Глава III
Всё это показывало, что при таких условиях проводить в жизнь наши мирные задачи мы на своей родине не могли. Ошибались ли мы в своих задачах или нет, во всяком случае нам нужно было проводить в жизнь то, что мы считали истиною. Это привело нас к решению поехать в Америку и попытать там на практике свои силы в осуществлении своих идей. И принялись мы за изучение английского языка. Я еще раньше учился по-английски, когда мне пришлось по окончании курса университета писать диссертацию по физике.
При ст. Рославль были большие железнодорожные мастерские; я предложил заниматься в них столярным и кузнечным ремеслом и сделал большие успехи. Это мне очень пригодилось в Америке.
У каждого из нас средств было немного. У меня, например, было всего 800 рублей. К нам присоединились еще несколько товарищей. Один из них был женат на курсистке, получившей в наследство от своих родителей 10 000 рублей. Эти деньги очень пригодились на устройство и обзаведение нашего хозяйства в Америке.
Отправлялись мы в путь в августе 1875 года. Насколько я верил в то, что предпринимаемое нами дело в Америке будет удачно, можно судить по тому, что перед поездкою в Америку я послал свой университетский диплом и все бумаги своим товарищам по университету, чтобы они передали их кому-нибудь из политически неблагонадежных, которые не могли жить по своему виду. Сам же хотел перебраться через границу нелегальным путем. В Америке в этих бумагах не предвиделось никакой надобности. Но товарищи с благодарностью вернули мне мои бумаги, сказав, что, кому нужно, тот раздобудет себе вид и без этого, а диплом и бумаги могут мне еще пригодиться, потому что еще неизвестно, как пойдет у нас жизнь в Америке, может быть придется и вернуться.
Получив в Смоленске заграничный паспорт, я совсем собрался было ехать, но оказалось, что один из наших товарищей Х-в10* не мог получить заграничного паспорта, так как он был на очереди к отбыванию воинской повинности. Тогда я передал ему свой заграничный паспорт, а сам перебрался через границу нелегальным путем при помощи случайно попавшегося мне на ст. Пильвишки еврея. Еще раньше, живя в Петербурге, я слышал, что перебраться через границу нелегальным путем очень легко. Мне часто называли фамилию одного еврея З-ча11*, жившего в Вильне, который многим уже помог перебраться.
Получив из Петербурга адрес З[унделеви]ча, я отправился в Вильну, остановился в лучшей гостинице, чтобы не навлечь на себя подозрения, и в этот же день отправился разыскивать З[унделеви]ча. Сообщенный мне адрес привел меня в узкую, грязную, захолустную улицу. Дверь в квартиру З[унделеви]ча не была заперта на ключ, и звонка не было. Я осторожно вошел в комнату, убранную по-праздничному, так это была суббота. В переднем углу перед столиком стоял пожилой еврей с ремнем на голове и молился богу. Не желая мешать молитве старика, я стоял некоторое время молча, покуда не вышла из соседней комнаты еврейка. Я обратился к ней с вопросом, не здесь ли живет З[унделевич]. Она сейчас же догадалась, зачем я пришел, и с воплем и слезами на глазах просила меня уйти и оставить их в покое, крича: «вы погубили моего сына». Я был поражен ее наступлением, так как никогда не знал и не видал ее сына. Тогда пожилой еврей, оставив свою молитву, обратился ко мне и сообщил спокойным голосом, что З[унделеви]ч арестован. Я, конечно, моментально повернулся и ушел.
После этого я решил пойти наудачу. Поехал с первым курьерским поездом по направлению к границе и на последней станции, не доезжая Вержболова, сошел с поезда и долго махал платком вслед уходящему поезду, делая вид, будто прощаюсь с своим близким человеком, который ехал с этим поездом за границу. Потом, в ожидании обратного поезда, я пошел в станционный садик, рассчитывая встретить там какого-нибудь контрабандиста и устроить при его помощи свой переход через границу. Ждать мне пришлось недолго. Подошел ко мне еврей и стал предлагать разные материи и всякий заграничный товар, полученный им контрабандой. Получив на всё отказ, он спросил меня — что же мне нужно? — Я, опасаясь сказать ему прямо, сказал, что мне нужно переправить через границу нелегальным путем одного моего знакомого. Он, не расспрашивая ни о чем, прямо предложил мне на это свои услуги. Мы уговорились за 10 рублей.
В условленный день я встретился на ст. Вильна с этим евреем и объяснил ему, что переправиться через границу нужно мне, а не моему знакомому. Он сказал на это, что ему всё равно, и на следующий день мы отправились с ним на ст. Пильвишки. Там нас ждала фурманка, запряженная в одну лошадь. Мы сели в эту фурманку и поехали в г. Владиславль, находящийся в нескольких верстах в стороне от железной дороги, на самой границе. Фурманка остановилась у невзрачного домика. Еврей провел меня в заднюю, более чистую комнату. У стены было навалено много узлов с разным товаром, вероятно контрабандным. Мой еврей пристально посмотрел на меня, молча снял с меня очки и положил на стол. Затем принес длинную еврейскую одежду и еврейскую фуражку и предложил мне надеть их вместо моего пальто и шляпы, сказав, что я свои вещи получу после перехода через границу. Затем, осмотрев мои вещи, сказал, что они будут перевезены беспошлинно.
сказал, чтобы я бежал в эту дверцу вслед за ним. Это были самые тревожные для меня минуты, потому что я не знал, угрожает ли мне опасность или нужно было использовать минуты, самые удобные для перехода через границу. Выбежав за ограду, я увидел перед собою речку, которая и представляла собою границу. — «Переходите скорее речку, — не глубоко» — скомандовал еврей. У меня были надеты сапоги с длинными голенищами, и я быстро перешел речку. Тут мой спутник предложил мне сесть на бережку, отдохнуть от волнений и поздравил меня с свободою. Неподалеку от нас я заметил едущую по, дороге фурманку с моими вещами, на которой я доехал до ближайшей железнодорожной станции — Сталюпенен, находящейся по ту сторону Вержболова за прусской границей.
Встретился я со своими товарищами, переехавшими границу по паспортам, в Берлине, по заранее условленному адресу. Оттуда, через Гамбург, на эмигрантском пароходе мы отбыли в Америку, в Нью-Йорк. На океане нас застала буря в том месте, где мы, переплыв Гольфштрем, попали в северное течение, идущее вдоль берегов С. Америки. Это было ночью. Мы попали в какой-то атмосферный круговорот. Происходила страшная качка; на пароходе нельзя было стоять на месте, не держась за что-нибудь. Буря так неожиданно наступила, что не успели убрать натянутый парус, и его стало бить из стороны в сторону так сильно, что получались оглушительные удары, сильнее пушечных выстрелов: все пассажиры попрятались в каюты, и выходы на палубу были плотно закрыты, так как морские волны перекатывались через палубу. Пассажиры были в отчаянии, думали, что погибнут вместе с пароходом. Руль парохода был сорван, и пароход носился в водах без направления, покуда ветер немного не стих и не навесили запасной руль. Только к утру погода немного стихла и стало значительно холоднее, чем в предыдущие дни, когда мы переплывали теплое течение Гольфштрема. Океан мы переплыли в 14 суток.
Сколько было в жизни моей случайностей, грозивших мне опасностью, которых я и не сознавал по своей наивности, — но бог меня спасал. Я два раза тонул в реке, — меня вытаскивали, один раз в Америке попал под падающий срубленный дуб, — сучья пролетели спереди и сзади меня, — и я остался невредим. Об отце и матери я и не думал, — не думал как они беспокоятся за мою судьбу, получив от меня письмо, что я уехал в Америку. Только теперь, имея своих детей и ставя себя на место своих родителей, я чувствую глубокое раскаяние перед ними, сознавая, в какое мучительное беспокойство я привел их, не предупредив о своем отъезде.
В Нью-Йорке нас встретил Чайковский и другие товарищи, приехавшие туда раньше. Мы поселились на общей квартире. Пожили там два месяца. Двое из нас, умевшие хорошо говорить по-английски, отправились с одним американцем, тоже общинником, в Канзас для покупки подходящего участка земли. За 5 лет до того южная часть штата Канзас была приобретена американцами у индейцев. Земли эти, как новые и мало еще населенные, можно было дешево приобрести. Мы купили там недалеко от города Сидервела 160 акров земли (около 60 десятин) по 25 долларов за акр вместе с небольшой фермой на ней. С фермою достались нам две лошади и одна корова.
Когда покупка была окончена, мы все в конце октября переехали из Нью-Йорка в Канзас на свою ферму. Нас было семь мужчин, из них трое женатых, пять женщин и трое детей, всего 15 человек. Жилое помещение состояло всего из двух комнат. Пришлось сделать пристройку из своего леса, чем мы и занялись в течение зимы. Мастерами по постройке оказались я да Чайковский. Мы срубили избу (логгауз) и пристроили к нашим жилым помещениям кухню из досок, так как в Канзасе зимы не холодные. Сделали кое-какую мебель в виде лавок и скамеек. Тут мои познания по столярному и кузнечному ремеслу очень пригодились. К весне мы прикупили еще двух коров и двух лошадей и приступили к распашке залежи и посадке кукурузы, наиболее распространенного в то время хлеба в Канзасе; посеяли также акров пять пшеницы. — И зажили мы общей жизнью, образовав таким образом интеллигентную земледельческую общину.
вытекающие из эгоизма и наших прежних привычек.
Тут мы заметили, что одного желания хорошо жить — мало, что нужно себя для этого перевоспитать. Мы думали: стоит только поселиться вместе, — все мы одинаковых взглядов на жизнь, одного уровня образования, — будем работать вместе и положим основание новой, хорошей жизни; а потом будут основываться и другие подобные общины, и образуется целое общество, где не будет ни обижающих, ни обиженных. Но на деле оказалось иначе. Оказалось, что в каждом из нас заложено с детства, даже по наследству, столько эгоизма, что нам справиться со своими эгоистическими привычками очень трудно. Нужно было изжить эти привычки, мало-помалу приобрести новые — альтруистические. И появилось у нас взаимное недовольство, раздражение; начали возникать недоразумения, пререкания друг о другом.
Для прекращения взаимных неприязней мы решили завести нечто вроде исповеди. Ведь надо было как-нибудь разрешить эту неприязнь — помириться. Вот и решили каждую субботу по окончании работ собираться вместе и выкладывать, что есть на душе нехорошего, высказывать все те ошибки, которые сделаны были по отношению друг к другу; при этом главною целью было помириться между собою, попросить прощения друг у друга.
Первое время это приводило к блестящим результатам. Все расходились с радостным, любовным чувством друг к другу. Но мало-по-малу и это не стало удовлетворять нас. Вместо покаяния на этих вечерах все более и более стали слышаться одни порицания друг другу. И снова восторжествовало взаимное недовольство и раздражение.
Надежда создать новое общество постепенно слабела и гасла. Но жаль было расстаться с тою мыслью, которая привела нас в Америку. Мы искали выхода.
4 опытом в устройстве общинной жизни, — не поможет ли он нам справиться с нашими неурядицами.
Фрей энергично принялся за дело. Он завел порядок в нашей жизни. Все должны были утром в определенное время вставать, в определенное время садиться за стол, в определенное время итти на работу. И все сначала с готовностью ему подчинялись в надежде на исправление дела.
Фрей был человек прямолинейный, с сильной, стальной волей, человек скорее догмата, чем чувства. Мы же все были скорее люди чувства.
Заметил он, что все общины, основанные исключительно на социальных началах, обыкновенно скоро распадались, общины же религиозные — процветали и даже развивались, и этого было достаточно для него, чтобы и у нас в общине попытаться ввести религиозное начало, хотя сам он был далеко не религиозным человеком. Думал он завести даже обычай, практиковавшийся в общине шекеров, — встречать каждое утро восход солнца общим пением псалмов на каком-нибудь холме. Во избежание взаимных неприязней завел он у нас тоже «критицизмы». Все члены общины должны были критиковать на специальных для этого собраниях каждого из собратьев, высказывая, что каждый из нас заметил предосудительного в критикуемом, и за этим следовало общее суждение, как бы нужно было избежать этого или как исправиться. Это уже не были наши покаяния, а нечто в роде суда. Эта форма исправления была слишком щекотливая, особенно, когда появились уже взаимные неудовольствия, поэтому и нисколько не исправляла отрицательных явлений в общине, наоборот, только портила взаимные отношения членов. Фрей способен был душить даже живое, если оно расходилось с установленным порядком.
Ему бы в хорошее весеннее утро пойти помечтать куда-нибудь в лес или сесть на берегу реки и поудить рыбки, а тут на очереди спешные полевые работы. Раз он не вытерпел, пошел утром удить рыбу вместо того, чтобы сажать в поле кукурузу, оправдываясь тем, что это тоже своего рода труд, имеющий целью улучшить наш стол. Но вернулся он ни с чем, и за обедом получил от Фрея косвенный упрек в бездельничаньи.
Маликов не мог выносить таких стеснительных для себя условий. Он построил себе за рекою хибарку, переселился туда с семьею и двумя нашими общинниками и стал жить отдельно от нас. Таким образом, община наша разделилась как бы на две части. Главными работниками в нашей общине остались Чайковский да я. Фрей не был привычен к физическому труду. Он больше занимался дома обучением своих двух детей и только в самую дурную погоду, когда, как говорится, — «хороший хозяин и собаки не выгоняет на двор», когда мы с Чайковским оставались дома, чтобы переждать дурную погоду, Фрей, как бы в назидание нам, прекращал свои занятия с детьми, потеплее одевался, повязывал голову платком «по-бабьи», потому что от ветра в такую погоду нельзя было удержать шапки на голове12*, брал топор и выходил на двор рубить дрова. Еще характерный случай: однажды летом Чайковский сильно захворал лихорадкой и не мог ходить на работу. Оставался я, единственный работник. Была на очереди спешная работа: надо было загородить наше поле с кукурузой от пастбища, чтобы скот не потравил кукурузы — единственного нашего средства к существованию. Я отправился один на работу, огородил кукурузу, но опоздал на целый час к обеду, так как не мог уйти, не окончивши изгороди, — во избежание потравы. По возвращении домой я увидел, что все уже пообедали; Фрей счел за проступок мое опоздание к обеду, собрал «митинг», на котором предложил лишить меня обеда, как нарушителя общинного постановления — являться к обеду во-время. Меня это страшно возмутило; соблюдая интересы общины, я огородил поле, чтобы сохранить хлеб общины от потравы, лишив себя возможности во-время пообедать, — за это слышу предложение совсем лишить меня обеда. Услыхал это больной Чайковский, лежавший в соседней комнате, вышел оттуда и стал резко упрекать Фрея в формализме. Все стали на сторону Чайковского, и мне решено было дать поесть.
Надеялись мы на Фрея, что он поможет нам устранить те недоразумения, которые появились в нашей общине. Но и Фрей не помог. Его указания ничем не были лучше тех приемов, которые мы перепробовали до него. Наши стремления устроить в Америке общину, чтобы показать пример хорошей, безобидной жизни, уподобились «квартету» Крылова. Все мы думали, что мы «не так сидим», что нам надо как-то «сесть» иначе, чтобы дело пошло на лад. И Фрей пришел и сказал нам то же: «Ведь вы не так сидите». Но оказалось, что причина всей неурядицы лежала в нас самих, а не в каких-либо внешних условиях. Только некому было сказать нам это; не нашлось того соловья, который сказал бы нам:
«А вы друзья, как ни садитесь,
Все в музыканты не годитесь».
«в музыканты не годимся».
Едучи в Америку почти два года тому назад (осенью 1875 г.), я думал, что никогда в Россию не вернусь, думал, что я в ней всё переиспытал и что мне тут и делать больше нечего. Мне, по наивности, думалось, — как я сказал выше, — что из нашей общины в Америке разовьется «новое общество», которое будет служить началом такого союза людей, где не будет ни обиженных, ни обижающих. Но когда наша община стала разваливаться, то весь интерес к Америке пропал, и в нас стала пробуждаться такая тоска по родине, что хоть всё брось, да беги. И мы, кто мог по своему политическому положению, решили вернуться в Россию, в том числе и я с Маликовым. Земля и ферма остались тому лицу, кто привез с собою деньги. И, кажется, он остался не в убытке, а даже в барышах, потому, что земля в Канзасе за два года нашего пребывания там значительно поднялась в цене, да к тому же и поля на ферме мы оставили возделанными, а не в виде степной залежи, какими они были раньше.
Денег у нас на переезд совсем не было, так как всё было употреблено на обзаведение хозяйством, да и хозяйство первые два года не давало почти никакого дохода, так что приходилось чуть не голодать, — еле хватало на хлеб, а уж о молоке, масле, мясе и помину не было, особенно зимою, когда коровы были на издое. Решили на переезд продать часть хозяйственного инвентаря и вырученные деньги взять взаймы с тем, чтобы после из России вернуть их по мере заработка. На мою долю досталась пара лошадей, которые были проданы за 300 долларов (около 600 рублей). Из вырученных от этой продажи денег я взял себе на переезд 300 рублей13*.
На обратном пути «морская болезнь» меня мучила не менее, чем когда я ехал в Америку, но бури не было, и мы благополучно доехали до Гамбурга. Там сели на поезд и через Берлин, Кенигсберг и Вержболово обратно приехали на родину. Это было как раз в троицын день. Приятно было смотреть в окно вагона на хороводы и гулянья русской молодежи по деревням.
Тут я вспомнил вполне справедливые слова Чацкого: «Когда постранствуешь, воротишься домой, — и дым отечества нам сладок и приятен».
4 О Владимире Константиновиче Гейнсе см. стр. 19.
10* Это был Хохлов. — Прим. В. Б. Б.
11* Вероятнее всего, это был Зунделевич, народник, сделавшийся впоследствии деятельным членом партии «Народной Воли» и организовавший ее нелегальную типографию. —
12* В Канзасе к весне бывают особенно сильные, порывистые северные ветры.
13*