ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Христианскую этику Л. Н. Толстого с полным основанием можно считать итогом его нравственно-религиозных исканий, высшим достижением его религиозно-философского творчества. Анализ религиозно-философского учения Толстого показывает, что принцип любви как краеугольный камень христианской этики есть особый тип обоснования и воплощения духовного бытия. В этом заключался платонизм Толстого, органически сочетающийся с христианским учением о Царстве Божием. Толстой разглядел за иллюзией "мира вещей" подлинность духовного мира, ключ к которому находится в душе каждого человека, призванного преодолеть материальное царство зла единственно возможным и максимально эффективным способом - непротивлением злу насилием. Что означало непротивление для Толстого? Прежде всего - главное свидетельство реальности духовного бытия, воплощения духовной истины в жизни. Христианская этика есть, по своей сути, философия "воплощенной духовности", преодолевающей иллюзию зла.
В этом смысле наше понимание сущности религиозной философии Толстого принципиально отличается от точки зрения Мережковского, для которого Толстой был "тайновидцем плоти"1. В своем исследовании мы пытались доказать, что Толстой был как раз "тайновидцем духа", что он стремился не столько к "одухотворению тела", сколько к "воплощению духа".
"Философия духа" Толстого оказалась настолько сложной и многогранной, что проблема ее конфессиональной и духовной идентификации до сих пор остается неразрешимой. А между тем сама эта проблема имеет непосредственное отношение к интерпретации истоков, смысла и назначения принципа непротивления, пронизывающего христианскую этику. Вот что пишет, например, один из современных исследователей религиозной философии Толстого: "Многие построения Толстого по существу тождественны концепциям джайнизма, буддизма или индуизма; идея "непротивления" является попыткой перенести на европейскую почву восточную идею ахимсы. Отрывая подобные понятия от восточной традиции, осмысливая их по-своему, Толстой оперировал христианской терминологией, но употреблял ее в системе иных координат, в ином семантическом плане. Богословская терминология становится у Толстого, таким образом, не более чем словесной драпировкой, используемой с целью выхолащивания из нее церковного, духовного смысла"2.
Такого рода суждения, безусловно, требуют аргументированных, развернутых доказательств. Действительно, оценка религиозной философии Толстого колеблется в предельно допустимом диапазоне: от определения ее как "подлинно христианской" (С. Л. Франк, В. В. Зеньковский и др.), до характеристики ее как "первозданно языческой" (Д. С. Мережковский, И. М. Концевич) и теософской (М. В. Лодыженский); от трактовки ее - по методу и опыту - как чистого, "беспримесного", классического рационализма (С. Н. Булгаков, Л. И. Шестов) до усмотрения в ней мистических и иррациональных начал (Питирим Сорокин, Н. А. Бердяев, В.
Характерно, что сам Толстой определял свои религиозные взгляды как "Христово христианство"3. Суть своей религиозной философии он сформулировал следующим образом: "Учение это есть всем известное, всеми признаваемое христианское учение в его истинном, освобожденном от извращений и лжетолкований значении. Учение это в своих главных как метафизических, так и этических основах признается всеми, не только христианами, но людьми других вер, так как вполне совпадает со всеми великими религиозными учениями мира в их неизвращенном состоянии..."4.
Весьма авторитетным свидетельством являются также слова дочери Толстого, Александры, подтверждающие основную мысль Толстого: "Что такое философия моего отца? Это есть толкование христианского учения, затемненного таинствами, обрядами и проч. Кажется, собственной философии у отца никогда и не было. Изучив все религии, он во всех нашел одни и те же основы и принял их"5.
Что же означает в данном случае это "универсальное" толкование христианства, этот религиозно-философский синтез Толстого? Результаты нашего исследования позволяют выдвинуть следующую гипотезу. Всем своим религиозно-философским творчеством Толстой пытался воссоздать целостный этико-метафизический дух принципов христианской этики, показать, что в основе евангельской заповеди непротивления лежит единая непротиворечивая метафизика зла. Это и привело в конченом счете к универсальности и амбивалентности его учения. В силу того, что церковное, историческое христианство сакрализовало и мифологизировало гнозис, Толстой вынужден был прибегнуть к рациональной дешифровке христианских мифологем в духе общегностических основ "единой религии".
В результате, религиозная философия Толстого развертывается как бы в двух ценностных измерениях: в плане теософского гнозиса и в плане Смешение этих планов и приводит к диаметрально противоположным, полярным оценкам толстовского учения.
"Теософский гнозис" играет в его построениях вспомогательную, условную роль: он служит прояснению "христианского этоса". И если, например, Толстой выдвигает положение о том, что "познать Бога можно только в себе", то это вовсе не ведет к духовному самоутверждению, не толкает к "самообожествлению" собственного "я", как представлялось многим, в особенности православно-христианским критикам его учения6. Напротив, из познания "Бога в себе" Толстой приходит к этике смирения и самоумаления - к "христианскому этосу".
Тем самым Толстой трансформирует "теософский гнозис" в "христианский этос", т. е. сводит, по существу, метафизику к этике, и главным средством такой "трансформации" выступает у него именно принцип непротивления, выражающий собой общий этико-метафизический закон "неравного, милосердного воздаяния добром за зло". В этом смысле религиозную философию Толстого точнее всего можно было бы определить как "этическое христианство".
Однако христианская этика Толстого не сводится только к "этике самосовершенствования", она изначально предполагает выход в общественную жизнь. Сама "революционность" этой философии заключается в понимании принципов непротивления и неделания не только как правил личного поведения, но прежде общественной жизни. И хотя толстовство в известной степени отклонилось от образцов самосовершенствовировался от него, связь между ними коренится в самом духе системы неделания, что и определяет в конечном счете ее "сверхвременную" актуальность, позволяющую говорить о "вечной революции Толстого" (архиепископ Иоанн Шаховской).
Поэтому христианская этика Толстого не может оставаться религией "личного спасения", она доказала свое право быть альтернативной теорией ненасильственной жизни. XX в. соотносят свои цели с философией Толстого, причем не только в фундаментальном, стратегическом плане, но и в самой тактике борьбы со злом. И это закономерно, ибо любое ненасильственное действие коренится Об этом очень точно сказал Дж. Кришнамурти: "Мой сосед применяет насилие - как же мне вести себя? Подставить другую щеку? - ... Но стали бы вы задавать этот вопрос, если бы в вас самих не было никакого насилия? Или в этом случае вы бы знали, как с ним поступить? Главное - не иметь насилия в себе"7
Примечания
1 См.: Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. М., 1995. С. 140.
2 . А. "Богоискательство" и богоборчество Толстого // Прометей: Историко-биографический альманах. М., 1980. Т. 12. С. 129-130.
3 См.: Неизвестное письмо Толстого к Э. Кросби от 4 января 1896 г. // Неизвестный Толстой: Из архивов России и США. М., 1994. С. 207.
4 Толстой Л. Н. Единое на потребу // Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М.; Л., 1928-1958. Т. 36. С. 203.
5 Неизвестный Толстой. С. 383-384.
6 См., например: Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995.
7 Кришнамурти Дж. Единственная революция: Полет орла. Вне насилия. М., 1996. С. 339.