VII
Переселение трех семей павловцев в Канаду
С павловцами и с Хилковым у меня снова возобновилась переписка.
В 1896 г. были административно сосланы в Царство Польское крестьяне села Павловок: Митрофан Матвеенко, Игнат Ольховин, Яков Суржин, Антон Твердохлеб и Осип Турчин.
Из ссылки они в 1900 г. бежали, добрались до Англии, оттуда до Чертковых. Их переправили в Канаду. Устроившись в Канаде, женатые Ольховин, Матвеенко и Твердохлеб хотели выписать к себе свои семьи и писали об этом Хилкову, который и обратился опять ко мне, прося устроить это переселение. Большое участие в этом переселении принимали также Тихон Семенович Дудченко с своей женой Ириной Карповной. Дудченко раньше жил в Павловках и был очень близок с Хилковым: в 1891 г. он был выслан оттуда как «опасный элемент», после чего поселился под Полтавой. С павловцами он продолжал иметь сношения.
В Павловки я не поехал, а вел все переговоры через Дудченко. Выяснилось, что должны были переселиться жена Матвеенко и жена Ольховина с одиннадцатью детьми, из которых трое были дети Антона Твердохлеба, жена которого умерла в то время, как он был в ссылке.
Средства на переселение дали А. Н. Коншин и Э. Моод.
С Дудченками мы списались и условились, что переселенцы приедут в Либаву, а я их там встречу и поеду с ними до Ливерпуля, где посажу их на океанский пароход, идущий в Квебек (канадский порт). В Квебеке же встретят их мужья, которым я пошлю телеграмму из Ливерпуля.
9 августа 1901 г. с Клязьмы я писал Шкарвану:
«Я думаю выехать отсюда 14 августа старого стиля. Еду я через Либаву прямо на Англию.
Вчера я приехал из Овсянникова. Был у Льва Николаевича и хорошо провел с ним время. Он говорил, что Анна Константиновна [Черткова] переслала ему твое письмо по поводу его болезни. Он очень напутствует меня в моей поездке. Теперь он бодр и здоров, попрежнему много гуляет».
Три дня я жил в ожидании переселенцев в Либаве, где приютил меня у себя сотрудник одной из левых латышских газет Карл Иванович Ландер.
Наконец, переселенцы приехали, и в ожидании отхода парохода я устроил их в заранее подготовленной мною комнате у одного местного жителя.
Мне они очень напоминали духоборческих ходоков Ивина и Махортова, которых я встречал в 1898 г. в Лондоне: те же мешки, тот же домашний скарб, с которым хозяйкам трудно расстаться. Кроме двух баб, было несколько взрослых девушек и человек пять детей, начиная с шестилетнего возраста.
Пароход, на котором мы должны были ехать, принадлежал датской компании и вез исключительно переселенцев, преимущественно евреев. Всего переселенцев было около четырехсот человек.
Из Либавы пароход отошел вечером. Уже на другой день утром переселенцы совершенно освоились с пароходной жизнью и, сидя на палубе, грызли подсолнухи.
— Вси едут и едут, и вси в Америку, побачим, чо за страна Америка, — говорила Матвеенкова старуха.
— Куда ни глянешь, все вода и вода. И откудова это столько воды? — удивлялась Ольховикова баба. — И сладкая вода!
Когда я объяснил, что воду, которую мы пьем, мы везем с собой, а в море вода соленая, все были очень удивлены.
Пятеро суток мы плыли. Особенно интересно было, когда мы проходили через Кильский канал.
В Ливерпуле мы жили четверо суток в доме для эмигрантов, в ожидании океанского парохода в Квебек.
Огромный дом, принадлежащий Канадской пароходной компании, вмещающий четыре тысячи переселенцев, был переполнен. Тут были и шведы, и норвежцы, и финны, и галичане, и очень много евреев. Порядок, благоустройство этого дома были изумительны. Меня поражали эти люди, оставившие свою родину и бодро едущие на новую, неизведанную жизнь. Каждый вечер на вымощенном каменными плитами дворе устраивались танцы под аккомпанемент музыкантов, тоже переселенцев.
С своими переселенцами я простился на палубе океанского парохода 10 сентября 1901 г.
Они, видимо, жалели со мной расставаться, но нисколько не настаивали, чтобы я ехал с ними дальше, видя, что это и дорого, и бесполезно.
В Либаве я их встретил, хотя и стремящихся ехать, но перепуганных, ошеломленных. Они были совсем, как овцы. Моря они никогда не видели, а тут вдруг пять дней на море, и земли не видно...
Когда я прощался с ними в Ливерпуле, они были совсем другие. Они смело глядели вперед, знали, что такое морской переезд, а главное, видели, что и они люди, а не какие-то низшие существа, которыми все могут помыкать и которые даже и думать не должны иметь права. Несмотря на то, что переселение было так хорошо организовано, я чувствовал, что я им был очень полезен, — главное потому, что, кроме меня, с ними не было ни одного взрослого мужчины. Такого нравственного удовлетворения, сознания, что я делаю нужное и хорошее дело, я никогда еще не испытывал.
Из Канады я получил от них несколько писем о благополучном прибытии и о том, что их там встретили мужья.
Прошло девятнадцать лет, в течение которых я не имел никаких сношений с павловцами, и вот в 1920 г. получаю я от Митрофана Матвеенко письмо из Канады. Пишет, что они слышали, что у нас в Россия голод и что, вероятно, я нуждаюсь. Они долго разузнавали мой адрес и, наконец, узнали его от Чертковых, собрали между собой деньги и высылают мне посылку «Ара» и, что если я нуждаюсь, чтобы написал им, и они пришлют еще. Это был лучший подарок, который я когда-либо получил в моей жизни!
Из Ливерпуля я поехал на юг Англии, в Крайстчерч, где жили тогда Чертковы.
Какая радость была для меня встретиться с моими старыми друзьями! К Чертковым я приехал, как к родным... Их дом по обыкновению был переполнен. Из новых лиц я встретил Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, который, проводив и устроив в Канаде духоборов, работал в издательстве «Свободное слово» и над материалами по истории русского сектантства. Благодаря ему издательство хорошо наладилось, в в «Листках Свободного слова» материал стал подбираться более разносторонний и интересный. Но душой всего дела все же была Анна Константиновна, которая была все такая же слабая, больная, но горела необыкновенным внутренним огнем, который не угасал в ней до конца жизни.
Латыш Пунга — социал-демократ, бежавший из России, вел счетоводство и давал уроки Диме29. После в Латвии он был министром труда.
Саранчев, молодой человек, занимался в складе издательства, и, наконец, Иосиф Константинович Дитерикс, брат Анны Константиновны, бывший казачий офицер, на обязанности которого было ухаживать за лошадью Бачей, ездить за покупками; кроме того, на его попечении был весь огород, который он любил и который превосходно содержался, снабжая овощами все обширное вегетарианское население «Тактен хауза» (так назывался дом Чертковых).
Возить на станцию ящики с книгами и на почту посылки и бандероли тоже лежало на обязанности И. К.
Кроме этих лиц, живших в самом Тактоне, по соседству с ним, также, как и в Перлей по соседству с Mill House образовалась целая русская колония семейных эмигрантов. Здесь были редактор журнала «Жизнь» В. А. Поссе с семьей, поляк Войцеховский, потом был министром финансов и президентом в Польше, Странден с матерью и многие другие.
Как всегда у Чертковых, все собирались в кухне. Здесь велись горячие споры, строились планы будущего коммунистического государства... Как казались эти планы фантастичны, и как они скоро осуществились.
Особенно ярко всегда изображал революцию в России и будущий социалистический строй В. Д. Бонч-Бруевич. Как сейчас помню, Владимир Дмитриевич рассказывал нам все так ясно и определенно, точно речь шла не о фантастическом будущем, а о настоящем; он даже называл имена будущих народных комиссаров. Так сильна была у него вера в свое дело.
После революции, когда Владимир Дмитриевич был управляющим делами Совнаркома, я, встретив Анну Григорьевну30 в Москве, сказал ей:
— Ведь прав был Владимир Дмитриевич.
— Да, да всё, как есть, так и вышло, как он предполагал, — сказала она.
Интересный эпизод произошел с женой Поссе. Оба они принадлежали к социал-демократической партии. Требовалось отвезти в Россию важные партийные документы. Поссе заказала сапожнику башмаки с двойными подошвами, в которые были вложены документы.
Пароход должен был отходить вечером из Гарвича. Выйдя из порта, пароход очутился в страшном тумане и столкнулся с броненосцем, возвращавшимся из Индии. Броненосец остался невредим, пассажирский же пароход получил брешь и стал тонуть. Пассажиры стали спасаться, желая взобраться на броненосец; многие падали в воду. Команда принимала участие в спасении пассажиров, помогла перебраться на броненосец и вытаскивала упавших. Поссе выскочила из своей каюты в одном белье (и, кажется, в башмаках).
Когда все были спасены, то капитан броненосца сейчас же распорядился подать спасенным закуску, а для подъема настроения стал играть оркестр. Капитан броненосца дал Поссе свой непромокаемый плащ, в котором она и вернулась в Крайстчерч13*.
Я предполагал, повидавшись со своими друзьями, вернуться в Россию, но Чертковы просили меня остаться, чтобы работать в издательстве. На это я согласился, тем более, что Л. Н. был в Крыму и хворал.
Очень всех нас взволновало известие, полученное из России, о событии, происшедшем в селе Павловках.
Сектанты села Павловок, доведенные до отчаяния придирками и притеснениями правительства, в каком-то религиозном экстазе разгромили церковь, за что подверглись ужасному избиению, один из них был даже убит на месте. 68 человек мужчин и женщин были арестованы и посажены в сумскую тюрьму.
28 января 1902 г. начался суд над ними в городе Сумах.
Вот что писал об этом суде В. Г. Короленко: «Суд этот когда-нибудь займет место в скорбной летописи нашего суда наряду — если не впереди — процессов гомельского и кишиневского. Если сказать, что в заседание не были допущены даже отцы и матери подсудимых, то это будет характеристика его «гласности», а если прибавить, что приговор, составленный судьями, прежде объявления сторонам был отослан в Петербург на чье-то предварительное, совершенно непредвиденное законом одобрение, то это будет характеризовать его «независимость» и «законность»31.
Из 68 подсудимых 17 были оправданы и 45 приговорены к каторжным работам.
Я очень тяжело переживал все получаемые нами известия о павловцах; ведь всех их я знал, был с ними в переписке...32.
В начале ноября я заболел дифтеритом и целый месяц провел в больнице и в карантине. Как только я выписался из больницы, Чертков просил меня поехать в Венгрию, в город Жилину, к Душану Петровичу Маковицкому. Лев Николаевич в Крыму все хворал, часто бывая при смерти. Черткова беспокоила участь рукописей Льва Николаевича. В случае смерти Л. Н. от царского правительства всего можно было ожидать; можно было ожидать даже конфискации и уничтожения рукописей Толстого. Надо было вывезти из России все, что было возможно. Никто лучше, чем Душан, не мог бы этого сделать. Он был предан Толстому и его учению всей душой, был иностранный подданный и не был на подозрении у русского правительства. Ни на кого нельзя было так положиться, как на Душана, что он вывезет все, что возможно, из России. Писать было неудобно, да и трудно было в письмах инструктировать его, как себя держать по отношению к правительству и членам семьи Л. Н.
В начале декабря 1901 г. я через Саутхемптон, Париж и Вену поехал в Венгрию.
Ночью 11 декабря я сошел с поезда в маленьком карпатском городке Жилина.
Проведя с Душаном неделю, я всей душой полюбил его и привязался к нему. Это был редкий человек, удивительно скромный, — употребляя сравнение Толстого — без всякого «знаменателя». Про него можно было сказать что он был настоящим него был прием на дому, и каждый день его увозили к больным. Чтобы показать мне свой любимый Словенск, он в свои поездки брал меня с собой. В письме к моему отцу я так описывал одну из этих поездок:
«Мы ездили в деревню Терхово. Деревня эта лежит в горах. Сначала мы ехали по железной дороге, а потом шестнадцать верст на лошадях. Первые две версты на колесах, потом, когда стали подниматься в горы, лошадей перепрягли в сани. Смеркалось, дорога шла мимо реки Вааг, река шумела в белых снежных берегах, а Карпаты, обсыпанные снегом, мрачно надвигались на нее.
Терхово — большая деревня, избы столпились в узком ущелье на берегу бурной реки. Мы остановились у избы больного, к которому ехали. Изба бревенчатая, очень напоминает русскую. Внутри чисто выбелена, в углу русская печь, кругом лавки, в правом углу стол, над столом божественные картины.
Весь вечер мы провели у гостеприимных хозяев. Они нас угощали «кишкой» (кислым молоком вроде айрана).
И здесь, в этой глухой деревушке в Карпатах, известно имя Толстого, его читают и чтут».
еще жив отец, которому было больше 80 лет и который жил с двумя старшими сыновьями в городе Розенберге. Маковицкие были богатые люди, у них было большое торговое дело. Они скупали овечье молоко и перерабатывали его в овечий сыр — «брынзу».
Душан познакомил меня со своим отцом и братьями. Несмотря на свои преклонные годы, отец Душана был бодрый старик. Интеллигенция словацкая была заражена руссофильством; на русских и на Россию смотрела с каким-то восторгом, ожидая от нее избавления от мадьярского ига. Мое революционное настроение было непонятно словакам.
— Много нашествий выдержала Россия, — оказал мне старик Маковицкий: — нашествие татар, шведов, французов, и что же? Ее собственный сын Толстой теперь поднялся на нее. Это учение о непротивлении злу ужасно. Немцы придут и завоюют Россию, единственную надежду и опору угнетенных славян.
18 декабря 1901 г. Душан Петрович поехал в Россию, а я с его другом, сапожником Великом, поехал в село Тессар, где жила мать Шкарвана у своей дочери, которая была замужем за сельским учителем.
Возвратясь в Крайстчерч, я был сразу охвачен горячкой тамошней жизни и издательской деятельности. Работы по издательству было много, и Чертковы просили меня не уезжать.
Жили мы все главным образом интересами России и жадно следили за назревающим революционным движением.
Нас посещали самые интересные и разнообразные посетители — как русские, так и англичане. Незадолго до моего отъезда приехал Егоров, крестьянин Псковской губернии, сектант, бежавший из Сибири, куда он был сослан за отказ от военной службы, и француз Синэ, художник, отказавшийся от военной службы во Франции и отбывавший наказание в страшных дисциплинарных батальонах в Алжире.
В начале июня я поехал в Россию. По дороге заехал в Женеву к П. И. Бирюкову и в Локарно, где жил Шкарван. У него уже было двое детей, и он жил мирной семейной жизнью, занимался врачебной практикой. С ним мы ходили к родителям его жены — местным крестьянам в асконскую колонию, которой 22 декабря 1900 г. заинтересовался Л. Н. и о которой я тогда получил письмо от Шкарвана.
Коммуна эта образовалась в горах над деревней Асконой, которая расположена на самом берегу Лаго Маджиоре. Шкарван был хорошо знаком со всеми коммунарами, и мы пошли к ним. Подымаясь в гору, я увидел надпись: Monti verita (Гора Истины) — таково название, которое дали коммунары той горе, на которой они поселились. На уступе горы мы увидели несколько домиков очень легкой постройки, но все было пусто. Пройдя домики, мы вошли в густую заросль кустарника и диких лоз. Шкарван стал звать:
— Альфонс! Альфонс!
Так звали основателя и руководителя коммуны. Через несколько времени из кустов послышался голос:
— Сейчас я выйду, только накину плащ.
И перед нами появился мужчина средних лет. У него были длинные волнистые волосы, опускавшиеся до самых плеч, и длинная борода. Он был в сандалиях и легком плаще, вроде древней греческой туники, Вскоре появилась и его жена почти в такой же одежде, с распущенными длинными волосами. Они повели нас к своей хижине. К нам подошли другие члены коммуны, мужчины и женщины, все с длинными волосами и так же одетые.
Коммунары предложили нам завтрак. Женщины удалились, и через несколько времени они появились из другой хижины, идя гуськом и неся деревянные подносы с угощением. Они поставили перед нами по подносу, на котором были фрукты и орехи.
Он был сын богатого бельгийского негоцианта, который вел торговлю с Индией и имел собственные пароходы. Альфонс в молодости жил жизнью бельгийской золотой молодежи: кутежи, женщины — вот что наполняло его жизнь. Такой жизнью он скоро пресытился и нашел спасение в учении Natur-Menschen14*. Он купил эту гору, созвал единомышленников, и вот теперь они живут райской жизнью, обрабатывают свой виноградник и фруктовый сад.
Из Локарно я поехал через Милан и Венецию и морем в Фиуме, из Фиуме в Белград. В Белграде мне надо было познакомиться с редактором сербской социал-демократической газеты «Родничке Новине» — Иовановичем. С Иовановичем и его женой, мы познакомились на партийном собрании рабочих.
В Софии я остановился у редактора газеты «Ново Слово» — толстовца Нитчева, который познакомил меня с болгарскими толстовцами Шехановым и Шоповым. Шеханов на юге Болгарии имел свои виноградники и свое виноделие, чем он мучился и не знал, какой найти выход из своего положения. Шопов отказался от военной службы, за что был заключен в тюрьму. Я навещал его в больнице, куда он был переведен из тюрьмы.
Лев Николаевич знал об отказе Шопова и писал ему 10 августа 1901 г.: «Любезный друг Георгий. Письмо ваше я уже давно получил и очень был рад и благодарен вам за него, но не отвечал по нездоровью и по множеству дел. Пожалуйста, продолжайте извещать меня о своем положении. Как вы переносите заключение? Строго ли оно? Допускают ли к вам посетителей, дают ли книг? Еще известите меня о своем семейном положении: есть ли у вас родители? Кто родные и как они относятся к вашему поступку? Не могу ли я быть чем-нибудь полезным вам? Если есть возможность, то переведите мне свои письма по-русски, а если нельзя, то пишите как можно разборчивее, чтобы можно было прочесть каждую букву. Тогда я добираюсь до смысла. Может быть вам также трудно читать мои письма. Но я думаю, что вы должны лучше понимать по-русски, чем я по-болгарски. То, что судили вас не за причину отказа, а за неисполнение воинских приказаний — это они всегда делают. Им больше делать нечего. И я истинно жалею их. И вы, находящийся в их власти и лишенный ими свободы, все-таки должны сожалеть о них. Они чувствуют, что против них истина и бог, и цепляются за все, чтобы спастись, но дни их сочтены. И та странная революция, которую вы произведете, не разбивая Бастилию, а сидя в тюрьме, разрушает и разрушит все теперешнее безбожное устройство жизни и даст возможность основаться новому. Я все свои силы употребил на то, чтобы служить в этом богу».
Из Одессы, по дороге в Ясную Поляну, я заехал в Полтаву к Тихону Семеновичу Дудченко.
«В Полтаве я расспрашивал, — писал я А. К. Чертковой, — о народных бунтах (из окон хаты Тихона Семеновича видна Карловка, где возник бунт). Конечно, пропаганда революционная велась и никогда не прерывалась, но революционеры одни бунт поднять не могли бы. Подняло бунт само правительство, приведя крестьян в такое ужасное, безвыходное положение. Слухи о переодетых революционерах с подложными грамотами — ложны. Если в народе царь не совсем еще потерял престиж, то он падает с каждым днем. Теперь не грамота царская служит искрой для возбуждения пожара, а студенты. «Ждали, ждали студентика, так и не дождались, — говорят с сожалением крестьяне тех деревень, которые остались спокойны — А вот если бы пришел студент, то и мы бы поднялись».
Привела крестьян к этому состоянию страшная нужда. Стало быть, нужда была велика, если крестьяне бросились первым делом грабить картофель, — продукт, который обыкновенно ни во что не ценится в Полтавской губернии. Сейчас все затихло — но не в душах, не в умах людских.
Посылайте литературу по следующим двум адресам (даровым)...
«Мы печатаем», говорят они, и показывают «Христианское учение»33 переписанное от руки мелкими печатными буквами. Этим занимаются 10—12-летние мальчики».
Примечания
29 Владимир Владимирович Чертков (р. 1888 г.) — сын В. Г. Черткова.
30 Анна Григорьевна Морозова (р. 1869 г.) — заведывала хозяйством в доме Чертковых.
31 «Русском Богатстве» 1905 г., № 4.
32 Подробнее о павловском деле см. в статье Н. Н. Гусева «Павловцы» — «Русская Мысль», 1907 г., №№ 7 и 8. Обвинительный акт по делу павловских крестьян был издан полностью социал-демократической организацией «Жизнь» под заглавием: «Дело павловских крестьян. Официальные документы». С предисловием Владимира Бонч-Бруевича» Лондон, 1902 г.
33 Сочинение Толстого «Христианское учение» было напечатано впервые В. Г. Чертковым в Лондоне в 1898 г.
13* Это ошибка. Жена Поссе, Альма Николаевна, показала пример изумительной выдержки. Вернувшись на берег совершенно одетая, она со следующим же пароходом уехала на континент, тотчас же двинулась в Россию и доставила всё ей порученное по назначению — Прим. Влад. Бонч-Бруевича.
14*