Абрикосов Х. Н.: Двенадцать лет около Толстого
VIII. Ясная Поляна в 1902—1903 годы

VIII

Ясная Поляна в 1902—1903 годы

По дороге из Полтавы в Москву 16 июля я сошел с поезда на станции Засека и прошел в Овсянниково к Марии Александровне, которая очень сочувственно и с большим интересом относилась к издательству Чертковых. Особенно важным она считала издание писаний Льва Николаевича.

— Ведь Лев Николаевич все так хорошо и верно пишет, и никто другой не то что лучше ничего не может сказать, но и ничего большего сказать не может, и потому так важно напечатать его писания, чтобы сохранить их для человечества, за это взялся Чертков с такой любовью и преданностью. Я так сочувствую ему и так благодарна ему, — говорила она.

От нее же я узнал о случившейся с Афанасием Агеевым беде: он в артели железнодорожных рабочих высказался кощунственно о Николае-чудотворце, на него донесли и будут судить и, вероятно, сошлют в Сибирь.

На другой день часа в четыре я пошел в Ясную Поляну.

Лев Николаевич вышел в залу в халате и весь вечер до одиннадцатого часу провел со мной. Вместе обедали.

19 июля 1902 г. я писал:

«Я год не видел Л. Н. и нашел в нем мало перемены, он мне показался бодрее духом и оживленнее, чем перед поездкой в Крым.

Он, как и после первого моего возвращения из-за границы, подробно расспрашивал меня обо всем, очень интересовался моим путешествием и хвалил мои рассказы.

— Вот я думал, что не рад буду опять быть в Ясной, но как вернулся, мне стало приятно, точно я в свою старую одежду влез, — сказал он мне.

Глядя из окна залы на лужайку перед домом, окаймленную с одной стороны липами, а с другой — березами так называемого «пришпекта»34 — аллеи, идущей от каменных столбов при въезде в парк, он сказал:

— Ведь все детство свое я вспоминаю, глядя на эту лужайку... Вон там, вокруг большой липы, была тогда круглая скамья, на которой усаживался домашний оркестр... В зале под большие праздники служили всенощную. Особенно мне памятны всенощные под вербное воскресенье, когда вон в это самое кресло (он указал на одно из кресел) засовывался пук верб...

Лев Николаевич очень любил Ясную Поляну и был всегда против всяких изменений в усадьбе. Помню я, как-то раз, возвратясь с прогулки по парку, он стал упрекать Софью Андреевну за то, что она велела вспахать одну из лужаек в парке, и сказал, что он остановил пахавшего рабочего и не позволил ему пахать. Софья Андреевна стала говорить, что она велела пахать эту лужайку, чтобы обратить ее под огород, желая тем ему угодить.

— Как можно портить вид парка каким-то огородом, — ответил ей Л. Н.

Говоря о значительности для него проведенной зимы, когда он был так тяжело болен, он сказал:

— Это были потуги смерти, т. е. нового рождения... — вот основа нравственности, а доктора всю свою деятельность направляют против этого. И главное, нехорошо, что подобное же отношение внушается пациентам... Ах, как благодетельна болезнь! Она временами указывает нам, что́ мы такое и в чем наше дело жизни.

— Я всё больше и больше, — говорил Лев Николаевич, — прихожу к убеждению, что единственный смысл жизни — это в увеличении в себе любви. Царство божие силой берется, и любить надо силой заставлять себя, чтобы любить и тех, кого трудно любить, Победоносцева, например... Большое счастье, когда нас любят, но чтобы любили нас, надо самим любить. Любите и будете любимы.

Узнав про Шкарвана, что он женился, он это одобрил и сказал:

— Конечно, высокой, совершенной форме христианства могут отдаваться только неженатые. Монахи были и будут. Но неженатая жизнь и должна быть полным самоотвержением и служением; когда же этого нет, то получается какая-то неопределенность и эгоизм.

Он очень жалел Афанасия Агеева, главным образом, оттого, что он трудно переносит случившееся с ним несчастье, потому что у него нет настоящего, твердого религиозного основания. Осложняют его положение трудные семейные условия: он единственный работник в семье».

Съездив в Москву и повидавшись с родителями, я вернулся в Овсянниково и два с половиной года, до самой своей женитьбы, жил сначала у Марии Александровны в Овсянникове, часто посещая Ясную Поляну, а потом почти безвыездно в Ясной Поляне.

3 августа 1902 г. Л. Н. пошел с нами гулять (я был с И. И. Горбуновым).

Лев Николаевич в то время занят был обработкой своей повести «Хаджи Мурат», увлекался этой работой и с удовольствием говорил о ней. Он нам рассказал, как он в этот день перечитал всю повесть, все, что было им раньше написано, и все, что он написал теперь.

— Вел, вел и запутался, — сказал он, — и не знаю, что лучше: то ли, что написано было раньше, или то, что написано теперь.

Раньше повесть была написана как бы в виде автобиографии, рассказываемой самим Хаджи Муратом, теперь же она написана объективна. И та и другая версия имеет свои преимущества, и Лев Николаевич подробно говорил о преимуществах той или другой версии.

Мы вышли из фруктового сада; перед нами открылась поляна, красиво освещенная косыми лучами солнца.

— Как хорошо! Как красиво! чтобы чувствовать особенно эту красоту, надо было хворать, — вырвалось у Льва Николаевича.

Разговор перешел на только что оконченную Львом Николаевичем статью «К рабочему народу»35. Чувствовалось, что он не вполне доволен этой своей статьей.

— Язык не прост, непонятен. Для народа надо ее переводить на русский язык, — сказал он.

Обогнув парк, мы подходили к каменным столбам и пошли по «пришпекту».

Дорога идет, слегка подымаясь в гору. Льву Николаевичу было трудно итти, и он просил слегка толкать его в спину. Конечно, разговор не мог миновать покушения на губернатора Оболенского36. Потом стали говорить по поводу его «Мыслей о воспитании»37 Толстой38.

— Как можем мы говорить детям о братстве, когда сейчас придем обедать и нам лакей будет служить, — сказал Лев Николаевич в связи с своим письмом к С. Н. Толстой о воспитании.

В это время Лен Николаевич получил несколько писем о том, что о христианстве нечего говорить и нечего ждать от него чего-нибудь. Христианство вот уже 2000 лет существует и не только никакой пользы не принесло, но, напротив, повредило тем, что помешало выработаться сверх-человекам. Что-то вроде этого говорил и Золя в «Revue Blanche» по поводу мыслей Льва Николаевича о половом вопросе.

Он говорил, что чувствует необходимость ответить на все эти письма и написать в защиту христианства.

— Мне скажут: да вы говорите о каком-то своем христианстве, которое исповедуют каких-то десять человек, а мы говорим о христианстве, которое исповедуют миллионы людей. А я отвечу: если говорить о христианстве, то все равно, сколько человек его исповедуют, а надо говорить объективно об истинном христианстве.

Вечером после обеда Лев Николаевич восторгался письмом о революции штундиста Иванова, которое он привел в своей статье «К рабочему народу».

Интересен был также его взгляд на писательскую деятельность — что писание может быть двух родов: риторическое, или чисто художественное. Поэтому все новые романы, как Золя, нехороши. «Воскресение», в нем есть или чисто художественные места, которые хороши, или риторические, которые в отдельности тоже хороши, но переход от одной формы к другой не хорош. Мировоззрение автора будет отражаться и в чисто художественной форме.

В первых числах октября к Льву Николаевичу, проездом в Канаду из Обдорска, куда он был сослан, заехал руководитель духоборов Петр Васильевич Веригин. Лев Николаевич был очень рад его видеть. Веригину на вид было лет 35. Он был большого роста, голос громкий и внушительный, и весь вид его был очень самоуверенный. Лев Николаевич говорил про него, что он производит впечатление человека, который может иметь влияние на массы.

После вопросов об Обдорске и жизни в ссылке стали говорить о жизни духоборов в Канаде и о «духоборах-свободниках». Свободники, небольшая часть духоборческой общины, решили, что нельзя не только есть мясо, но и пользоваться скотом для работы. Они отпустили на свободу свой скот и голые с пением псалмов пошли в город Иорктон, где хотя они и были арестованы канадскими властями, но власти поступили с ними мягко и заботливо. Лев Николаевич выразил пожелание, чтобы Петр Васильевич содействовал прекращению движения и возвращению их по домам.

Веригин высказал мнение, что одинаково нехорошо убить человека или животное и так же нехорошо и отвратительно питаться мясом животного, как и человеческим. Лев Николаевич сказал, что он с этим несогласен и, что во всех поступках нужно знать последовательность — что̀ раньше и что̀ после делать. Так, к человеку и к его страданиям больше испытываешь жалости, чем к страданиям лошади, а к страданиям лошади — больше, чем к страданиям крысы и мыши, к комару же не испытываешь жалости. Вот чутье этой последовательности и есть истинная мудрость. Нельзя жалеть комара и в то же время жестко относиться к человеку.

— Я не осуждаю духоборов за их поступки, — сказал Лев Николаевич, — но боюсь, что они не соблюли последовательности. Им много еще можно было и нужно было сделать поступков христианских раньше, чем они сделали то, что сделали.

Не раз я слышал от Льва Николаевича, что истинная мудрость состоит в знании того, что̀ надо делать раньше и что̀ после, и что это приложимо ко всем житейским делам.

Веригину хотелось показать свою начитанность, и он заговорил о сотворении мира и происхождении человека. В библейскую легенду он не верил, так как «в это верить нельзя», «конечно, человек произошел от протоплазмы», говорил он. Во время его рассуждений Лев Николаевич встал и направился к своему кабинету: так он часто делал, когда не хотел вступать в спор.

При слове «протоплазма» М. А. Шмидт воскликнула:

— Голубчик, Петр Васильевич, так ведь это такое же суеверие, как и библейское сказание о творении мира.

А Лев Николаевич остановился в дверях и сказал:

— Меня нисколько не интересует, как произошел мир и человек, меня интересует вопрос, как я должен жить, чтобы исполнить волю пославшего меня. Плох тот работник, который сидит на хозяйской кухне и рассуждает о том, как живет его хозяин. Хороший работник работает, исполняя свое дело.

Вечером Марья Львовна сказала мне:

— Проводите Петра Васильевича в Москву и посадите его на заграничный поезд. Это желание папа̀, его беспокоит, что Петр Васильевич, не зная Москвы, может быть арестован.

В Москве мы с Веригиным остановились в Хамовническом доме Толстых, где жил тогда Сергей Львович. Я взял билет Петру Васильевичу и простился с ним в вагоне.

«Лев Николаевич здоров и даже катается верхом». «Хаджи Мурат» он окончил и отложил в сторону, печатать при жизни не хочет. Вот бы вы ему написали и попросили бы его, чтобы он дал мне рукопись переписать для вас, — не для печати, а хотя бы для того, чтобы она хранилась у вас. А то какова еще будет судьба этой рукописи.

Я, вероятно, на-днях поеду в Крапивну. Там будут судить Афанасия Агеева за то, что он в артели «кощунствовал» во время разговора. Хочется повидать его и, быть может, если разрешат, присутствовать на суде.

Недавно я узнал, что четырнадцать человек павловцев привезли в Москву. Завтра поеду в Москву и постараюсь разузнать о них и добиться свидания с ними. Это последнее вряд ли удастся.

В Москву вернулся присяжный поверенный Муравьев39, который ездил защищать крестьян в Полтаву. Вся защита отказалась защищать и вышла из суда, — так отвратителен был суд. Следствие показало, что крестьяне удивительно разумно вели себя. Они пошли делить земли, точно уже правительства и господ не существует. Земли делили, а усадьбы оставляли в общественное пользование. Конечно, пропаганда была, и главным образом «украинофильской» партии, но грамот, якобы от царя, не было. Расправа над крестьянами была страшно жестока: запарывали до смерти, женщины были даны в полную власть солдат для изнасилования. Защитники требовали, чтобы все это было записано в протокол, но прокурор отказал, и тогда они вышли.

Новых известий из Гурии мы не имеем. Разве только то, что духовенству было назначено в некоторых епархиях жалование, вместо поборов с прихода, но попы продолжали делать поборы. Тогда народ, поймав попов, обстриг им волосы и бороды и отпустил, не сделав никакого вреда.

Относительно денег Л. Н., которые у вас, по моему мнению, вы отлично сделали, что дали Жозе40. Деньги эти духоборческие, а ведь он поехал по важному делу духоборов. Лев Николаевич не отказал, а как-то странно, неопределенно сказал. У Л. Н. это часто бывает, когда дело касается денег»16*.

Защищать Агеева на суде Лев Николаевич попросил Николая Константиновича Муравьева. Перед судом 15 октября Муравьев, чтобы познакомиться с делом, заехал в Ясную Поляну. Льву Николаевичу нездоровилось, у него болела печень, и он лежал в постели, но все-таки позвал Муравьева к себе.

— Вы не знакомы с делом? Пусть он вам все расскажет, — сказал Лев Николаевич, указывая на меня. И когда я излагал дело, Лев Николаевич все время следил за мной, поправляя меня.

Муравьев сказал, что хотя суд будет при закрытых дверях, но троих можно допустить, и потому, если я хочу, то можно меня допустить. Но Лев Николаевич не посоветовал мне ехать в Крапивну; по его мнению, это могло повредить делу.

У Толстых в то время гостей никого не было и было тихо и семейно. Лев Николаевич прихварывал, у него все болела печень. Софья Андреевна занялась приведением в порядок библиотеки и просила меня помочь ей.

Наряду с очень ценными книгами в яснополянской библиотеке попадались всевозможные книги различных авторов, присылавших Льву Николаевичу свои произведения. Составляя каталог, я просматривал некоторые книги. Одна книжечка, сборник рассказов какого-то неизвестного автора, поразила меня своей бездарностью. Придя к чаю, я стал передавать содержание рассказов этого автора. Лев Николаевич сказал:

— Как вы верно судите, у вас есть художественный вкус, а у автора, написавшего эти рассказы, его нет совсем. Именно оттого, что у вас есть художественный вкус, вы и не станете писать повестей и рассказов, потому что вы будете чувствовать фальшь вами написанного, а автор ее не чувствует. Это так же, как и в пении: кто обладает небольшим слухом, сам не станет петь, потому что он будет слышать, как он фальшивит; не имеющий же совсем музыкального слуха будет орать во всё горло и воображать, что он очень хорошо поет.

Лев Николаевич взялся вновь за начатую им ранее драму «Свет и во тьме светит», которую я для него переписывал. По вечерам мы читали вслух «Хаджи Мурата».

Между прочим, жалея Агеева главным образом потому, что он не чувствовал в нем религиозности, Лев Николаевич так определил религиозность:

«Свобода и радость. Свобода духовная, которой не может помешать ни тюрьма, ни ссылка, и радость, полная кротости и смирения».

17-го вернулся Агеев из Крапивны. Оказалось, что суд не состоялся, потому что Муравьев нашел неподходящим состав присяжных и просил отложить суд, который и был отложен до января 1903 г.

24 октября 1902 г. я писал:

«Льву Николаевичу было с каждым днем лучше, а сегодня он надел свой полушубок и пошел гулять и очень наслаждался погодой.

Я прочел ему письмо, полученное мною от моего двоюродного брата Ивана из Манхейма (Германия). Иван описывал условия работы на металлургическом заводе, где он работал как рабочий-стажер для поступления в инженерное училище. Условия работы очень тяжелые, и Иван пишет, что тот, кто был только у ворот завода, не имеет понятия о том, какие тяжелые условия на самом заводе. Лев Николаевич слушал письмо с большим интересом и потом вечером заговорил о нем.

— Либералам кажется, что всё зло в самодержавии и что стоит только установить конституционную форму правительства, как все зло уничтожится. На самом деле это не так. Это письмо ярко рисует тяжелые условия, в которых приходится работать немецким рабочим при их конституционном правительстве с представительством в парламенте различных рабочих партий.

Потом на другой день он опять вспомнил об этом письме; видимо, оно его заинтересовало. Вечером, после чая, он мне сказал:

— Вы уже не претендуйте, что у меня такое кислое лицо, у меня опять болит в боку.

Прощаясь уходя спать, он стал уговаривать меня остаться у него. Я поблагодарил, но сказал, что пойду к Марье Александровне, потому что там есть работа.

Я боялся злоупотреблять гостеприимством Льва Николаевича и надоесть ему. Я помнил всегда английскую поговорку, что не надо «overlive the welcome» (пережить гостеприимство).

25 ноября я записал:

«Ночью у Льва Николаевича были опять боли в печени. А день сегодня такой чудный. Как жаль, что он не может по-вчерашнему наслаждаться прогулкой».

5 декабря.

Лев Николаевич чувствует себя очень хорошо и делает большие прогулки. Сегодня, несмотря на мороз в 20°, ходил на Козловку. Расспрашивал меня об Архангельском и Агееве, которого я недавно видел. Вечером, сидя в зале за круглым столом, рассказывал, что получил от Наживина41 томик его рассказов42. Все нехорошо, за исключением рассказа «Вне жизни»43, который очень хорош.

— И что расписывать о том, как люди плохи. И так плохи, и этак, и еще по-новому плохи, и опять плохи. Описываются все такие незначительные люди. Можно описывать слабости людей и плохих людей, но среди них надо выставить хоть одно значительное лицо и указать на то хорошее, что есть в людях.

На столе лежала автобиография Кропоткина44. Лев Николаевич восторгался этой книгой.

В это время вошел приехавший с поезда Миролюбов, издатель «Журнала для Всех». Он вынул из кармана бумагу и сказал, что приехал специально, чтобы попросить подпись Льва Николаевича по случаю какого-то литературного юбилея. Лев Николаевич стал отказываться, но Миролюбов очень приставал к нему. Лев Николаевич начал волноваться и сказал:

— Пять пик, десять червей, это будет лучше.

Марья Львовна сейчас же разложила карточный стол, и Лев Николаевич пошел играть в винт. Мне было досадно на Миролюбова. Лев Николаевич начал только что так интересно говорить о Кропоткине, а Миролюбов его спугнул.

Нагорнову, но оба мы оказались совершенно неспособными к карточной игре, игру пришлось прекратить, и Лев Николаевич был недоволен. В его кабинете всегда лежали две колоды карт, и он обыкновенно перед сном раскладывал пасьянс.

После винта, за чаем Лев Николаевич восторгался статьей Черткова о духоборах45 и говорил, что она ему многое уяснила. Говорил о своей новой статье «Обращение к духовенству»; о вере, которая может быть только разумная, во всяком же религиозном культе люди подвергаются своего рода гипнотизации. Обряды, пение, вся обстановка гипнотизируют молящихся. Учение о гипнотизме многое ему уяснило.

— Не говоря о том, что среда и люди, с которыми мы общаемся, имеют на нас, независимо от нас, влияние, но и мы сами можем себя загипнотизировать. Так, если я признаю своим разумом, что известный поступок надо делать, и стану часто напоминать себе, что его надо делать, я через несколько времени стану его делать бессознательно.

— У нас здесь в доме, — продолжал Лев Николаевич, — была раньше винтовая лестница из коридора, рядом с моей спальней, вниз. На-днях иду задумавшись и на том месте, откуда начинались ступеньки лестницы, начинаю делать движения ногами, точно я поднимаюсь по лестнице. Это есть гипнотизация привычки.

Миролюбов спросил про Новоселова. Лев Николаевич отозвался о нем с похвалой, считая его вполне искренним.

— Но, — сказал он, — так же, как у некоторых бывает болезнь «боязнь пространства», так у него болезнь «свободы мысли». Этой-то свободы и боится Новоселов.

Говорили о «Post Scriptum de ma vie» Виктора Гюго. Лев Николаевич сказал, что многие мысли из него очень ему нравятся.

Особенно ценил Лев Николаевич Les Misérables («Отверженные») Гюго. Он говорил, что Les Misérables надо читать на всех языках мира. Очень высоко он ставил также его Pauvres gens46. «Диккенс, Гюго, Руссо — писатели, у которых есть религиозное настроение», — говорил Лев Николаевич.

Миролюбов заговорил о божественности Христа. Конечно, божественность Христа Лев Николаевич не мог признать и напомнил, что он только что говорил, что вера должна быть разумной, но не был резок и порадовался, что подобные вопросы интересуют Миролюбова.

У Льва Николаевича было очень различное отношение к людям. Так, на Миролюбова он порадовался, что его интересуют подобные вопросы, а когда он спросил Екатерину Федоровну Юнге, к которой был очень расположен, чем теперь занимается один их общий знакомый, и она ответила (таким тоном, что, видимо, предполагала услышать одобрение Льва Николаевича), что он теперь занят изучением различий между католичеством, православием и лютеранством, то Л. Н. отнесся к этому очень отрицательно.

К Миролюбову он относился безразлично, а Юнге была ему духовно близка, и он требовал от нее большего.

Вечером Миролюбов уехал.

Когда на другой день утром Лев Николаевич вышел к кофе, он спросил меня, не холодно ли было мне спать в библиотеке? Эта заботливость и внимательность всегда очень располагали к нему.

Часто заезжал ко Льву Николаевичу Павел Александрович Буланже; он в то время имел очень хорошее место в правлении Московско-курской железной дороги. С ним любил Лев Николаевич играть в винт.

Раз за винтом Павел Александрович сказал Льву Николаевичу:

— Вот я близок с вами, разделяю ваши взгляды, а всё-таки мне нравится комфорт и то, что дают деньги. Отчего это?

— А оттого, милый друг, — ответил Лев Николаевич, — что вы, значит, еще не родились духом, если все это манит вас к себе.

12 декабря 1902 г. я записал:

«Лев Николаевич опять серьезно захворал и слег в постель. Дали знать его сыновьям, которые все сейчас же съехались. Я был в Овсянникове и не мог пойти в Ясную из-за метели и к тому же знал, что там и без меня много народу».

14-го я пошел в Ясную. Сыновья все разъехались за исключением Сергея Львовича; посторонних не было никого.

Льву Николаевичу было много лучше. Я, справившись о его здоровье, хотел уходить, но Сергей Львович удержал меня, сказав, что, быть может, Лев Николаевич позовет меня к себе. Я остался. Действительно, вскоре Лев Николаевич позвал меня к себе. Когда я вошел к нему, он сидел на постели, даже не обложенный подушками.

— Вот как хорошо, — сказал он мне, — что вы за Архангельским ухаживали. А за мной не приходите ухаживать, потому что у меня ведь сто восемьдесят ухаживателей.

Потом он сказал мне, что А. К. Черткова больна. Он всегда мне рассказывал все, что знал нового о Чертковых, и любил про них говорить.

Спросил про моих родных. Я рассказал ему про своего отца, который лишился выгодной должности, очень хорошо к этому относится и называет это своим «освобождением».

— Да, такое отношение к деньгам очень хорошо, — сказал Лев Николаевич. — Нехорошо относиться к деньгам, как к чему-то необыкновенному: если потеряешь монету, то сейчас же начинать искать, как что-то необыкновенно важное. А ведь деньгами никогда никакой пользы нельзя сделать.

И Лев Николаевич стал вспоминать один случай из своего раннего детства:

— Отец мой рассыпал деньги вот из этой самой шифоньерки, — он указал на стоявшую против его постели шифоньерку, — тогда они были золотые пятнадцатирублевки, стали искать, все нашли, за исключением одного. Отец позвал нас, детей, и сказал, что если мы найдем этот золотой, то он будет наш.

Рассказывая дальше, Лев Николаевич начал смеяться, видимо, что-то смешное было связано у него с этим воспоминанием детства.

— Мы нашли золотой, не знали, что с ним делать, и решили купить тетушке Пелагее Ильиничне47 курильницу в виде корабля.

Тут смех его смешался с плачем, и он весь даже трясся от смеха и плача. Я с трудом понимал его тихий голос, прерываемый плачем и смехом, но не решался переспрашивать его.

Марья Львовна, услыша из другой комнаты его смех и плач, подошла к нам.

Вечером читали Льву Николаевичу вслух автобиографию Кропоткина.

Он лежал на постели, кровать около изголовья была загорожена ширмами, свеча горела за ширмами, так что во всей комнате был полумрак. Я сидел подле свечи. До конца книги оставалось несколько страниц. Я скоро прочел их и сидел молча. Изредка, даже и во время чтения, Лев Николаевич подзывал меня и просил что-нибудь для него сделать: поправить одеяло, подушки и т. д. Чтобы не утомлять его, я не разговаривал с ним, но он сам подозвал меня и стал расспрашивать:

— Сколько у вас братьев?.. Младшего я помню, я видел его, когда навещал вас в Москве.

Я удивился его памяти.

— Сколько ему лет теперь?

— Четырнадцать.

— Какой опасный возраст для мальчиков от 13 до 15 лет. Возраст половой возмужалости. Как важна нравственная среда в этом возрасте. И как безнравственна была она в моем детстве, в доме Юшкова в Казани. Уже 15, 16 лет — лучше возраст, потому что тогда начинают появляться духовные запросы... А что ваши старшие братья? Как они провели свою юность? Теперь они женаты?

После некоторого молчания он снова подзывает меня.

— Марья Александровна очень страдала во время болезни?.. А как хворал Федот Мартынович?17*

Все его интересовало.

Софья Андреевна просила меня остаться в Ясной и помогать в уходе за Львом Николаевичем, сама она должна была съездить в Москву.

У Толстых жил в то время доктор Дмитрий Васильевич Никитин, который принимал больных в амбулатории, устроенной в избе на деревне, и лечил Льва Николаевича. Я, когда это было нужно, участвовал в дежурстве, чередуясь с родными, просиживал ночи около больного Льва Николаевича, а когда ему бывало лучше, спал на диване в его кабинете рядом с его спальней; заходил к нему днем, для мелких услуг и помогал доктору. Чтобы не утомлять его, я делал все молча, он же, когда что-нибудь ему было нужно, всегда ласково подзывал меня и всякий раз извинялся, что за ним приходится ухаживать, выносить... Но и во время болезни он просматривал получаемые письма, на одни просил ответить, на другие сам диктовал ответ. Когда писем, по случаю его болезни, накоплялось очень много, он просил меня помочь разобрать их. На конвертах писем, на которые он решил не отвечать, ставилась пометка Б. О. (без ответа). Всегда радовался он на письма от рабочих и крестьян и говорил, что если письмо на плохой бумаге и безграмотное, то наверное интересное и значительное письмо. Всякий чистый клочок бумаги он берег и сам писал на клочках. Если в письме встречалась чистая страница, он ее отрывал. Раз, отрывая листок от письма на великолепной бумаге с монограммой, он сказал:

— Только и есть хорошего в этом письме — этот неисписанный листок.

У меня сохранился черновик одного письма, написанного мною под его диктовку, с поправками, сделанными его рукой. Вот отрывок из этого письма:

«На вопросы, обращенные ко мне, об отношении богатства к христианству имею ответить следующее: не говоря об евангельском учении, богатство просто само по себе, по здравому смыслу, несовместимо с вполне доброю жизнью... Деньги, лежащие у меня в кармане, в сундуке, в банке, суть несомненно исполнительные листы на тех, у кого их нет, — на бедных, а держать у себя эти исполнительные листы с тем, чтобы при случае воспользоваться ими или только, сознавая свою власть, угрожать ими, не есть доброе, а злое дело. Так это без отношения к евангелию. Все учение, весь дух его говорит о том, что человек не должен заботиться о завтрашнем дне, не должен собирать сокровища на земле, не должен поступать, как богач, засыпавший полные житницы, должен быть скорее Лазарем, чем богачо́м притчи, что блаженны нищие, что горе богатым, что нельзя служить богу и мамоне, просящему дай и не требуй назад и многое другое...»

По поводу одного письма он сказал мне:

— Христос сказал: «Огонь пришел я низвести на землю, и как я томлюсь пока он не загорится». Вот думаю я, что огонь этот теперь загорается.

Все письма вписывались в входящую книгу за номером, и тот же номер ставился на конверте письма. Затем письма связывались по сто штук и складывались в особый шкаф. Порядок этот был заведен не самим Львом Николаевичем, а его близкими под влиянием Черткова. Иногда случалось, что ему понадобится какое-нибудь письмо, и он просил разыскать его. Теперь эти письма к Толстому дают материал для характеристики целой эпохи не только русской народной жизни, но и мировой.

Раз как-то я подошел ко Льву Николаевичу. Он показал на грудь и сказал:

— Болит, не хорошо.

— А духовно хорошо? — спросил я.

— Духовно очень хорошо, — ответил он с живостью. — Все духовное состояние мое выражается теперь словами: «Отче, в руки твои предаю дух мой».

Другой раз он стал мне говорить, как удивительно хорошо ему духовно во время болезни — такая сильная, интенсивная жизнь. Если даже он ослепнет, и то ему хорошо будет.

24 декабря мне надо было ехать в Москву; я зашел ко Л. Н. проститься.

Он уже стал вставать и ходить по комнатам, но когда я вошел к нему, он отдыхал, лежа в постели. Он лежал на спине, голова на очень низкой подушке. Я сел на низенькое креслице у постели. Лев Николаевич стал рассказывать мне о крестьянине Михаиле Петровиче Новикове, который был очень близок ему и которого он очень любил. Рассказывая о нем, Лев Николаевич заплакал.

— Именно так, как Новиков, надо понимать жизнь, — говорил он, — то-есть как служение. При таком понимании нет и страха смерти. Если человек понимает жизнь, как служение, то он живет и служит, пока есть у него силы: нет сил — умирает. Быть может, после в другой форме будет снова служить.

8 января 1903 г. в Москве я получил письмо от Марьи Александровны Шмидт. Она писала, что Лев Николаевич снова захворал и что в Ясной ждут меня. Софья Андреевна хочет, чтобы я дежурил по ночам около Льва Николаевича, так как я обладаю спокойствием, необходимым при уходе за больным. В конце письма была приписка от Марьи Львовны, которая тоже звала меня.

9 утром, как только я приехал в Ясную, доктор позвал меня к Льву Николаевичу, чтобы помочь обтереть его спиртом. Лев Николаевич был мне рад и во все время обтирания разговаривал со мной, расспрашивая обо всем. Главным образом его интересовали приехавшие в Москву из Перлейской колонии англичане Фернс и Ро.

Фернс и Ро принадлежали к перлейским колонистам, которые не употребляли денег. Кроме того, они были спириты, брались как-то за руки, раскачивались и приходили в транс. Они решили поехать в Россию, чтобы убедить Толстого в правильности своих убеждений и исцелить его. До Москвы они доехали без денег. В Лондоне они рассказали капитану товарного парохода, отходившего в Либаву, свои убеждения и цель своей поездки, тот довез их до Либавы. Из Либавы они, не зная ни слова по-русски, доехали по железной дороге до Москвы. Ехали они без билетов, их высаживали на станциях, они снова садились в поезда и так доехали. В Москве они попали каким-то образом сначала в Хамовники к Сергею Львовичу, а потом в них принял участие Дунаев. В это время в Москве были сильнейшие морозы; англичане были совершенно раздеты, их одели, причем Фернсу дали старый нагольный полушубок Льва Николаевича.

Они приезжали в Ясную 1 января. Но Л. Н. они были очень тяжелы. Он очень не любил, когда кто-нибудь начинал его убеждать, а англичане с тем и приехали. Лев Николаевич волновался и со слезами просил оставить его в покое.

— Ведь вы мне в сыновья годитесь!.. Ведь мои убеждения — результат всей моей жизни, а вы мне стараетесь навязать свои!

Англичане предлагали ему молиться с ними, и молитва-де исцелит его. Это еще более возмутило Льва Николаевича, и он сказал им, что если воля бога, чтобы он жил, то он будет жить, если воля бога, чтобы он умер, то умрет, и в том, и другом случае это хорошо. А что они ему говорят, напоминает ему Иоанна Кронштадтского.

Весь день 9-го Л. Н. был очень хорош, встал, надел халат и перешел в кабинет. Днем я его не видел; вечером он позвал меня к себе. Он лежал на диване и просил что-нибудь рассказать ему. Я рассказывал ему про то, как болел Шкарван, прочел ему письмо про отказ от военной службы Акулова48 и письмо Веригина.

10-го Льву Николаевичу ночью не спалось, были боли в груди, болели ноги (я растирал их), и «тоска» была в теле. Он просил разбудить доктора. Весь день он очень плохо себя чувствовал, не вставал, и ему было не до разговоров.

Он всегда был очень кроткий и легкий больной. Я часто бывал неловок при уходе за ним, ни разу я не заметил в нем недовольства или раздражения. Сегодня я сделал три оплошности подряд у его постели, и он хоть бы что. Только раз он сказал:

— Поскорее.

Но сейчас же прибавил:

— Простите! — и улыбнулся.

— Если умру, не беспокойтесь, на вас не пожалуюсь богу.

Утром я вошел к нему; он сидел на постели и умывался. При виде меня он засмеялся и сказал:

— Почему у вас такие коротенькие панталоны? Они придают вам детский, наивный вид, который так подходит к вам.

Меня обрадовало это, как признак того, что ему лучше.

Весь день Лев Николаевич чувствовал себя хорошо. Утром позвал меня к себе в необычное время и сказал, что он задумал составить календарь, в котором на каждый день было бы какое-нибудь мудрое изречение, что эта работа будет для него отдыхом от других, более серьезных писаний, особенно во время болезни, когда ему иногда трудно бывает сосредоточить свои мысли. Мысль составить такой календарь пришла ему при ежедневном отрывании листков сытинского отрывного календаря, в котором на обратной стороне печатались различные сведения.

— Подумайте, — говорил Лев Николаевич, — Ведь вместо всякой чепухи будут читать изречения величайших мудрецов?

Он просил меня принести из библиотеки целый ряд книг, просматривал их и отмечал изречения, которые я потом выписывал.

Днем он сидел в кабинете (дал мне переписывать письмо Победоносцева49 для Черткова), а вечером на катающемся кресле сидел с нами за чаем в зале, шутил и играл в винт.

12-го ночь спал превосходно, но утром опять был слаб и вял. Вечером болело под ложечкой. Когда я подошел, чтобы услужить ему, он с трудом спросил, что я делал этот день. Я сказал, что выписывал мысли Рескина, и сказал, что хорошо будет иметь такой календарь.

— Как же, — сказал он, — рецепты такие прекрасные на каждый день.

Говорил он с закрытыми глазами, перемогая себя. Я пожелал ему покойной ночи.

— Хорошо, — сказал он.

17-го. Последние пять дней Льву Николаевичу лучше, и с каждым днем силы возвращаются к нему. Теперь он уже с палкой ходит по комнатам и выходит в залу. Сегодня утром, когда я зашел к нему, он сказал:

— Видно, ангел смерти отлетел от меня, должно быть, чем-нибудь я ему не понравился.

С этим возвращением сил он с большой энергией опять принялся за работу. Взялся за корректуру легенды «Разрушение ада и восстановление его», набросанной им в сентябре 1902 г.50.

Когда мы переписывали написанное им «Восстановление ада», мне стало как-то тяжело, и я пришел к нему и сказал:

— Уж очень тяжело, потому что безнадежно: ад восстановлен, и больше нет просвета.

Он улыбнулся и переменил название: вместо «Восстановление ада» — «Разрушение ада и восстановление его».

«Разрушение ада и восстановление его» была отправлена в Англию к Черткову для печати. В присланной Чертковым корректуре оказалась ошибка: вместо «безусым» было напечатано «беззубым». Об этом я тотчас же (18 января), по поручению Льва Николаевича, написал Черткову: «В оригинале стоит не «беззубым», а «безусым», и Лев Николаевич говорит, что так и надо, так как этот дьявол как бы папа (римский) или вообще католическое бритое духовенство. Вас ввела в заблуждение ошибка переписчика». Через 10 дней, не получая подтверждения от Черткова о том, что ошибка исправлена, я должен был по желанию Льва Николаевича, послать Черткову о том же телеграмму.

Сегодня, 17 января, утром Лев Николаевич позвал к себе младшую дочь и меня и велел принести все выписки изречений, и мы их, под его наблюдением, разбирали и распределяли по месяцам и дням и подсчитывали на счетах, сколько мыслей выписано на одну и ту же тему.

Сборник «Мысли мудрых людей» составлялся Львом Николаевичем наскоро.

Ему хочется поскорее иметь на каждый день расположенные изречения, чтобы пользоваться самому. Поэтому при составлении этого сборника он пользовался только материалом, имевшимся в яснополянской библиотеке, по преимуществу в русском переводе. Многие изречения, как например Эпиктета, Марка Аврелия, Паскаля, взяты были из популярных брошюр издания «Посредник». Работал Лев Николаевич очень упорно и, взявшись распределять изречения по дням, он не оставлял работы, пока ее не окончил. После завтрака мы снова должны были притти к нему и только вечером закончили работу, и я ушел от него.

Как-то он сказал мне, что когда ему не спится, у него есть в настоящее время пять предметов, о которых он думает: 1) о «Хаджи Мурате», 2) об автобиографии или, скорее, не об автобиографии, а просто о самых значительных моментах в его жизни; ему хочется их записать для Павла Ивановича Бирюкова51, так, он продиктовал раз как-то ночью Софье Андреевне 20 пунктов из своих воспоминаний, 3) о философии, 4) о религии и 5) о Николае Павловиче (это тоже относится к «Хаджи Мурату»).

— Иногда, — сказал он, — явится новая мысль. Сначала она кажется шуткой, потом, когда больше думаешь, парадоксом, а потом увидишь, что это и есть сама истина.

Иногда, когда ему не спалось и он хотел заставить себя заснуть — конечно, это бывало, когда он не болел и хорошо себя чувствовал, — он вставал и, чтобы озябнуть, босой ходил по комнате и прикладывал холодное мраморное пресспапье к телу, после чего снова ложился в постель и, согревшись, засыпал.

Афанасия Агеева судили и приговорили к ссылке на поселение в Сибирь в Ачинский уезд. Лев Николаевич делал все возможное для облегчения участи Агеева.

— Ведь, по правде оказать, нам всем надо было сидеть с Агеевым, ведь мы такие же богохульники, — сказал он мне.

По его просьбе я ездил по делу Агеева и в Тулу, и в Чернь.

27 января 1903 г. я писал отцу:

«Всю неделю я был в разъездах по делу Агеева. С женой Агеева я ездил в Тулу, выхлопотали разрешение у прокурора на свидание с ним, и потом ездил с нею в Чернь, где он теперь находится в тюрьме. Хорошо, что он духом бодр и смело готовится к ссылке, но семья, конечно, заботит его (содержится он в одной камере с приговоренным к каторге за поджог).

Вернувшись из Черни, опять ездил в Тулу. 24-го, приехав из Тулы в Овсянниково, узнал, что Л. Н. опять захворал, вероятно простудился, потому что не соразмерил свои силы на прогулке. Заболело у него горло, грипп, жар, и он слег. 25-го из Ясной прислали за мной, чтобы опять дежурить около него, так что вот я опять третий день здесь.

Льва Николаевича застал я в постели, но температура уже нормальная, голос охрипший. Мне он был рад, что и высказал. Очень интересовался всеми моими похождениями за эту неделю. Вчера приехал Сергей Львович. Льву Николаевичу лучше, и сегодня он сидит в кресле и занимается. Вчера вечером его прикатили в кресле с колесами в залу, и он долго сидел с нами за чаем.

Между прочим назвал четыре вещи Чехова, которые он хвалит: «Детвора», «Тоска», «Степь» и «Душечка».

Особенно восторгался рассказом «Душечка» и читал нам его вслух. В некоторых местах слезы умиления его душили, и он не мог читать и передавал книгу своему соседу.

Несколько раз мне приходилось слышать его чтение этого рассказа, и всякий раз он не мог читать от умиления.

— Что вы там всё рассказываете? Расскажите мне.

Я сказал, что сейчас ничего не рассказывал, а спрашивал Марию Львовну. Тогда он начал рассказывать мне, что̀ он писал сегодня, и так как это касалось полового вопроса, то он спросил меня о моей половой жизни. Мы с ним хорошо поговорили, и он сказал мне, что давно хотелось ему поговорить со мной об этом, и он очень рад, что поговорил.

Утром сегодня зашел ко Л. Н. с твоим письмом в руках. Он спросил:

— От кого?

Я сказал, что от тебя, при нем распечатал и прочел вслух первые строки, где ты радуешься его выздоровлению и тому, что мне пришлось пожить при нем. Он сказал:

— Спасибо ему.

В «Журнале для Всех» прекрасные выдержки из частных писем Л. Н.52.

Вчера вечером с Софьей Андреевной сделался обморок, прилив к голове. Я очень растерялся, так как случайно находился с ней вдвоем в комнате. Сейчас она встала хотя, но очень слаба».

Я всегда был благодарен Софье Андреевне за ее доброе, любовное отношение ко мне. Благодаря ей я имел возможность ухаживать за больным Л. Н., что делало меня близким к нему и его мыслям, которые для меня были так ценны и которыми я жил и живу до сих пор. Чтобы отблагодарить ее, я всегда старался ей услужить и быть полезным, и она ценила всякое самое маленькое внимание. Я разбирал с ней библиотеку и считывал корректуры ее изданий. Лев Николаевич ценил внимание к Софье Андреевне и заботился о ней. Когда у Ильи Львовича родилась дочь Вера и Софья Андреевна хотела поехать к нему на крестины в Калужскую губернию, Л. Н. не хотел, чтобы она ехала одна, и просил меня сопровождать ее.

Как-то раз после разговора вечером со Львом Николаевичем столько мыслей нахлынуло на меня и я, взволнованный, стал ходить взад и вперед по пустой полуосвещенной зале, не заметив, что на диване за круглым столом прикурнула Софья Андреевна. Сапоги мои отчаянно скрипели. Вдруг из-за стола выскочила Софья Андреевна и помчалась через открытые двери в кабинет ко Льву Николаевичу со словами, что ей нет покоя от скрипа моих сапог.

Смотрю, на пороге в залу стоит Лев Николаевич и держит в руке пару своих штиблет на резинах;

— Переобуйте мои, — сказал он мне, ласково улыбаясь.

5 февраля 1903 г. я писал отцу:

«Льву Николаевичу много лучше, хотя иногда бывают перебои сердца и слабость. Он теперь много работает и пишет сам (то-есть не диктует).

Софья Андреевна вчера уехала в Москву, вернется в субботу, С. А. говорила, что на маслянице сюда приедет Кони.

Я просил Г. сделать мне выписки из «Choses vues» Гюго для Л. Н.

Сегодня ходил навещать семью Агеева, но, к сожалению, не застал его жены, так что толком ничего не мог узнать о нем.

Здесь гостила Софья Николаевна (жена Ильи Львовича) с детьми.

Писал это письмо до чаю, потом пошел пить чай. На лестнице услыхал звуки рояля. Вхожу в залу и вижу, Лев Николаевич сидит один за роялем и играет. За чаем он сидел все время с нами и оживленно разговаривал».

«Поправки к легенде посылались вам несколько раз. Вероятно, теперь они уже получены. Все, что достану по делу Афанасия, сообщу вам. Относительно переписки — кое-что мы переписали. Но вообще переписывать нечего, потому что вам отправлены черновики с Хирьяковым, а также привезут вам их Николай Леонидович и Марья Львовна, которые на-днях едут за границу.

Теперь Льву Николаевичу много лучше. Он ходит по комнатам и много работает. Вчера днем он пошел отдохнуть, я спросил, не надо ли ему помочь раздеться, он попросил. Когда он ложился, а я задергивал занавеску на окне, я сказал, как рад побывать у старушки Марьи Александровны.

— Уж очень я люблю...

Я не договорил. Он сам понял и докончил за меня:

— Простую жизнь.

— Да, — сказал я, — только при простой жизни вполне дышится полной грудью.

— Главное — отношение с людьми: когда служат нам, нельзя иметь человеческих отношений. Если бы мне не доставалась простая жизнь такой борьбой, то и теперь я жил бы проще, — сказал он».

Судьба Афанасия Агеева продолжала заботить Льва Николаевича. 8-го я поехал в Москву, где получил от Льва Николаевича следующее письмо53:

«Милый Хрисанф Николаевич,

Сейчас была у меня Авдотья, Афанасьева жена54. Вчера приехала от мужа. Он писал мне и вам 6-го числа. Письмо, вероятно, задержано. Я не получал. По ее словам, он пишет о том, чтобы ему собрать денег на дорогу. Это, разумеется, сделаем. Но главное то, чтобы сделать все возможное. Она ужасно жалка.

Попросите, пожалуйста, от меня и от себя и от Афанасия — Муравьева, чтобы он написал прошение царю. Если его нет, попросите другого адвоката. Им, естественно, в сравнении с банковскими делами это кажется неважно. А это самое важное из всех их дел. Попросите их — кого-нибудь — хоть Плевако — написать царю прошение и дать мне знать, когда оно пойдет. Я постараюсь, что могу, сделать с этим прошением. Спасибо за напоминание о письме Волькенштейну55. Напишу. Все вас с любовью поминают, Целую вас.

Л. Толстой».

По делу Агеева я был и у Н. К. Муравьева и у Н. В. Давыдова56 Все они делали, что могли, но ничего не помогло.

Лев Николаевич написал письмо своему старому приятелю Олсуфьеву57, о том, чтобы Олсуфьев просил царя об облегчении участи Агеева. Вот выдержка из этого письма:

«В 4-х верстах от меня жил крестьянин Афанасий Агеев. Агеев отпал от православия, смело могу сказать — не под моим влиянием. Когда я раз встретил Агеева на дороге и он заговорил со мной, он был уже твердо убежденный христианин так называемого штундистского толка18*. Работая на железной дороге, он, обличив нечестные поступки одного из служащих, сделал себе в нем врага. Чтоб отомстить ему, его обвинили в том, что он произнес неприличные речи о богородице, его судили и приговорили к ссылке в Сибирь.

поддержки. Жалко слышать про положение, но когда видишь эти слезы и отчаяние и семьи, и его самого и когда, кроме того, знаешь, что все это несчастье постигло человека за то, что он искренно искал бога, и что этот человек, которого теперь перевозят в кандалах с убийцами, человек вполне нравственный..., то решительно не понимаешь, как и для чего делают эти ужасные дела».

Все хлопоты Льва Николаевича ни к чему не привели. Агеева из чернской тюрьмы перевели в тульскую и, как лишенного всех прав, заковали в оковы и сослали в Сибирь58.

20 февраля 1903 г. я писал А. К. Чертковой:

«Посылаю вам сейчас: 1) Все, имеющееся у меня об Акулове, который этой осенью отказался от воинской повинности. 2) Письмо Листовского59 о столкновении с попами. Листовский — сын богатого помещика Черниговской губернии. Вел очень развратную жизнь, пробудился, стал читать на деревне «Изложение евангелия» Л. Н. и возбудил огромное движение среди деревенских. Сейчас к нему ежедневно до 20 человек приходят поговорить и за книгами. Он — с истинно религиозным чувством. 3) Письмо Шкарвана, которое давно надо было переслать вам60.

Сейчас у меня в руках крайне интересное исповедание жизни павловских крестьян с описанием всех гонений и разорения церкви. Написано это двумя из них в тюрьме61. Я спешу для себя и перешлю тогда вам. Павловцы сейчас в Москве, семьи их я навещаю, а в это воскресенье увижу и самих каторжан.

Приехал ли к вам Хирьяков и получили ли вы все драгоценности?19* Марья Александровна переписала для вас «Живой труп», «Свет во тьме светит», «Хаджи Мурат», а все другое хотел вам переслать Николай Леонидович20*. Что относительно полного евангелия62? Его повез Коншин. Передал ли он вам или П. И. Бирюкову?

Простите, что мало пишу о Л. Н. Он очень слаб. Главное нехорошо — перебои сердца, которые ему очень мешают работать. Он говорит, что точно находится во сне. Есть проект ехать в Крым; если это осуществится, то я поеду тоже и поселюсь поблизости от Толстых. То, что я могу быть нужным Л. Н., или хоть то, что я могу видеться с ним, удерживает меня от поездки к вам».

28 февраля 1903 г. я писал А. К. Чертковой:

«Лев Николаевич теперь много бодрее. Он каждый день часа по два катается в санках. Нехорошо только то, что он мало спит и вследствие этого не может работать, но зато читает и охотно разговаривает.

Только что по поручению Л. Н. ответил на письмо Петру Дмитриевичу Остроумову, Абакумовское волостное правление, в г. Тамбов. Он присылает ряд адресов, которые тоже прилагаю. Это все алчущие и жаждущие правды.

Пожалуйста, напишите поскорее Волькенштейн о том, что на Сахалин отправлено пять человек павловцев; имена их следующие: Тимофей Никитенко, Петр Харахонов, Захар Папрыка, Григорий Калинченко, Стефан Дубенко.

Они достойны любви и сожаления».

4 марта 1903 г. я писал И. М. Трегубову:

«Лев Николаевич очень хорош здоровьем. Много гуляет, катается в санках, охотно разговаривает, но ничего не пишет, говорит, что «не пишется».

Читал я ваше письмо к Л. Н., где вы спрашиваете о получении статьи Поссе63, которую вы ему посылали, и, узнав что Л. Н. не написал вам о получении им этой статьи, я решил вам написать. Статью эту он получил и читал с большим интересом. Он говорит, что даже трогательно, как Поссе чувствует истину и как ради социалистических идей нападает на нее. Сегодня Л. Н. много говорил об анархизме и о социализме. Пожалуйста, передайте прилагаемое письмо Л. Н. Владимиру Григорьевичу. Оно было списано с черновика, затем Л. Н. сделал поправки, которые я и внес».

«Павловцы, общение с ними, переписка, свидание с ними и сборы их в этап. Ужасно видеть Москву, украшенную флагами по случаю приезда царя, гул колоколов, всеобщее приготовление к празднику, и рядом мрачные стены тюрьмы, лязг оков и полубритые головы...»

5 апреля 1903 г. я записал:

«Лев Николаевич, бодр, ездит верхом, весел, пишет «Послесловие к статье «К рабочему народу»64

В Ясной шумно по случаю праздников. Приехали Дунаев, Буланже, Сергей и Лев Львовичи. Лев Николаевич целый день у себя работает, гуляет один или катается верхом и только вечером бывает со всеми. Разговор очень трудно передать. Просто простая беседа о том, о сем, иногда о пустяках. Говорил он раз о безнравственности власти, — что нравственный человек не может властвовать. Один вечер очень горячо спорил о юридическом праве. В Ясной гостит Михаил Михайлович Сухотин, пасынок Татьяны Львовны, правовед; он готовится к экзамену. В тот вечер он учил: «право обусловливается аттрибутивной и императивной нормой». Лев Николаевич услыхал:

— Как? Что? и после этого говорят, что мужики ничего не знают.

Заспорили о праве и проспорили часа полтора. Лев Николаевич горячился и, как всегда в спорах, все вертелся вокруг до около. Спор был неинтересный, но было интересно видеть, что даже Лев Николаевич бывает иногда вовлечен в споры, которые, конечно, ни к чему не ведут. На другое утро он сказал, что чувствует себя после спора, как после попойки, а когда увидел Сухотина, то сказал ему, что тот был прав вчера.

Накануне пасхи, когда приближалась полночь, Лев Николаевич весело вспоминал, как в Москве теперь бегут с пасхами и куличами.

— Удивительно это, как все почему-то в одну ночь наделали каких-то пирогов из творогу и все бегут в церковь.

Говорили об Агееве, о котором подают прошение царю.

— Ведь, по правде-то говоря, нам бы всем надо было сидеть с Агеевым, ведь мы такие же богохульники, — опять сказал Лев Николаевич.

Вчера вечером говорили о жалости к животным, Лев Николаевич достал «Записки из Мертвого дома» Достоевского и прочел главу об орле.

Про Достоевского. Лев Николаевич сказал, что одна его страничка стоит целой повести Тургенева, хотя язык Тургенева нельзя сравнить с языком Достоевского. У Тургенева самое лучшее, это «Довольно», «Гамлет Щигровского уезда», «Фауст», недурно «Затишье».

11 мая 1903 г. я записал:

«Лев Николаевич бодр, но вчера все жаловался на желудок.

Теперь центр интересов, писем и разговоров — кишиневские события65. Вчера Лев Николаевич получил от филадельфийской газеты «Северо-Американские Новости» телеграмму следующего содержания: «Виновата ли Россия в Кишиневском погроме? Тридцать слов оплачен ответ».

«Виновато правительство, во-первых, выделением евреев в отдельную касту, лишенную общих прав, во-вторых, насильственным внушением русскому народу идолопоклонства под видом христианства».

В газетах была напечатана проповедь Иоанна Кронштадтского по поводу Кишиневского события66. Лев Николаевич сказал, что это первая хорошая его проповедь

Шел Лев Николаевич гулять, видит — идет по каменной дороге человек, с сумкой за спиной, но на странника не похож: пальто на нем новое, сумка хорошо прилаженная, сам идет в сапогах, а бахилки новые, привешенные болтаются. Подошел Лев Николаевич, спрашивает:

— Куда идете?

— Вперед.

Потом посмотрел на Льва Николаевича:

— Что, — говорит, — лгать. Вижу, что вы Лев Николаевич?

— Да.

— Я иду к вам.

Оказалось, что он (ему 25 лет) из сибирской купеческой семьи, учился в императорском Техническом училище, проникся христианским духом, читал почти все Л. Н. и оставил училище. Хочет пожить трудовой жизнью; жалеет, что пользуется родительскими деньгами.

— Знаете, март месяц21* — сказал мне Лев Николаевич. Очень хорошо было мне с ним.

«Случайно был у Льва Николаевича Плюснин, который пригласил его к себе67.

Крестьянин один приходил ко Льву Николаевичу из Рязанской губернии. Шел он все время заработками, т. е. поработает, получит плату и идет дальше, а милостыню не просил.

— А знаете, должен я вам сказать, — сказал Л. Н. ему, — только боюсь оскорбить ваше верованье, — я ведь не верю, что Христос был бог, а верю, что он был великий человек.

— С этим-то я и шел к вам, я тоже не верю в него как в бога, а верю, что он был великий человек.

В одном из писем к Черткову Лев Николаевич после своей болезни в Крыму писал: «Кто любит бога, должен любить и земную жизнь, пока он живет на земле. Если жалуешься на земную жизнь, то, значит, не любишь бога». И Л. Н. действительно любил жизнь и умел ею наслаждаться, находя радость во всех ее самых простых проявлениях, когда он был здоров и мог пользоваться ими. Так это было в июне 1903 г. Он был бодр и здоров, погода стояла чудная и природа в полной красе.

— Знаете, как по-славянски июнь? — спросил он меня. — Цветень. И как верно это название! — воскликнул он, вдыхая аромат цветов, когда мы шли цветущим лугом.

Каждый день после своих занятий, часа в три, Лев Николаевич отправлялся верхом и блуждал по лесам; потом полчаса отдыхал, обедал со всеми вместе, а после обеда шел со всеми на большую прогулку. Лев Николаевич всегда шел впереди и руководил прогулкой. Он наслаждался природой, воздухом, движениями. Потом к условленному месту присылались «катки», все возвращались домой, но Лев Николаевич, не доехав до дому, срывался с катков и бежал домой, приглашая с собой желающих. Раз Лев Николаевич затеял даже игру в горелки и сам бегал.

Припоминались мне тогда несколько строк из его дневника: ,

«Радоваться! Радоваться! Дело жизни, назначение ее — радость. Радуйся на небо, на солнце, на звезды, на тразу, на деревья, на животных, на людей. И блюди за тем, чтобы радость эта ничем не нарушалась. Нарушается эта радость, значит, ты ошибся где-нибудь — ищи эту ошибку и исправляй. Нарушается эта радость чаще всего корыстью, честолюбием: и то и другое удовлетворяется трудами. Избегай труда для себя, мучительного, тяжелого труда. Деятельность для другого не есть труд. Будьте, как дети, радуйтесь всегда»68.

К этому времени относится посещение Ясной Поляны моим отцом. Ему давно хотелось побывать в Ясной Поляне, и Лев Николаевич с Софьей Андреевной неоднократно его приглашали.

«Лев Николаевич очень бодр, весел и благодушен, вполне наслаждается жизнью. Когда я сказал ему: «Вот вы уже целый год безвыездно в Ясной Поляне» — он ответил:

— Мне хорошо там, где я нахожусь, а где — это мне не важно».

В дополнение к этой записи моего отца приведу несколько фактов из личных воспоминаний.

Раз как-то племянница69

— Что мне делать?

Л. Н. ей ответил:

— Живи всегда так, что когда ты уедешь от тех людей, с которыми жила, то чтобы все тебя поминали и говорили: «Ах, Веры нет!.. Жаль, что Веры нет!.. !.. Вот когда Вера приедет!..»

Благодушное настроение Л. Н. было нарушено приехавшим в этот день англичанином Фернсом, который все еще жил в Москве и не оставлял Л. Н. в покое, желая убедить его в правоте своих религиозных убеждений. Лев Николаевич пошел с ним разговаривать вдвоем.

«После обеда вечером общая большая прогулка под предводительством Льва Николаевича», — записывает мой отец. Далее он записывает в своей книжке, что англичанин «вывел из себя Льва Николаевича» В начале прогулки дорогой Л. Н. рассказывал о своем разговоре с этим англичанином:

— Истина нужна для жизни. Мне осталось немного жить, и я знаю, как мне жить; я вдвое старше его, более передумал; как же он хочет убедить меня в чем-то. Он мне говорит: «А как же вы-то учите?» — Да ведь я пишу, мою книжку можно под стол бросить или и совсем не брать в руки; я говорю то, что вижу в мое окошечко, и пусть проделывает каждый свое окошечко на мир и в него смотрит, и по меньшей мере неучтиво говорить другому: «Кинь свое окошечко и иди смотреть в мое».

Самое важное, самое дорогое в жизни для Льва Николаевича была та истина, которую он с таким трудом нашел для себя и которой он жил, и вдруг молодой человек, годный ему в сыновья, пристает к нему, не дает ему прохода и хочет убедить его, что он, 75-летний старик, всю жизнь думающий над этим вопросом, ошибается.

Помню, как Лев Николаевич сначала спокойно возражал Фернсу, потом со слезами на глазах просил оставить его и потом уже с раздражением разговаривал с ним.

После обеда, когда Лев Николаевич пошел со всеми на общую прогулку, он все еще продолжал волноваться при воспоминании о своем разговоре с Фернсом и с волнением передавал его содержание моему отцу. Чтобы пояснить записанное моим отцом, привожу запись в дневнике Льва Николаевича от 13 марта того же года:

«Бог — это весь бесконечный мир. Мы же, люди, в шару, не в середине, а в каком-либо месте (везде середина) того бесконечного мира. И мы, люди, проделываем в своем шару окошечки, через которые смотрим на бога, — кто сбоку, кто снизу, кто сверху, но видим все одно и то же, хотя представляется оно нам и называем его мы различно.

людей от их окошечка и тащить к своему! Зачем приглашать даже бросить свое, — он, мол, дурное, — и приглашать к своему? Это даже неучтиво. Если кто недоволен тем, что видит в свое, пускай сам пойдет к другому и спросит, что ему видно, и пускай тот, кто доволен тем, что видит, расскажет то, что он видит. Это полезно и можно».

Интересно, как Лев Николаевич, выяснив себе мысль и записав ее в своем дневнике, через три месяца повторяет ее Фернсу и передает моему отцу почти в тех же выражениях, в каких она была у него записана.

В семейной обыденной жизни Лев Николаевич, как выражается мой отец, «предводительствовал», когда он бывал здоров, решительно во всем, он был душой всей яснополянской жизни, и нужно было удивляться, как он бывал неутомим. Именно он заводил интересный разговор или общее чтение вслух. Так, отец пишет: «Вечером после чая Л. Н. дочитывал 3-й и 4-й акты комедии Мирбо: «Les affaires sont les affaires», предварительно рассказавши нам первые два акта. По окончании чтения сказал:

— Сильно написано.

Читал Л. Н. с увлечением. Делал особенную интонацию на часто повторяющейся фразе: «Les affaires sont les affaires».

Бывало, сидишь за утренним кофе и видишь, как Л. Н. пошел на прогулку, и, зная, как он дорожит в это время своим одиночеством, не здороваешься с ним и вообще не обращаешь на него внимания. Его внук Сергей Сергеевич70 рассказывал мне, как раз он еще мальчишкой, видя, что Лев Николаевич утром идет гулять, увязался за ним и говорит:

— Дедушка, можно мне с тобой пойти?

— Иди за мной, только сзади и не разговаривай, — сказал ему Лев Николаевич. В другое же время дня он именно с детьми любил гулять на прогулке, любил и умел с ними разговаривать.

«Новое Время» и «Русские Ведомости». Иногда он садился за стол и кое-что говорил, иногда же, не садясь, забирал почту и уходил к себе, где пил кофе всегда один. Так и отец мой записывает в своей записной книжке: «Взяв газеты и письма и идя заниматься, Л. Н. сказал:

— Михайловский верно сказал, что писатель думает за своим письменным столом, когда пишет».

В это время около крыльца или на лавочке под развесистым старым вязом дожидались Льва Николаевича нищие, которым он подавал пятачки. Иногда тут же стояли, дожидаясь его, желающие получить от него юридический совет или защиту от какого-нибудь притеснения. Elle veut profiter de l’occasion22* — обращаясь к моему отцу, сказал Лев Николаевич по поводу крестьянки, которая пришла в усадьбу не для того, чтобы видеть Л. Н., но, увидев его, решила воспользоваться случаем и обратиться к нему о просьбой.

«Вчера провел день в Ясной Поляне, — записывает далее мой отец, — в высшей степени приятно. Лев Николаевич был благодушен. Утром говорил, что жара не дает работать, и он как-то глупеет, и какая-то пустая голова».

Как всегда, несмотря на жару, Л. Н. после завтрака в 2 часа долго ездил верхом и перед обедом спал. В шесть часов пришел к обеду очень хорошо настроенный.

71 и несколько раз повторял, точно дразня их:

— А мы в горелки играли.

Хвалил Вересаева, особенно его рассказ «Конец Андрея Ивановича». Про Меньшикова и Петрова72 сказал:

— Они пишут в моем духе, и это мне противно, их не могу читать, я лучше готов читать моих противников.

Вспомнил опять англичанина (Фернса):

— Несчастный англичанин! Ах, испорченный англичанин, — повторял он. Видимо, его мучило то, что он погорячился с ним.

14 июня утром отец мой уезжал. Когда мы стояли на террасе и отец, садясь в экипаж, просил передать привет Софье Андреевне, Лев Николаевич, торопя его, произнес:

— Виктор Гюго сказал: il y a deux heures qui n’attendent pas: l’heure de la poste et l’heure de mot, а также l’heure du train «не ждет», — прибавил он.

Николаевич не делал прогулок и можно было больше его видеть.

16 июня 1903 г. я записал: «Лев Николаевич сегодня жалуется на какую-то вялость. Мы встретились с ним на площадке лестницы, он опустил руки и присел, сделав вид, что его тянет книзу, и сказал, что вял».

17 июня: «Вечером вышел интересный разговор со Львом Николаевичем. Я сидел и разговаривал с доктором73. Потом пошли пить чай. Лев Николаевич сидел в зале; он спросил, о чем мы разговаривали. Я в кратких словах рассказал, что Дмитрий Васильевич недоумевает, как это люди вполне признают христианские взгляды, а сами не согласуют свою жизнь с этими взглядами, продолжают иметь капиталы, земли и т. д. и, что я говорил, что эти люди, следовательно, не имеют достаточно любви и доброты и упрекать их следует не в непоследовательности, а в том, что в них мало любви, и, напротив, они были бы непоследовательны, если бы, не имея любви, старались бы согласовать свою жизнь со своими принципами, которые только умом признаются ими.

Лев Николаевич сказал: «Конечно, если у человека убеждения недостаточно сильны и он начинает искусственно устраивать свою жизнь, то и это нехорошо, потому что мы никогда не знаем, какова должна быть жизнь. Я стремлюсь к совершенству, а что из этого выйдет, я не знаю — буду ли я пахать землю или иное что делать.

Сегодня Л. Н. сказал, что его этот разговор так заинтересовал, что он думает его записать»74.

13 сентября 1903 г. я писал Чертковым:

«Дорогие В. Г. и А. К.!

Приехав из Ясной, получил ваши письма, которые меня очень тронули, и мне очень совестно, что я не исполню тотчас же вашу просьбу и не еду немедленно к вам.

Ясной. Не говоря о том, что общение со Л. Н. важно мне самому, я всякий раз имею возможность чем-нибудь помочь и служить ему. Лев Николаевич стар, и всякая случайность может быть с ним. Он всегда может захворать, и тогда я всегда могу быть при нем полезен. Он ко мне привык, не стесняется меня, и ему со мной легко.

Вот в этом-то мне еще раз пришлось убедиться, когда я последний раз был в Ясной. Приехал я туда 30-го, а 29-го Л. Н. повредил себе ногу. Он катался верхом, слез с лошади, чтобы перевести ее через канаву, лошадь стала ему на ногу и стояла, пока он не согнал ее. На ноге образовалась ссадина, и нога опухла.

Я застал Л. Н. в постели; у него болела нога, кроме того, печень была не в порядке. Он имел вялый и нехороший вид. Гостей тогда уже никого не было. (Все уже разъехались после 75-летнего юбилея)75. Вечером Татьяна Львовна спросила его, нужно ли, чтобы кто-нибудь лег у него в комнате на ночь. Лев Николаевич пожелал, чтобы лег я. Я был единственный мужчина; доктора Л. Н. стесняется напрасно тревожить. Ночью он меня подымал раз пять. На другой день ему была лучше, но вечером он попросил меня опять лечь в его комнате, на третью ночь я опять спал у него.

— Если вам все равно; а мне это приятно, чтобы вы легли, — говорил мне Л. Н.

— Не страдает ли Архангельский?

Я рассказал про Архангельского.

Днем он тоже звал меня к себе, мы разбирали с ним письма и приводили их в порядок. Трудно записывать мне все его разговоры, — все, что он говорит. Чтобы запомнить, нужно как-то иначе к нему относиться, а я отношусь к нему просто, как ко всякому человеку. Между прочим я запомнил следующие его слова:

— Что ругать правительство, я вот говорю: давайте устроим общество неругателей правительства, — сказал он смеясь. — Ругать правительство — все равно, что ругать свиней, которые роют поле. Какой толк говорить: свиньи роют, свиньи роют. На то они и свиньи, чтобы рыть. Или ругать блох: вот блоха! укусила! а вот еще! (Лев Николаевич стал изображать, будто его блохи кусают). Нечего ругать их, а надо посыпать персидским порошком».

76. Лев Николаевич не любил либералов и говорил, что ему понятнее или настоящие консерваторы, или уже террористы. В разговорах с либералами он всегда раздражался.

В «Апокалипсисе» есть такое место: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: ... знаю твои дела: ты не холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч? Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих».

Вот Лев Николаевич и любил холодных или горячих, а только теплые его раздражали. Все либеральные речи Шаховского о благе народа волновали Льва Николаевича. В своих политических взглядах Шаховской не шел дальше конституционной монархии, что казалось для него верхом благополучия.

— Я не против истинного просвещения, — говорил Лев Николаевич, — я против казенных школ, которые не пользу приносят, а вред. Мой приятель Булыгин не стал отдавать в школу своих сыновей и говорил, что лучше пускай они останутся дураками, но зато они не будут набитыми дураками. И он прав.

Договорились до того, что для блага народа надо свержение правительства.

— Но как этого достигнуть? Внушением, писанием статей, что правительство не нужно? — спросил Шаховской.

Я видел, что Лев Николаевич волнуется (мы были втроем в зале). Он подошел к двери, ведущей к маленькой гостиной, и, стоя на пороге, обратился к нам и сказал:

— Есть два способа борьбы с правительством: мирный — словом и террористический — бомбой. Первый способ испробован был полностью и — никакого результата; остается только второй способ — бомба77.

На этом слове Лев Николаевич ушел к себе, а мы с Шаховским в недоумении остались в зале.

Потом Лев Николаевич сказал мне про Шаховского:

— Он занят кипучей деятельностью, пишет либеральные статьи, редактирует газету; всем этим он одурманивает и воображает, что он что-то делает. Если бы он ничего не делал, было бы полезнее и для других и для него. Лучше ничего не делать, чем делать ничего... Бывают компромиссы мысли и компромисс дела. Без компромисса христианин прожить не может, потому что идеал христианства недостижим; но, допуская в своей жизни компромисс дела, нельзя допускать компромисс мысли. Так, если вы не живете своим трудом и пользуетесь средствами от ваших родителей, то вы делаете компромисс; но вы так и должны знать и думать, что пользоваться богатством христианин не может. Но как только вы в мыслях признаете, что христианин может пользоваться богатством, то вы совершаете компромисс мысли, что недопустимо. Идеал всегда должен быть идеалом. Церковь принесла величайшее зло тем, что допустила компромисс мысли, признала совместимыми с христианством богатство, войны, суды, казни, противление злу насилием. Церковь должна была бы держать светоч — идеал христианства на должной, недосягаемой высоте и ни в коем случае в угоду людей не принижать его... подходят, мы будем их ругать. Надо не забыть, что люди — прежде всего люди. И хитрость, и злоба в них есть. Ведь в каждом человеке есть волк и свинья, но ведь и бог живет в человеке. Так вот наша задача видеть этого бога, душу человека и на этом строить наши отношения. Что толку говорить: «они волки, волки, свиньи, свиньи». Нет, ты бога подметь и расскажи мне про этого бога. Что толку, если писатель пишет, Чехов, например, что и этот плох, и этот скверен. Нет, ты опиши, что среди плохого есть и хорошее в людях.

Про № 6 «Свободного слова» Л. Н. сказал, что очень нехорошо шуточное стихотворение об Иоанне Кронштадтском, и просто недостойно было его помещать78.

9 октября 1903 г.

«Лев Николаевич здоров, каждый день ездит верхом.

Здесь теперь полное уединение. Софья Андреевна уехала в Москву. Всех обитателей здесь было все эти дни только четыре человека: Лев Николаевич, Юлия Ивановна7980 и я.

Лев Николаевич занят Шекспиром81, читает Плутарха новеллы, по которым Шекспир писал свои драмы, самого Шекспира и критику на него. Рассказывает о прочитанном или читает выдержки, критикует, смеется. Говорит о науке, о писателях, о нравственности. Иногда вечер сидим и беседуем просто так-себе — о пустяках, мирно и тихо. Я переписываю «Хаджи Мурата» и очень наслаждаюсь этой перепиской.

Дал прочесть Л. Н. письмо, полученное мною от А. И. Архангельского. Лев Николаевич, возвращая его, сказал:

— Это письмо так хорошо, что надо его наизусть выучить.

Архангельский пишет, что он заработал несколько рублей и благодаря этому ему удалось запастись на зиму картошкой, капустой и дровами. «Работа у меня идет хорошо, — пишет он. — Все вообще устраивается так хорошо, так богато, благополучно, приятно, весело, что иногда думаешь, что мы того и не стоим, не воруем ли, думается, чего-нибудь у отца нашего небесного. Здоровье мое тоже хорошо, только отеки мешают: чудно, ноги страшно отекли, так что я едва шевелюсь, хожу раскорякой, но самочувствие, сон великолепный. Словом, ни на что я пожаловаться не могу, а если отеки, так ведь нельзя же уж, чтобы все.

А это, что о вас беспокоится полиция23*, то это хорошо, это означает, что вы на верном пути жизни, иначе дьяволу не было бы причины беспокоить себя заботою о вашей душе».

3 ноября 1903 г.

«Лев Николаевич все время здоров и весел. Софья Андреевна ездила в Москву, вчера вернулась. Татьяна Львовна с мужем здесь. Так что здесь довольно оживленно.

82. Смеркалось, шел снежок. Проехав версты три, дорога пошла слегка в гору; вдалеке мы увидели фигуру идущего человека. Ближе мы видим, что это Лев Николаевич, а вот и совсем узнаем его. Я завернул лошадь, Л. Н. сел в розвальни. Дорик взял вожжи, и мы поехали. Снег перестал. Тишина, кругом лес. Мы едем молча, иногда переговариваемся, иногда Л. Н. делает замечания Дорику на счет лошади. Чувствуется интимность, как всегда, когда вдвоем с человеком среди природы. Вспоминаем хороших людей, говорим о смирении, о пользе уединения. Лев Николаевич вспоминает письмо Архангельского, которое произвело на него сильное впечатление.

Очень хороша была эта поездка».

Примечания

34 «Пришпект» — испорченное «проспект».

35 «К рабочему народу» было начато Толстым 24 мая 1902 г.; отослано В. Г. Черткову в Англию для напечатания 22 июля 1902 г. Было напечатано в издании «Свободного слова» в том же году.

36 Иван Михайлович Оболенский (1853—1910) — с 1897 г. херсонский губернатор, с 1902 г. — харьковский, с 1905 г. — финляндский генерал-губернатор.

37 «Мысли о воспитании и обучении» Л. Н. Толстого, выбранные В. Г. Чертковым из его дневников, писем и черновых редакций статей, появились в издании «Свободного слова» в 1902 г. В России были перепечатаны в изд. «Посредник» в 1907 г. под названием: Л. Н. Толстой, «Мысли о воспитании».

38 15 мая 1902 г. Толстым было закончено большое письмо о воспитании жене его сына Ильи Львовича, Софии Николаевне Толстой. Оно было напечатано в книге: «Новый сборник писем Л. Н. Толстого». Собрал П. А. Сергеенко, изд. «Окто». М., 1911, стр. 214—216.

39 Николай Константинович Муравьев (1870—1936) — московский присяжный поверенный. В 1910 г. составил для Толстого формальное завещание относительно прав на его литературные произведения (см. стр. 122).

40

41 Иван Федорович Наживин (р. 1874 г.) — писатель, в то время сочувствовавший взглядам Толстого и проводивший их в своих рассказах. После смерти Толстого отошел от его учения, а в годы гражданской войны сотрудничал с Деникиным в его «Осваге». Эмигрировал за границу. Толстой был невысокого мнения о художественных произведениях Наживина, считая, что «он не знает языка художественного», а что касается содержания, то у него «во имя христианских взглядов такое нехристианское отношение к людям». (Н. Н. Гусев, «Два года с Л. Н. Толстым», изд. Толстовского Музея, М., 1928, стр, 138).

42 Ив. Наживин, «Пред рассветом», М., 1902.

43 Рассказ «Вне жизни» (из жизни монахов) имеется в яснополянской библиотеке в виде отдельного оттиска из журнала «Русское Богатство», с надписью И. Ф. Наживина: «Бесконечно дорогому учителю от любящего его всем сердцем автора. 9 декабря 1902 г.».

Толстой писал Наживину по поводу рассказа «Вне жизни» (впоследствии заглавие было изменено автором на — «В стенах») и сборника «Пред рассветом»: «Читал вашу «Вне жизни», и мне понравилось. Было бы еще лучше, если бы вы еще просеяли. Золото добывается самым удобным способом — просеиванием. Получил и вашу книжечку. Прочел первый рассказ. Он меньше понравился мне. Отрицание и обличение, особенно в художественной форме, слишком легко без выражения того, во имя чего облачается» (Ив. Наживин, «Из жизни Л. Н. Толстого», изд. «Сфинкс», М., 1911, стр. 128).

44 «Записки революционера» П. А. Кропоткина, в то время существовавшие только в заграничных изданиях.

45 Статья В. Г. Черткова о духоборах в печати не появлялась.

46 Стихотворение В. Гюго «Pauvres gens» («Бедные люди») было помещено Толстым в «Круге чтения» в переводе В. Микулич. Для второго издания «Круга чтения» Толстой в 1908 г. совершенно переработал перевод Микулич. Кроме того, в 1907 г. Толстой этот же рассказ изложил для детей. Изложение это было напечатано Н. Н. Гусевым в книге «Неизданные тексты Л. Н. Толстого», изд. Academia, М.—Л., 1933, стр. 287—288.

47 Пелагея Ильинишна Юшкова (1797—1875) — тетка Толстого, родная сестра его отца.

48 Николай Силантьевич Акулов отказался от военной службы в Екатеринодаре 17 октября 1902 г. Был приговорен к ссылке на 18 лет в Якутскую область, откуда бежал за границу.

49

50 Легенда «Восстановление ада», которая называлась первоначально «Легенда о сошествии Христа во ад и восстановлении царства дьявола», была начерно написана Толстым не в сентябре 1902 г., как пишет Х. Н. Абрикосов, а 1 ноября 1902 г.

51 П. И. Бирюков тогда приступил к составлению биографии Толстого.

52 В № 1 «Журнала для Всех» за 1903 г. (столб. 79—86) были напечатаны, под заглавием «Из писем и бумаг Л. Н. Толстого», выдержки из книжки: «О смысле жизни». Мысли Л. Н. Толстого, собранные Владимиром Чертковым, изд. «Свободного Слова». Christchurch, 1901.

53 Приводимое автором письмо к нему Толстого написано, повидимому, 19 марта 1903 г.

54

55 Александр Александрович Волкенштейн (1852—1925) — близкий по взглядам к Толстому и лично с ним знакомый земский врач. Первым браком был женат на известной революционерке Людмиле Александровне Волкенштейн (1857—1906). В 1898 г. уехал на остров Сахалин к сосланной туда на поселение своей жене и заведывал там окружной больницей. В 1903 г. переехал во Владивосток, где служил санитарным врачом. По напоминанию Абрикосова, Толстой 20 марта 1903 г. написал ему письмо об отправлениях на Сахалин павловцах, прося, чем он может, помочь им.

56 Николай Васильевич Давыдов (1848—1920) — друг семьи Толстых, судебный деятель, в то время председатель Московского окружного суда. Давыдовым было составлено от имени Агеева прошение царю о помиловании.

57 Граф Александр Васильевич Олсуфьев. Толстой писал ему 7 апреля 1903 г.

58 Олсуфьев отвечал Толстому 14 апреля 1903 г. Он писал, что Николай II «очень милостиво» отнесся к его докладу о помиловании Агеева и «повелел» от его имени передать министру внутренних дел Плеве, чтобы немедленно было сделано распоряжение о приостановлении высылки Агеева. Несмотря на это «повеление», Агеев был отправлен в ссылку. Это неисполненное министром «повеление» царя вызвало в журнале «Свободное Слово», издававшемся в Англии В. Г. Чертковым, статью под названием «Ограниченное самодержавие» («Свободное Слово» 1903, № 7, столб. 5—6).

59

60 Письмо Шкарвана неизвестно.

61 Имеется в виду рукопись: «Начало жизни христиан и страдания их в селе Павловках, какие они переносили мучения и гонения от язычников за веру господа нашего Иисуса Христа». Рукопись была написана в 1902 г. в московской пересыльной тюрьме двумя павловцами, приговоренными к каторжным работам за разгром церкви, — П. С. Харахоновым и Т. А. Никитенко. Опубликована Н. Н. Гусевым в статье «Павловцы» — «Русская Мысль» 1907, № 7, стр. 40—71; № 8, стр. 1—19.

62 «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий».

63 В. А. Поссе, «Граф Л. Н. Толстой и рабочий народ», Женева, 1903.

64 «Послесловие» к его статье «К рабочему народу» было им закончено 6 мая 1903 г. и под названием «К политическим деятелям» напечатано В. Г. Чертковым в издании «Свободное Слово» в том же 1903 г.

65 Еврейский погром в Кишиневе 6—8 апреля 1903 г. По официальным данным, в результате погрома было около 50 убитых, несколько сот изувеченных, около 700 еврейских домов и около 600 магазинов разграбленных и разрушенных.

66 Популярный в то время среди верующих священник Иван Ильич Сергеев (Кронштадтский) написал по поводу кишиневского погрома проповедь, в которой осудил с христианской точки зрения. Однако вскоре под давлением высокопоставленных лиц он написал другую проповедь, в которой, отрекаясь от своей прежней точки зрения, обвинил в погроме самих пострадавших евреев.

67 Автор рассказывает о встрече Толстого с Василием Васильевичем Плюсниным (1877—1942). Сын богатого сибирского купца, Плюснин учился в Высшем техническом училище, но, проникнувшись взглядами Толстого, оставил училище, отказался от богатого наследства и решил жить личным трудом. Впоследствии редактор 67—69 томов «Полн. собр. соч.» Л. Н. Толстого, выпускаемого Гослитиздатом.

68 Цитата взята из дневника Толстого 1888 г.

69

70 Сергей Сергеевич Толстой (р. 1897 г.), сын Сергея Львовича Толстого, в настоящее время преподаватель английского языка в высших учебных заведениях в Москве.

71 Дмитрий Васильевич Никитин.

72 Григорий Спиридонович Петров (1867—1925) — в то время популярный либеральный священник. В 1908 г. по постановлению синода был лишен сана и сделался профессиональным журналистом. Был корреспондентом газеты «Русское Слово» в первую мировую войну.

73 Дмитрий Васильевич Никитин.

74 «Полн. собр. соч. Толстого», т. 54, Гослитиздат, 1935, стр. 178—179.

75 28 августа 1903 г. Толстому исполнилось 75 лет.

76 Князь Дмитрий Иванович Шаховской (1861—1938 [?]) — политический деятель, один из основателей конституционно-демократической партии. С Толстым был знаком с 1884 г. и неоднократно бывал у Толстого и в Москве и в Ясной Поляне. Толстой называл его «маниаком либерализма».

77 Упоминание о бомбах, как о средстве борьбы с правительством, находим еще в следующей записи слов Толстого, сделанной Н. Н. Гусевым 31 декабря 1908 г.: «Сегодня после обеда М. А. Маклакова рассказывала, со слов знакомого ей депутата Думы Дмовского (поляка), о том, какие притеснения испытывают поляки в Польше: как вытесняется в школах польский язык и насильственно заменяется русским, как принуждают детей поляков ходить в православные церкви, как восстанавливают детей против родителей на том основании, что они поляки, и пр. Она сказала, что Дмовский не раз говорил об этом в Думе.

Л. Н. сказал, что говорить публично о таких вещах — ниже человеческого достоинства.

— А послушали бы вы, — возразила М. А. Маклакова, — какой шум и крик поднимают правые, когда он об этом говорит.

— В таком случае, — ответил Л. Н., — вовсе не надо туда обращаться. Тут может быть только один из двух путей: или бомбы или любовь». (Н. Н. Гусев, «Лев Толстой против государства и церкви», изд. «Свободное Слово», Берлин [1913].

78 В № 6 «Свободного Слова» за 1903 г. (столб. 31—32) была помещена заметка «Отголоски кишиневского погрома», в которой было напечатано юмористическое стихотворение относительно выступлений священника Иоанна Кронштадтского по поводу еврейского погрома в Кишиневе. В стихотворении высмеивалась, как сообщалось в заметке, «необыкновенная легкость мыслей 73-летнего иерея», с которой он в течение короткого времени по внушению «влиятельной особы» диаметрально переменил свое мнение о причинах кишиневского погрома.

79 Юлия Ивановна Игумнова.

80 Дмитрий Васильевич Никитин.

81 «О Шекспире и о драме», написанная в 1903 г., появилась в «Русском Слове» 1906 г., №№ 277—282 и 285 от 12, 14—18 и 25 ноября.

82 Сын М. С. Сухотина Федор Михайлович Сухотин (1896?—1920?).

15* Помни о смерти.

16* «Распоряжайтесь деньгами, как хотите» — таково было отношение Льва Николаевича к деньгам. Но вместе с тем у него был интерес к некоторым денежным суммам. Так, гонорар за свои пьесы, который он получил с императорских театров, он определил на погорелых, и деньги эти всегда лежали на его текущем счету в Туле в банке. Как-то раз он просил меня съездить в Тулу и справиться, сколько денег осталось на его текущем счету.

16* Крестьянин из деревни Скуратова.

18*

19* Черновики и рукописи Л. Н., которые при всяком удобном случае переправлялись за границу к Черткову.

20* Оболенский.

21* «Мартом» Лев Николаевич характеризовал настроение человека, который только что проникся христианскими идеями, которому все кажется возможным и доступным, и радость жизни бьет в нем ключом, как вешние мартовские воды.

22* [Он хочет воспользоваться случаем.]

23* полиции Лопухина о наложении на мое имущество опеки, так как я будто бы трачу деньги на революцию. Отец мой дал расписку в том, что я собственных средств не имею, так что и опеки накладывать не на что.

Раздел сайта: