ФИЛОСОФИЯ ТОЛСТОГО
ВСТУПЛЕНИЕ
«Смешение представлений» Плеханов верно замечает, что «о Толстом уже наговорено значительно больше «вздора, чем о каком бы то ни было другом писателе». Действительно, из Толстого чуть ли не сделали ницшеанца; о нем говорили, как об «истинном христианине», «нашем учителе», его прозвали «совестью России», указывая на его критику правительства и церкви; приводили в пример его недружелюбное отношение к революционерам с тем, чтобы доказать его враждебность освободительному движению; проводили границу между художественными произведениями великого писателя, в которых, он является будто бы строгим реалистом (чуть ли не диалектическим материалистом), и публицистическими работами, в которых его идеализм ярко проглядывает; устанавливали водораздел между взглядами Толстого до «перелома» (т. -е. до начала 80-х годов, когда он написал «Исповедь») и после «перелома», считаясь с учением его, в том содержании, какое оно приняло в публицистических произведениях после 80-х годов.
Многое из этого вздора об’ясняется тем, что критики Толстого обычно выбирали из его произведений все то, что им нужно было для их задач, иногда ограничиваясь только парой цитат, и представляли их как мировоззрение Толстого. Но почти не было полного изложения его идеологии, которое установило бы связь отдельных учений и ответы его на вопросы жизни, благодаря которым учение Толстого предстало бы перед нами во всей величине, с достоинствами и недостатками своими.
А Толстого надо брать в целом, выяснив те основные элементы, которые проходят красной нитью во всех его произведениях, отделив другие элементы, противоречащие первым. Только таким образом можно показать, как Толстой разрешает поставленные им вопросы.
требуется описать об’ективную жизнь, как она есть в действительности. Толстой часто ’яснить это можно тем, что его талант так велик, что всякий вымысел его, всякое суб’ективное отношение к определенному предмету он так мастерски представлял в целях своей идеологии, что все выходило живым из-под его рук, а какие еще лучшие доказательства нужны, что описываемое лицо реально, если иллюзия жизненности полна? Нет сомнения, что художественная полнокровность, прекрасная форма мешают некоторым видеть умысел автора.
В действительности вопросы о смысле жизни, смерти и божестве поглощали все внимание Толстого, и вокруг этих вопросов вращалась вся деятельность его. С этой точки зрения он отвечал на все запросы жизни, включая общественные вопросы. Вполне понятно поэтому, что в его художественных произведениях отражаются идеология и настроения самого автора. В самом деле, сравнивая их с его теоретическими произведениями, мы видим, что мышление и переживания его героев напоминают его собственные. В его художественных произведениях чувствуется, что он в своей стихии, ибо строго логические доказательства, беспристрастность, привязанность к фактам, необходимые в научных работах, не связывают его. Там при помощи описания переживаний героев, вымысла, специфической ситуации, созданной воображением автора для данного случая, ему часто удается избежать противоречий. Там он доводит психологическим путем своего героя до состояния, при котором «истина» становится не только возможной, но необходимой.
путь аргументации, вкладывая свои доводы в уста какого-нибудь героя? Не только в «Воскресеньи», но и в «Войне и мире» и «Анне Карениной» Толстой-моралист часто прерывает Толстого-художника, к досаде многих читателей. Но искусство имеет свою логику, и художник связан ею. Все же художник не так связан ею, как философ или публицист. Чем сильнее воображение художника, тем больше власти у него над художественными событиями, создателем которых он сам является. Поэтому прощали Толстому его взгляды, когда он их облекал в такую живую форму, что незаметна была их нереальность.
Искусство как забава не только не занимало Толстого, но он всегда выступал против такого взгляда, и писал ли он сказку или роман, религиозно-нравственные мотивы всегда были у него на первом плане. У него, конечно, имеются произведения другого характера т. е. чисто бытовые, но таких, сравнительно, немного. Можно было бы вскрыть всю его идеологию только посредством анализа его художественных произведений, но в нашу задачу это не входит. Мы поэтому ограничимся только некоторыми иллюстрациями из его произведений.
В одном из первых рассказов («Севастополь») Толстой выразился, что «героем» его является «правда». Ему поверили на слово, назвав его реалистом, пока на закате дней он не пояснил, что под «правдой» он подразумевает то, «что должно быть», а не то, что «есть». А то, «что должно быть» — толстовская «правда», а не об’ективная истина, — действительно и было его «героем».
«Войны и мира». В характере Наполеона гораздо больше вымысла, чем об’ективной истины, и некоторые эпизоды вставлены Толстым в роман для доказательства того, что нет героев и толпы. События в романе развертываются не так, как они были в действительности, а так, чтобы они доказали исторический взгляд автора. Но мастерская кисть художника набросала такую красочную картину, употребив все приемы реализма, вдохнула в нее столько художественной жизни, что иллюзия получилась полнейшая. А положительный тип романа — Каратаев — разве не явная фикция, разве не простое воплощение идеала автора, не один из первых толстовцев? Но он вышел так живо (правда, меньше, чем другие), что официальную выписку о жизни и смерти его никто не спрашивает. Автор «Войны и мира» очаровывает читателя, заставляя его на момент верить в об’ективную действительность описываемого. То же самое и с «Анной Карениной» и с «Воскресеньем». Спору нет, что и в них есть огромная масса реальных, об’ективных моментов, и часто даже одно и то же место, идеализированное автором, отображает либо идеологию, либо настроения определенной группы или класса людей. Но простое отображение действительности не всегда интересовало автора, его собственное мировоззрение часто служило об’ектом художественного творчества. Трудно себе представить, чтобы Анна Каренина, эта умная и незаурядная женщина, покончила бы самоубийством или даже терзалась бы до такой степени. Но Толстой психологически доводит ее до этого поступка, в целях торжествующей правды». Реалист не поставил бы события в таком разрезе, у идеалиста чувства, мысли властны над жизнью, а потому внешние события плетутся за мыслью, за волей. Сомнения нет, что в руках менее талантливого человека этот самый сюжет, в котором движущей силой является идея «мне отомщение и аз воздам», вышел бы очень слабым, ибо тут столько неверных эпизодов, столько об’ективной неправды, что замену этой неправды толстовской «правдой» всякий может ощущать. Однако, Толстого большей частью критиковали за взгляды, выраженные в публицистических произведениях, а многие забыли что «Анна Каренина» — художественная публицистика.
иногда умышленно не был реалистом, — значит сказать, что в своих произведениях он отображает действительность, что большей частью он был реалистом. На самом деле он не только является бытописателем своего класса, не только отображает настроения крестьянства, но даже в своих художественных произведениях, в которых автобиографический отпечаток сильно чувствуется, он выражает настроение определенного типа людей своего сословия, весь склад их мыслей, их духовный облик. Он мастерской кистью набрасывает то широкие и крупные, то тонкие, едва уловимые штрихи их переживаний. В них чувствуется атмосфера, в которой люди сословия дышали, надежды, разочарования, которые их волновали.
В этом отношении даже противоречия его, указывающие, с точки зрения методологии, на дефект его мировоззрения, очень характерны: они симптоматичны в отношении тех противоречивых условий, в которых находилось русское общество. Экономические и политические противоречия и чередующиеся настроения, то упования, то отчаяния разлагающегося феодального класса и разоренного крестьянства выражены им и в своем мировоззрении и в обрисованных им типах. В разлагающемся классе идеология не может быть монолитной, как и положение и интересы групп внутри класса не монолитны: там каждая группа тянет в свою сторону: имеется и реакционная группа, которая делает последнюю попытку удержать власть в своих руках. Это люди, живущие старой идеологией и старыми привычками, не желающие расстаться с ними и мнящие, что их идеалы получили санкцию времени и потому они и лучше и истиннее новых веяний. Есть и группа приспособленцев, которые, видя, что дело их класса проиграно, начинают помышлять о том, как бы лучше и безболезненнее покончить со своим прошлым, приспособиться к новой среде, принять новую жизнь и, если нужно, поклоняться новым богам. Имеется группа, которая вполне искренно становится на точку зрения нового класса и не желает отставать от жизни, и, наконец, — элемент, в котором скрещиваются все эти взгляды или в котором чередуются все эти настроения. Бессознательно Толстой вбирает в себя все эти идеи и впечатления, так что, с одной стороны, он ненавидит новый восходящий класс буржуазии, критикует царско-бюрократический режим и духовенство — этих паразитов народа, — с другой стороны, он идеализирует старину, воспринимает некоторые народнические идеи, направленные против старого строя. Все это отражается прямо или косвенно и в его художественных произведениях. Но в нашу задачу не входит разбор его художественных произведений, в которых отображается его мировоззрение.
и что, следовательно, идеологически мы не должны отделять Толстого-художника от Толстого-философа. Нам могут указать на некоторые художественные произведения, в которых толстовская идеология, пессимистический тон отсутствуют, но мы вовсе не утверждаем, что все его художественные произведения только этим и заполнены. Толстой не всегда, разумеется, мог или хотел художественно формулировать свои аргументы, но внимательный читатель заметил, вероятно, что аргументация не была сильной стороной Толстого. Он гораздо лучше умел обрисовать определенное положение, чем доказать его. Вот почему его запись в «Дневнике», по нашему мнению, представляет не меньше интереса для изучения идеологии Толстого, чем большая статья, в которой он ко всем проблемам подходит более осторожно, чем в художественном произведении.
На все вопросы жизни — от вопросов онтологии и эстетики до вопросов практических — Толстой дал ответ сообразно с основными предпосылками своей идеологии, а именно сообразно с идеями «живого бога», «свободы», «любви» и «абсолютного равенства» (или «братства»). На этих предпосылках зиждется все его учение, т. е. главная часть его мировоззрения, которое вылилось в смесь христианства и буддизма, и все проблемы жизни он, большей частью, рассматривал в свете этих предпосылок.
Его толкование «христианства», которое он старался очистить и «восстановить» в оригинальном виде, если об оригинальном виде христианства вообще можно говорить, — гораздо ближе к буддийскому учению, чем к тому, что известно под именем исторического христианства. Но делал он это не беспристрастно, и потому он толковал «священное писание», как понимал его в целях собственного учения. А проникнуто все его учение глубоким пессимизмом, и все его ответы на вопросы жизни насквозь пропитаны квиетизмом, несмотря на его кипучий темперамент и необычайную работоспособность. Ибо каково бы ни было отношение Толстого к социальным проблемам, своим последним и надежным убежищем он считал потусторонность — лучшее из того, что только могло найти искание смысла жизни, сделанное под напором страха смерти.
Но откуда эта апатия к жизни, что являлось движущей силой его идеологии? Чтобы понять причину этого сумрачного настроения, надо иметь в виду то время, когда Толстой выступил на общественную арену. В 50-х годах прошлого столетия старая Россия находилась на поворотном пункте развития. «Вековечные» устои были окончательно расшатаны, и сословие, с которым Толстой был связан не одними родственными узами, переживало глубокий кризис. Основы крепостного класса подтачивали различные новые общественные элементы: кулак-помещик, который выше ценил барыши, полученные от вольнонаемного труда, чем порядки прошлого, который больше прислушивался к голосу иностранной хлебной биржи (требовавшей понижения цен, а потому и повышения производительности труда), чем к болтовне о святости «традиций», народившаяся буржуазия, которой тоже нужны были «вольные работники», с которой дворянству приходилось теперь считаться, хотя ее общество шокировало потомственных дворян, наконец, интеллигенция
— глашатай европейской культуры, чьи интересы были тесно связаны с новыми порядками.
— историю. Крепостнический элемент, старый, выдохшийся иждивенец невольного труда, доживал свой век, закладывая и перезакладывая свои «души». Но эти «души» были так же тощи, как карманы их владельцев. Они не только никому не нужны были, но они, живые «души», были мертвым инвентарем в имениях владельцев, ибо они все больше обесценивались. Положение крепостников становилось все хуже и хуже, но не все из них сознавали, что они приближаются к своей общественной, исторически неизбежной могиле, ждали чудес. Естественно, что не все могли приспособиться к новым условиям. Некоторых ожидала, в лучшем случае, чиновничья служба, а родовитый класс привык, чтобы ему служили. Не даром он идеализировал «старые, добрые» времена, когда, например, няня, отказавшись от своей личной жизни (а когда у нее появился такой «каприз», ее назвали «неблагодарной» и сослали на скотный двор, где она не могла пользоваться «милостью» барских хором, и такое наказание ее скоро «образумило»), как «истинная» христианка, вложила всю свою преданность и неизжитую молодость в служение господам. Она не представляла себе высшей награды на земле, чем похвала господ, зато ее ожидало вечное блаженство от «Милосердного» «на небе».
Такой преданностью религиозные «души» умилялись, а идеологи этого «умиления» возвели эту холопскую преданность в идеал, окружили это отречение ореолом святости и провозгласилось оно церковью, как высшее выражение христианства. Духовенство испокон века опутывало крестьянство, уверяя его, что на небе его ожидает вечное благо за земные страдания, если оно будет покорным и терпеливым. Разве не небесный «отец» распоряжается земными делами, разве не он передал покорную паству в руки хозяев и церковных «отцов»? Жизнь — испытание, и кто терпеливее, мужественнее несет свой крест, тому сторицею воздастся на небе. Этому учили крестьянство в течение веков, и сомневаться в правдивости учения могли только немногие.
Крепостные всегда покорно носили свое ярмо и «крест», но иногда они забывали про покорность, тогда царские чиновники «исправляли» их так, что «ошибки» запоминались надолго. Когда же дело было менее «серьезным», «приказчичьей» березовой каши было достаточно.
«царь-освободитель» крепостным не дал, хотя они верили, что настоящую волю, дарованную царем, им подменили помещики и чиновники. Усиленная порция розог заставила некоторых принять эту «волю», но добрая половина отказалась от нее. «Никогда так много не секли, по словам современников, как в первые три месяца после об’явления «воли», — пишет М. Н. Покровский, — и у крестьян даже сложилось убеждение, что в самом «Положении» («Положение 19 февраля — Д. К.) есть статья, предписывающая пороть всякого мужика, осмелившегося это «Положение» прочесть. Но не всегда и розог оказывалось достаточно: за два года составления «уставных грамот» в 2.115 селениях пришлось применять военную силу, при чем временами доходило до настоящих военных действий, с десятками убитых и раненых — со стороны крестьян, разумеется. И тем не менее, из 97.539 уставных грамот 45.825 было не подписано крестьянами: почти их отказалась от «свободного» труда в той форме, в какой он был предположен манифестом 19 февраля 1861 года»1.
— восточная идеология неподвижности, старое натуральное хозяйство и в моменты отчаяния — отречение от жизни, довольствование малым (необходимость превратилась в добродетель. Утилитаризм, как нравственный идеал, подытоживший завоевания буржуазии, рассматривался аристократией как безнравственность, как служение телу, как грубый материализм, как нарушение долга, который дан богом испокон века. Идеалом же людей, лишившихся материальных благ, чье положение было неустойчивым, считалась вечная жизнь, жизнь «духа», аскетизм, служение богу, и они часто поддавались мистическим настроениям. Мир разделялся в их испуганном воображении надвое: с одной стороны, внешний мир, мир плоти, «ложно» принятый наукой как реальный, представлялся им как греховный и потому «недействительный»; его не жаль было покинуть ради «лучшего», «действительного», «вечного», «нематериального мира», в котором нет страдания и борьбы, а есть одно блаженство.
Раз внешний мир взят под сомнение, значит — и материальная жизнь, а потому и улучшение на земле тоже, в конце концов, ненужно, нужно лишь одно внутреннее улучшение, самоусовершенствование. Вот почему Толстой-барин начинает думать об улучшении положения крестьян не только потому, что он печется об их материальной жизни, а потому, что этим надо спасти свою собственную душу.
Развитие науки и техники — культура буржуазии — наводит страх, также и классовая борьба, завершающая в социализме через «бунты», наводит ужас. Вместо того и другого Толстым выставляется примитивный коммунизм, не имеющий основой современную технику и науку, идеал, который возможно достигнуть не посредством организованной внешней силы (о силе разлагающийся класс и думать не может), а к которому приходят «в одиночку», посредством «внутренней» силы — самоусовершенствования. Но так как у его класса грехов было много, а в добродетель буржуазии, получающей возмездие на земле, абсурдно было верить, поэтому новая культура, думал он, не могла притти от бога, и она не иначе как пришла от дьявола и только на время, ибо люди наверное должны «опомниться» и вернуться к старому, избегая старых ошибок.
— примитивный коммунизм с девизом «назад к природе», с другой стороны — квиетизм, пессимизм и отречение от жизни, которые вылились в стремление к нирване, чередуются в его произведениях. Враждебный ко всему европейскому, городскому, идеализировавший восточное, неподвижное, Толстой противопоставлял временное — вечному, материальное — духовному. Под этим аспектом вечности, под религиозно-нравственным углом зрения Толстой рассматривал все проблемы жизни.
1 М. Н. Покровский. Русская История, Москва, 1922 г., т. IV, стр. 79.