Глава IX
Лев Николаевич обладал какою-то особенною способностью проникать в состояние того лица, о котором он говорил. У него был, какой-то прием чисто субъективный. Раз мы пошли гулять с Львом Николаевичем вечером.
Зашла речь о погоде. Я говорю:
— Опять настанет осень, а там — зима. Как долго тянутся эти скучные времена года.
— И для меня неприятно это скучное время, но оно для меня кажется гораздо короче, чем для вас. Это зависит от того, что я старше вас. Ведь человек субъективно представляет себе продолжительность времени не по количеству дней или недель, в которые оно протекает, а по количеству новых впечатлений, которые он приобретает в этот промежуток времени, и судит о его продолжительности по сравнению с продолжительностью прожитой им жизни. Для меня, например, год составляет 1/50 часть прожитой мною жизни. Ясно, что для меня год кажется значительно короче, чем для десятилетнего ребенка. А для годовалого ребенка, чтобы прожить год, нужно еще столько же времени, сколько он прожил на свете. Вот почему год для ребенка кажется гораздо длиннее, чем для взрослого; да и количество новых впечатлений ребенок приобретает за год гораздо больше, чем взрослый.
По возвращении с прогулки мы иногда садились на ступеньки крыльца у дома и продолжали свои разговоры. Однажды сидели мы так, и я играл со щенком, подзадоривая его рукой. Лев Николаевич, глядя на это, сказал.
— А знаете ли, как он представляет себе вас? Он представляет вас таким же щенком, как он сам. Ведь он иным вас и представить не может.
Меня поразил тогда такой тонкий анализ Льва Николаевича, точно он видит душу не только человека, но даже и животного.
удивлен, до чего наглядно, точно и художественно Лев Николаевич изобразил все, что могло происходить в этой лошади, точно он сам превратился в эту старую клячу.
Это свойство Льва Николаевича, как художника, меня очень интересовало, и я часто расспрашивал его об этом. Он говорил, что всякий писатель легко может написать повесть на какую угодно тему по выработанной им писательской привычке. Обыкновенно, в погоне за деньгами, писатели так и делают, особенно когда пишут исторические романы. Но художественно писатель не всегда может писать, а только тогда, когда хорошо изучит ту среду, которую хочет изобразить, когда почувствует себя членом этой среды, когда дойдет до такого состояния, что будет интересоваться тем, чем интересовались люди, жизнь которых он хочет изобразить.
— Вот почему, — сказал он, — я оставил начатый мною роман из петровской эпохи. Эпоха эта слишком отдалена от нас, и мне трудно было проникнуть в душу тогдашних людей, до того они не похожи на нас.
Припоминается мне письмо Льва Николаевича, писанное им ко мне в 1890 г. по поводу его «Крейцеровой сонаты». Он пишет: «Содержание того, что я писал, мне было так ясно, как и тем, которые читают. Мне в этом отношении открылся идеал столь далекий от действительности моей, что сначала я ужаснулся и не поверил, но потом убедился, покаялся и порадовался тому, какое радостное движение предстоит другим и мне, пока еще жив, для этой ясно обозначившейся цели, так далеко стоящей впереди нашей гнусной действительности»23*.
Склад ума у Льва Николаевича был чисто философский. Он хорошо был знаком с немецкой философией, и мы часто вели разговор с ним на философские темы. Он всегда отличался ясностью изложения своих мыслей.
«открывается идеал», иногда чуждый его действительной жизни, которому и он сначала даже не верил, но о котором художественное чутье ему подсказывало, что это действительная жизнь той среды, которую он изображает, — и ему приходилось согласиться.
Из математических наук менее всех ему нравилась геометрия. Ему не нравился в ней способ доказательства посредством наложения: фигуры совпали, — значит, и равны. Но всегда ли, наоборот, равные фигуры совпадают? Правая рука равна левой при одинаковом развитии их, но может ли всякая точка правой руки совпасть со всякой точкой левой при совмещении их.
Я сказал, что этот случай в геометрии осносится к симметрии фигур.
Лев Николаевич сказал.
— Тогда я приведу вам ряд случаев, когда фигуры не симметричны и не совпадают при наложении, а совершенно равны. Возьмем, например, два разных равнобедренных треугольника ABC и A1B1C1 1B1 деления, а другой вверху его. Эти квадраты равны между собою, треугольники тоже равны, следовательно площади этих фигур равны, и кроме того все линии этих фигур и все углы их соответственно равны между собою, следовательно, и фигуры эти равны между собою, но при наложении они никак не совместятся. Совпадение фигур может быть частным, исключительным случаем при их равенстве, и поэтому основывать на нем вообще истинность вывода нельзя. Истина должна вытекать логически из самого смысла высказанного положения.
На дело воспитания детей Лев Николаевич смотрел не с точки зрения методики, а с точки зрения нравственного примера. Он говорил:
— Воспитать ребенка хорошо, как следует, может только тот, кто сам ведет хорошую жизнь. Воспитатель постоянно должен помнить, что он должен быть сам таким, каким хочет, чтобы был вспоследствии воспитанный им ребенок, иначе выйдет одно пустословие, а не воспитание.
Лев Николаевич очень скептически относился к письменным документам истории. Он утверждал:
— Почти все факты исторические записаны лицами, заинтересованными в том или другом освещении этих фактов. Полководец, например, очень заинтересован в том, в какой форме изложить донесение государю о своей победе, в целях, конечно, личных. А еще более заинтересован в донесениях о своем поражении, чтобы сгладить свои ошибки, приведшие к его поражению.
— Сам Наполеон, по свидетельству очевидцев, три раза поправлял реляцию сражения при Риволи20 — и всё врал. И ложь эта невольная. Наполеон верил в то, что он писал. Он был убежден, что главной руководящей силой всех завоеваний был он. Поэтому он невольно преувеличивал свои успехи и затушевывал свои промахи. То же самое делает и всякий полководец в своих донесениях. А все эти реляции и донесения составляют основной источник для историков. Но много ли правды в изображении этих картин, если они основаны на таких ложных источниках.
В истории завоеваний Наполеона он представляется нам руководителем всего этого движения. А на самом деле, если познакомиться ближе с этим временем, изучить основательнее эпоху этих завоеваний, то увидим, что он подобен той фигуре, которую вырезывают дикари на носу своих кораблей и верят, что это и есть та сила, которая руководит кораблем.
Или еще лучше:
— Наполеон во время своей деятельности был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит лошадьми.
В доказательство правдивости своих слов Лев Николаевич прибавлял:
— Я сам во время Севастопольской кампании был свидетелем того, как составляются эти донесения. Об этом я писал в «Русском Архиве» по поводу моей книги «Война и мир». После потери Севастополя начальник артиллерии Крыжановский прислал мне донесения артиллерийских офицеров со всех бастионов и просил, чтобы я составил из этих более чем двадцати донесений одно. Я жалею, что не списал этих донесений. Это был лучший образец той наивной, необходимой военной лжи, из которой составляются описания. Я полагаю, что многие из тех товарищей моих, которые составляли тогда эти донесения, прочтя эти строки, посмеются воспоминанию о том, как они по приказанию начальства писали то, чего не могли знать.
Я сказал ему на это, что в истории, кроме фактической стороны, есть еще философская, имеющая, пожалуй, более важное значение, чем фактическая.
— Возьмем, например, исторические романы, — прибавил я, — там изображается только смысл исторических событий, фактическая сторона почти совсем отсутствует. Мордовцев21
На это Л. Н. сказал:
— Исторические романы есть чистейшая фантазия писателей. Они пишут, что им вздумается. Они не стесняются писать даже против исторической правды, если это им понадобится. Писатель берет такие факты, какие ему вздумается, не стесняется даже анекдотами, разными слухами и вовсе не заботится об истинном изображении исторических событий, — лишь бы вышел интересный рассказ, — вот его главная цель. Поэтому в исторических романах мы ничего не найдем кроме праздной фантазии писателя.
Однажды утром был я в кабинете Льва Николаевича, когда он в соседней комнате умывался. С полотенцем в руках он вошел в кабинет (умывшись, он никогда не утирался, а лишь высушивал лицо скомканным полотенцем) и сказал мне:
— Как незаметно приходит старость: многих зубов уже нет, волосы начинают седеть, живот начинает расти, а самочувствие попрежнему еще хорошее, как у молодого. Старик чувствует тяжесть своего тела, а у меня еще нет этого. Границу между старостью и молодостью нельзя точно указать или заметить. Вся разница в том, что молодой человек чувствует себя бодрым, здоровым, энергичным, и только когда захворает чувствует себя в тягость самому себе. К старости же он также чувствует себя бодрым и энергичным, когда не хворает, но зато хворает уже чаще, чаще чувствует тяжесть своего, уже ослабевшего, организма, — вот только и разница в этом.
— как соблазн заманчив бывает и мало-по-малу или вовлекает в грех, или отвлекает от добра. По этому (поводу он рассказал легенду24* об одном человеке, которому очень хотелось пойти в монастырь спасаться; но под разными предлогами он все откладывал: сначала у него были дети малы, — нужно было их вырастить. Потом дети подросли, дочери стали невестами, — нужно было их выдать замуж и т. д. Состарился мужик, слаб стал и пошел в монастырь. Ему там дают топор и посылают в лес рубить дрова. Собрался старик, приходит в лес, — какое дерево ни попытается срубить, топор не берет: все деревья из золота, — ничего не нарубил. На другой день опять посылают его в лес рубить дрова. Опять у него топор не берет: какое дерево ни попробует, — все из серебра. Опять старик вернулся с пустыми руками. Посылают его на третий день за дровами. В этот раз какое дерево ни ударит, — все рассыпаются в мелкие гнилушки, все деревья, как труха, гнилые. Опять старик вернулся без дров. Настоятель монастыря и говорит ему: «Вот твоя жизнь подобна этому: если бы ты пришел спасаться, когда был молод, твои заслуги перед богом были бы золотые; если бы пришел в средних летах, твои заслуги были бы подобны серебру; а ты вот пришел спасаться совсем стариком, и твои заслуги подобны гнилушкам».
Еще помню интересный рассказ Льва Николаевича на тему, сколь могуч бывает человек, когда он сознает, что должен служить благому делу.
«Жил один сектант, который вел безукоризненно нравственную жизнь и тем влиял на окружающих его людей. Он учил, что для того, чтобы спастись, необходимо страдать за Христа, а соблюдение обрядов, предписываемых церковью, не приведет человека к спасению. Человек он был неграмотный, и понимал слова «пострадать за Христа» в самом простом смысле — телесных мучений, понесенных за учение Христа или за жизнь, которую он будет вести по учению Христа. Он так искренно верил в это, что его приходили слушать издали. И он приобрел много последователей. Конечно, это не могло быть не замечено духовной властью и администрацией. Он был посажен в тюрьму, а затем присужден к ссылке на Кавказ. Он радовался, что ему удалось хоть немного «пострадать за Христа», но был недоволен, что мало пострадал, что никто его не мучил.
На Кавказе он попрежнему стал проповедывать свое учение и снова приобрел много последователей, которые перестали ходить в церковь и исполнять церковные обряды. Его опять заключили в тюрьму, нарядили следствие, судили и послали, как человека опасного, на поселение в Восточную Сибирь. Он опять радовался, что пришлось ему «пострадать за Христа», но был недоволен, что никто не мучил его за Христа.
Всё время пребывания в Сибири он проповедывал свое учение и ждал случая, когда ему придется «пострадать за Христа»; но этого случая не представлялось. Наконец, он стал изнывать от тоски, что жизнь его приходит к концу и ему не пришлось «пострадать». Тогда он решился на следующий поступок: сделал себе деревянный крест, вкопал его в глухом месте деревенского кладбища, где никто его заметить не мог, стал на деревянный обрубок, приставленный к кресту, прибил свои ноги большими гвоздями к кресту и правою рукою и левую руку к кресту, а для правой руки был приготовлен гвоздь, пробитый сквозь крест, чтобы надеть с размаху правую руку на острие гвоздя. Но последнего он не мог сделать, так как ослабел от потери крови, которой много вытекло, покуда он все это проделывал над собою. Так в висячем положении его и застали стонущим от боли.
— Какая сила воли, — прибавил Лев Николаевич. — Какие гонения и преследования могли бы устрашить такого человека, чтобы он отказался от того призвания, которое он считал необходимым для спасения души.
Почти каждое лето в Ясную Поляну приезжала семья А. М. Кузминского, прокурора тифлисского окружного суда, женатого на Татьяне Андреевне Берс, сестре графини Софьи Андреевны. Иногда и сам Кузминский приезжал с семьею.
Однажды ему пришлось присутствовать в Тифлисе, в качестве прокурора, при повешении одного политического преступника. Лев Николаевич очень заинтересовался этим и просил его рассказать, как это было. А. М. Кузминский подробно рассказал, как подвезли присужденного к помосту, на краю которого было утверждено два столба с перекладиною; а посредине перекладины висела веревка. Кругом стояли солдаты с ружьями. Затем подошел к нему священник в рясе с крестом в руках. Через несколько минут священник отошел, раздался треск барабана, и в это время на помост взошел палач в русской рубахе, смело взял приговоренного за руки, дерзко загнул их ему за спину и связал. Приговоренный всё время стоял смирно и кротко повиновался палачу. Затем палач подвинул его толчком к виселице, намылил петлю веревки, быстро накинул ему на голову холстинный мешок, завязал его вокруг пояса и моментально, накинув петлю веревки на шею осужденного, оттолкнул его с помоста. Несчастный повис.
Я присутствовал при этом рассказе, но не мог дослушать его до конца и ушел из гостиной.
На другой день Лев Николаевич во время прогулки взволнованным голосом сказал мне:
— Удивляюсь, с каким хладнокровием Александр Михайлович рассказывал мне всю процедуру этого ужасного происшествия. Я его спросил потом, как он сам перенес этот ужас. — Он сказал: «Что же? Ничего. Все товарищи прокурора окружного суда отказались присутствовать при казни, я и пошел. Я ожидал видеть более ужасное зрелище — я думал, что осужденный будет бороться со смертью, а он ничего, — только два раза поднял плечи кверху, как бы желая вздохнуть. Тут палач дернул его за ноги книзу, и конец... Голова неестественно вытянулась вперед, и ноги повисли, как плети. Сейчас же веревку обрезали, сняли мешок с головы, и обезображенный труп с вытянутой вперед шеей, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим, высунувшимся синим языком с кровавой пеной у рта бросили в ящик и зарыли в землю. — Вот и всё».
— Ну, а все присутствовавшие так же хладнокровно перенесли ужас казни? — спросил его Лев Николаевич.
— Нет, некоторые были взволнованы, — отвечал он, — плакали, вскрикивали. Один солдат меня удивил: выпустил из рук ружье, затрясся и тут же упал в обморок. Да пристав, командированный с отрядом полицейских, стоял и навзрыд плакал.
— Каково вам кажется, — прибавил Лев Николаевич, — его удивил солдат, что упал в обморок, и что пристав плакал при виде этого ужаса. До чего условности нашей жизни убивают в нас всё человеческое! Тут присутствовал не он, А. М. Кузминский, в сущности очень порядочный человек, а прокурор окружного суда. Поэтому он и чувствовал себя спокойно, как будто его тут самого не было. Он и не думал, что тут, может быть, мать этого несчастного присутствовала и мучилась, вспоминая, как она кормила его маленького грудью, любовалась шейкой, головкой этого ребенка, как он потом бегал голыми ножками в матроске и коротких панталончиках; затем вспоминала, когда он был в университете и все стремления его были направлены к тому, чтобы быть полезным людям; как она была против этой опасной для него деятельности. И вот теперь он присужден к виселице и полупьяный грубый палач надел на его шею скользкую петлю и задушил. Господи, когда проснутся эти люди?
— Знаете, что я скажу вам, — продолжал Лев Николаевич: — чем более высокое положение занимает человек в государстве, тем больше он забывает в себе истинное значение человека, а помнит в себе лишь ту должность, которую он занимает, которую ему дали люди. — К нам приезжал как-то из Петербурга старый знакомый нашей семьи кн. О[болен]ский22. Он состоял членом Государственного совета. В разговоре за чаем он стал доказывать желательность возобновления телесных наказаний. Мало того, — он высказал мнение, которое им будто бы было предложено в Государственном совете, — что лиц, осужденных на каторжные работы, нужно лишать зрения, так как некоторые из них весьма искусно устраивают побеги, содержание же стражи для предупреждения этих побегов слишком дорого стоит государству. Каково вам кажется это предложение?
Мы подходили к дому. Лев Николаевич был так взволнован, что слезы текли у него ручьем, и он все время вытирал их платком.
Но не всегда на серьезные темы мы разговаривали во время прогулок. Лев Николаевич по натуре был человек веселый, обладавший большим юмором. Достаточно прочитать песни, сложенные им во время севастопольской осады23, или шуточное стихотворение, написанное им в 1882 г. для «почтового ящика» в Ясной Поляне24.
25. Тот советовал ему чаще ездить верхом. Для зимы, чтобы не простудиться, советовал сшить костюм вроде широкой юбки из сукна на вате или на меху и такую же куртку, плотно застегивающуюся на груди; для ног из такого же материала — что-то вроде чулок. Лев Николаевич на это ему сказал:
— Зачем же стараться выдумывать какой-то новый костюм, когда у нас есть гораздо лучше, а именно: полушубок и валенки.
Затем Лев Николаевич рассказал, как к Захарьину приехал однажды помещик из глухой деревни, почти никогда не выезжавший из своего имения («дикий помещик»). Он от неряшливости и нечистоплотности весь покрылся прыщами и просил Захарьина прописать ему лекарство от раздражавшего его зуда. Захарьин внимательно его осмотрел и сказал:
— Надо вам пойти в баню, почище вымыться, да и после не забывать еженедельно ходить в баню и почаще надевать чистое белье, тогда болезнь ваша сама пройдет.
В Ясную Поляну часто приезжал погостить давнишний друг Льва Николаевича, Д. А. Дьяков26. Он был очень добродушный и веселый человек. Раз мы отправились втроем гулять. Шли по свежему вырубу леса. Д. А. Дьяков был довольно полный человек и немного приустал. Смотрит он на пни и говорит:
— Всем бы хорошо было гулять по вырубу, если бы на каждом пеньке была постлана овчинка, а то присесть нельзя, — все пеньки мокрые и жесткие.
Лев Николаевич ответил ему в том же тоне:
— Зачем, друг, понапрасну изводить столько овчин? Достаточно одной, стоит только ее пришить себе сзади, и садись на любой пенек.
К концу 70-х г. относится посещение Льва Николаевича интересным стариком, крестьянином Архангельской губернии, Щеголенком27 «Чем люди живы», «Три старца», «Свечка» и др.
Очень часто Лев Николаевич вспоминал рассказ Щеголенка о женщине, у которой было два сына. Старший из них жил дома, вел хозяйство, кормил мать и делал даже сбережения от разумного ведения хозяйства. Младший был какой-то непутевый, ходил на заработки, ничего не присылал домой, — все сам проживал, не всегда находил работу и иногда даже голодал. Мать, с кем ни встретится, только и говорила о младшем сыне с сожалением, иногда тихонько от старшего даже посылала ему денег.
Ей и говорят посторонние: «Что ты так заботишься о непутевом сыне. Он сам виноват, что у него ничего нет, — непутевую жизнь ведет, вот иногда и поголодает, «сама себя раба бьет, что худо жнет».
— Ох, батюшка мой, — отвечает, бывало, мать, — как мне не жалеть непутевого сына. Путевому-то всякий поможет, а непутевого никто не пожалеет, кроме родной матери.
Примечания
20 Около селения Риволи в Веронской провинции 14 и 15 января 1797 г. Бонапарт одержал победу над австрийцами.
21 Даниил Лукич Мордовцев (1830—1905) — плодовитый и популярный романист 1870—1880-х гг.
22 —1881), государственном деятеле эпохи реформ Александра II. В 1872 г. он состоял членом Государственного совета, одно время был исправляющим должность министра финансов и товарищем министра государственных имуществ. В первые годы своей деятельности держался либерального направления.
23 Две песни эти были несколько раз напечатаны. См. Л. Н. Толстой, «Полн. собр. соч.», т. 4, 1932, стр. 307—308.
24 П. И. Бирюкова, «Биография Л. Н. Толстого», т. II, ГИЗ. 1923, стр. 205—206; И. Л. Толстой, «Мои воспоминания», изд. «Мир», М. 1933, стр. 93—110.
25 Григорий Антонович Захарьин (1829—1897) — профессор Московского университета, в 1880—1890-х гг. один из самых известных и модных московских докторов.
26 —1891) — друг юности Толстого. См. о нем у И. Л. Толстого «Мои воспоминания», изд. «Мир», М. 1933, стр. 52—53, 65—66, и портрет его.
27
23* Письмо это целиком помещено ниже.
24* Лев Николаевич любил излагать свои положения в форме сравнений и примеров. Поэтому его доводы всегда были очень наглядны и убедительны. Вот почему у меня осталась в памяти масса легенд, рассказанных им мне в подтверждение и пояснение его мыслей и доводов.