал-то до женитьбы, — ведь с женщиной же? — От кого получили мужчины сластолюбие, изнеженность и множество других пороков, как не от женщин?
Я ответил, что и женщин-то этих развратили мужчины, для удовлетворения своей похоти. А женщину приводит к такому положению нужда, — отсутствие права на честный труд. В труде ей трудно конкурировать с мужчиною по слабости сил, по невозможности получить заработок, какой имеет мужчина, по недостатку развития благодаря отсутствию равноправия. В умственном отношении она в загоне: ей не считают нужным давать такое образование, какое получают мужчины. И это делалось веками, тысячелетиями. И все-таки мужчина боится ее конкуренции. Ведь я говорю не о привилегиях для женщин, а о свободной конкуренции их с мужчинами, о том, чтобы женщине была дана возможность получать занятия наравне с мужчиною, если она знает дело не хуже его.
Лев Николаевич заметил мне на это:
— Женщины, особенно прошедшие мужскую школу, очень хорошо знают, что разговоры о высших материях — разговорами, а что мужчине важнее всего тело и все, что выставляет его в самом привлекательном виде; и это самое они и делают...
— Все женщины разделяются на тех, которым удается выйти замуж, и тех, которым это не удается, — которые остаются девицами на всю жизнь. Для первых — определенная деятельность в жизни: семья, домашнее хозяйство и воспитание и уход за детьми. Для вторых нет определенной деятельности. Редкая счастливица из них получит возможность ухаживать и воспитывать чужих детей; а большая часть лишена этого назначения женщин в жизни. Заниматься общественными делами, чтобы быть полезными членами общества, — мужчины не пускают из боязни конкуренции: боятся, что их заработок уменьшится в силу большого предложения труда на поприще общественной деятельности. А уж если какой из них и удастся получить какое-либо занятие, то редкой из них дадут место с содержанием более 30—35 рублей в месяц, места же с высшими окладами занимают исключительно мужчины.
Что же остается делать тем женщинам, которым не удалось пристроиться к какой-либо семье, чтобы быть полезными на поприще воспитания и ухода за детьми, или добиться какого-нибудь занятия за 30—35 рублей в месяц?..
Им остается чулки штопать да белье чинить для мужчин. А если и такой работы не найдется? Ну, с голоду помирать...
Когда в Константинополе развелось много бродячих собак, которые никому не были нужны и питались лишь отбросами, выкидываемыми на улицу из кухонь, то решено было их уничтожить; но так как никто не решался убивать их, то решено было вывезти их на близ лежащий необитаемый остров, — пусть помирают там с голоду, — ведь и участь женщин, не нужных мужчинам, такая же, как этих собак, — пусть помирают с голоду.
— Еще удивительно, — продолжал я, — что женщины в нравственном отношении стоят не ниже, а даже выше мужчины. В самом деле, возьмите девушку из любой среды: крестьянской, мещанской или дворянской. Каждая из них имеет в виду выйти замуж, обзавестись семьей, одним словом, их идеал — честная, чистая жизнь. А мужчина, чем, какими мечтами живет в этом возрасте? Соблазнить любую женщину, которая ему приглянулась, любую девушку и бросит ее на произвол судьбы, лишь бы удовлетворить свою похоть. Да когда и женится-то, и тогда во всякой женщине видит лишь источник плотского соблазна, видит в ней какого-то искусителя-дьявола. Но в ком же сидит дьявол-искуситель, в женщине или в мужчине? По-моему, скорее в мужчине. Пришла молодуха на поденную работу к барину, чтобы заработать 20—30 копеек на кусок хлеба. Ее заставили пол мыть. Она наклонилась и изо всех сил трет пол тряпкою. Входит барин и видит наклонившуюся молодуху. У него сейчас же возбуждается чувство соблазна; молодуха же работает, об этом и не думает. Скажите, в ком же сидит дьявол соблазна? Нет, я решительно не согласен в вашими Шопенгауэром.
Лев Николаевич мне не возражал и, кажется, желая меня успокоить, так как я был очень взволнован, сказал:
— Да, мужчина много виноват в фальшивом положении женщины. Но все-таки я уверен, что в соблазне плоти участвует и женщина с её манерами, костюмом и проч.
Я сказал, что и манеры и костюм женщины, правда, возникли ради того, чтобы обратить на себя внимание мужчины, но с целью выйти замуж и сделаться семьянинкой, а вовсе не ради распутства. Если же и есть распутные женщины, то это исключение из общего числа женщин, да они приведены к этому материальной нуждою. Мужчина же представляет исключение, если он не распутник. Да есть ли еще из них совсем целомудренные-то? Разве только какой-нибудь больной или уж выдающийся идеалист, и то каких трудов и борьбы стоит целомудрие этим идеалистам.
— Вспомните жития святых подвижников, — говорил я. — Сколько трудов и мучений доставляла им борьба с соблазном плоти. Измучившийся в борьбе с нею, избичевавший себя до крови, спит, и чем же он бредит во сне? — опять-таки прелестью женской красоты.
— Послушавши вас, подумаешь, что женщина — это такое существо, которое до такой степени похоже на человека, что иногда можно ошибиться и действительно принять ее за человека.
— Женщины одинаково люди, как и мужчины. И в тех и в других одинаковая «душа божья», облеченная в плотскую оболочку соблазна. Есть и между женщинами высокие личности в нравственном отношении, как и между мужчинами.
Я не знаю, насколько убедительны были для Льва Николаевича тогда мои слова. Но впоследствии я заметил, что Лев Николаевич признавал женщин такими же людьми, как и мужчин, будь она замужняя или незамужняя, а не источником лишь соблазна для мужчин.
быть увлечен, как бы порабощен, женщиною, которая ему нравится, хотя бы она вовсе не разделяла его высоких взглядов.
Льва Николаевича как бы огорчало, что и он может подчиниться женщине. Вот почему, мне кажется, он так и восставал против женщин.
Однажды зашла речь о собственности, на тему Прудона «собственность есть воровство». Я утверждал, что хозяин производства, пользуясь существующими законами и порядками, к которым привыкли и сами рабочие, берет себе львиную долю из продуктов производства, а рабочему оставляет только столько, сколько необходимо для поддержания его скудного существования, не оставляя ему средств даже на образование его самого и детей его.
Лев Николаевич настаивал, что так и должно быть, так как, не будь хозяйского капитала, рабочему не к чему было бы приложить свои руки, и ему пришлось бы совсем голодать. Кроме того, хозяин, вкладывая свой капитал в дело, рискует его потерять в случае убыточности производства. При перевозке товара, например, на заграничные рынки, он рискует лишиться его в случае крушения на море или от пожара и т. д.
Я ему сказал на это, что существующие законы-то написаны людьми, заинтересованными в накоплении капитала в своих руках и в сохранении существующего порядка, при этом бедный народ, рабочие и не были спрошены, удобен ли для них этот закон. Ведь капитал хозяина образовался по этим законам — в силу несоразмерно больших отчислений от продуктов производства в пользу хозяина. Справедливее было бы в таком случае завести кооперативное производство, — тогда и выгоды от производства, и риск от убыточности его распределялись бы и между рабочими, и хозяин получал бы причитающуюся ему часть из продуктов производства за его руководство делом и за специальные знания его, необходимые для ведения производства. Что же касается пожара или кораблекрушения, то на это есть страховые общества, которые всегда с удовольствием возьмутся обеспечить убытки от потерь, лишь бы товар был застрахован у них. А будет ли он застрахован фабрикантом или рабочими, для страховых обществ это решительно всё равно.
— не они в этом виноваты. Да и трудно определить, кто из них пользуется собственностью, приобретенною своим трудом, благодаря его уму и знаниям, и кто пользуется ею благодаря законам, намеренно написанным в пользу богатых классов и в ущерб бедным, работающим на них. Поэтому для восстановления справедливости отношений, чтобы не наделать греха, нужно не отнимать собственность от владельцев, а нужно ее выкупить, как была выкуплена у помещиков (выкупными свидетельствами) земля, которою были наделены крестьяне при освобождении их от крепостной зависимости; но вместе с тем нужно изменить непременно и условия отношений трудящегося люда к собственникам. Достаточно сделать отчуждение собственности по справедливой оценке и передать эту собственность в пользование трудящимся, хотя бы на кооперативных началах. Собственники без трудящегося люда будут только проживать свои средства и мало-по-малу принуждены будут сами приняться за подходящую для них работу, чтобы добыть себе кусок хлеба, — и в будущем поколении все сравняются.
Лев Николаевич чувствовал, кажется, свою позицию в этом разговоре непрочною, потому что очень горячился. Увидев, что этот разговор его очень волнует, я постарался незаметно перейти на другую тему.
Вообще, к чести Льва Николаевича, надо сказать, что он всегда поражал меня искренностью и добросовестностью в своих выводах. Все, что он говорил, он говорил убежденно: видно было, что сам додумался до этого. Но если почему-либо он ошибался и видел, что доводы ваши верны, он, не задумываясь, оставлял свои доводы, как бы они дороги ему ни были. Эта честность его всегда поражала меня и возбуждала все больше и больше уважения к нему.
Но я заметил, что время от времени в его душу закрадывалось чувство неудовлетворения его убеждениями*.
Раз, возвратясь из церкви, он, обращаясь ко мне, сказал:
— Нет, не могу, тяжело. Стоя между ними, слышу, как хлопают их пальцы по полушубку, когда они крестятся, и в то же самое время слышу сдержанный шопот баб и мужиков о самых обыкновенных предметах, не имеющих никакого отношения к службе. Разговор о хозяйстве мужиков, бабьи сплетни, передаваемые шопотом друг другу и в самые торжественные минуты богослужения, показывают, что они совершенно бессознательно относятся к нему, да и неудивительно, церковное богослужение непонятно для мужика. Вы вслушайтесь в те слова и песнопения, которые поются на клиросе. Они совсем не для мужиков писаны. Я и сам не могу понять многое, что там поется. Возьмите, например, хоть кондак, который поется в день рождества христова, и тут Лев Николаевич достал книжку и прочитал:
«Любите убо нам, яко безбедное страхом, удобее молчание, любовию же Дево песни ни таки спрятяженно сложенные не удобно есть произволение даждь».
— Ну что за бессмысленный набор слов. Я ничего не мог понять, пока не отыскал текст этого кондака по-гречески, а уж где тут мужику понять что-нибудь. Церковь не заботится ответить на духовные запросы мужика. Мужик ищет как бы удовлетворения потребности своего религиозного чувства и в церкви этого не находит. Вот почему он примыкает к разным сектам. Там ему стараются растолковать истинный смысл христова учения, стараются растолковать, зачем он живет и куда идет после смерти. Может быть, и там он не все понимает, но чувствует, по крайней мере, что тут стремятся ответить на запросы его души... Нечего делать мужику в церкви. Не станет он ходить туда...
Примечания
6
7 Портрет карандашом изображает Толстого за писанием. Подлинник хранится в Толстовском музее в Москве, известен по литографии в размер оригинала.
8 О Владимире Федоровиче Орлове см. указатель.
9 См. «Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым 1870—1894» изд. Общества Толстовского музея, СПБ., 1914, стр. 402—403.
16* Не имея тогда под руками «Книги пророчеств Исайи», я пересказал их Льву Николаевичу своими словами.
17* «Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргии, — и пируют. Народу больше нечего делать, как, пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Мужики на это ловчее. Бабы дома, а мужики трут полы и их тела в банях и ездят извозчиками».
«Все эти мои земли и имущества есть мои и чужие грехи, соблазнявшие меня и теперь пытающиеся спутать меня».