Ветхiй и Новый Заветъ въ религiозномъ сознанiи
Л. Толстого.
О Льве Толстомъ писали очень много, слишкомъ много. Можетъ показаться притязательнымъ желанiе сказать о немъ новое. И все-же нужно признать, что религiозное сознанiе Л. Толстого не было подвергнуто достаточно углубленному изследованiю, мало было оцениваемо по существу, независимо отъ утилитарныхъ точекъ зренiя, отъ полезности для целей либерально-радикальныхъ или консервативно-реакцiонныхъ. Одни съ утилитарно-тактическими целями восхваляли Л. Толстого, какъ истиннаго христiанина, другiе, нередко съ столь же утилитарно-тактическими целями, анафематствовали его, какъ слугу антихриста. Толстымъ пользовались въ такихъ случаяхъ какъ средствомъ для своихъ целей, и темъ оскорбляли генiальнаго человека. Особенно подверглась оскорбленiю память о немъ после его смерти, сама смерть его была превращена въ утилитарное орудiе. Жизнь Л. Толстого, его исканiя, его бунтующая критика — явленiе великое, мiровое; оно требуетъ оценки sub specie вечной ценности, а не временной полезности. Мы хотеедованiю и оценена безотносительно къ счетамъ Толстого съ правящими сферами и безотносительно къ распре русской интеллигенцiи съ Церковью. Мы не хотимъ, подобно многимъ изъ интеллигенцiи, признавать Л. Толстого истиннымъ христiаниномъ именно потому, что онъ былъ отлученъ отъ Церкви св. Синодомъ, такъ же какъ не хотимъ по этой же причине видеть въ Толстомъ только слугу дьявола. Насъ интересуетъ по существу, былъ ли Л. Толстой христiаниномъ, какъ онъ относился къ Христу, какова природа его религiознаго сознанiя? Утилитаризмъ клерикальный и утилитаризмъ интеллигентскiй намъ одинаково чужды и одинаково мешаютъ понять и оценить религiозное сознанiе Толстого. Изъ обширной литературы объ Л. Толстомъ нужно выделить очень замечательный и очень ценный трудъ Д. С. Мережковскаго „Л. Толстой и Достоевскiй“, въ которомъ впервые по существу были изследованы религiозная стихiя и религiозное сознанiе Л. Толстого и вскрыто язычество Толстого. Правда, Мережковскiй слишкомъ пользовался Толстымъ для проведенiя своей религiозной концепцiи, но это не помешало ему сказать правду о религiи Толстого, которую не затемнятъ позднейшiя утилитарно-тактическiя статьи Мережковскаго о Толстомъ. Все-же работа Мережковскаго остается единственной для оценки религiи Толстого1).
Прежде всего нужно сказать о Л. Толстомъ, что онъ — генiальный художникъ и генiальная личность, но онъ не генiальный и даже не даровитый религiозный мыслитель. Ему не дано было дара выраженiя въ слове, изреченiя своей религiозной жизни, своего религiознаго исканiя. Въ немъ бушевала могучая религiозная стихiя, но она была безсловесной. Генiальныя религiозныя переживанiя и недаровитыя, банальныя религiозныя мысли! Всякая попытка Толстого выразить въ слове, логизировать свою религiозную стихiю порождала лишь банальныя, серыя мысли. Въ сущности Толстой перваго перiода, до переворота, и Толстой второго перiода, после переворота, — одинъ и тотъ же Толстой. Мiровоззренiе юноши Толстого было банально, онъ все хоте„быть, какъ все“. И мiровоззренiе генiальнаго мужа Толстого такъ же банально, онъ такъ же хочетъ „быть, какъ все“. Разница лишь въ томъ, что въ первый перiодъ „все“ — это светское общество, а во второй перiодъ „все“ — это мужики, трудящiйся народъ. И въ теченiе всей своей жизни банально мыслившiй Л. Толстой, желавшiй уподобиться светскимъ людямъ или мужикамъ, не только не былъ какъ все, но былъ какъ никто, былъ единственнымъ, былъ генiемъ. И всегда были чужды этому генiю религiя Логоса и философiя Логоса, всегда религiозная стихiя его оставалась безсловесной, невыраженной въ Слове, въ сознанiи. Л. Толстой — исключительно оригиналенъ и генiаленъ, и онъ же исключительно баналенъ и ограниченъ. Въ этомъ бьющая въ глаза антиномичность Толстого.
Съ одной стороны Л. Толстой поражаетъ своей органической светскостью, своей исключительной принадлежностью къ дворянскому быту. Въ „Детстве, отрочестве и юности“ обнаруживаются истоки Л. Толстого, его светское тщеславiе, его идеалъ человека comme il faut. Эта закваска была въ Толстомъ. По „Войне и миру“ и „Анне Карениной“ видно, какъ близка была его природе светская табель о рангахъ, обычаи и предразсудки света, какъ онъ зналъ все едить эту стихiю. Онъ жаждалъ уйти изъ светскаго круга къ природе („Казаки“) какъ человекъ слишкомъ связанный съ этимъ кругомъ. Въ Толстомъ чувствуется вся тяжесть света, дворянскаго быта, вся сила жизненнаго закона тяготенiя, притяженiя къ земле. Въ немъ нетъ воздушности, легкости. Онъ хочетъ быть странникомъ и не можетъ быть странникомъ, не можетъ стать имъ до последнихъ дней своей жизни, прикованный къ семье, къ роду, къ усадьбе, къ своему кругу. Съ другой стороны тотъ же Толстой съ небывалой силой отрицанiя и генiальностью возстаетъ противъ „света“, не только въ узкомъ, но и въ широкомъ смысле слова, противъ безбожiя и нигилизма не только всего дворянскаго общества, но и всего „культурнаго“ общества. Его бунтующая критика переходитъ въ отрицанiе всей исторiи, всей культуры. Онъ, — съ детскихъ летъ проникнутый светскимъ тщеславiемъ и условностью, поклонявшiйся идеалу „comme il faut“ и „быть, какъ все“, — онъ не зналъ пощады въ бичеванiи лжи, которой живетъ общество, въ срыванiи покрововъ со всехъ условностей. Черезъ толстовское отрицанiе должны пройти дворянское, светское общество и господскiе классы, чтобы очиститься. Толстовское отрицанiе остается великой правдой для этого общества. А вотъ еще толстовская антиномiя. Съ одной стороны поражаетъ своеобразный матерiализмъ Толстого, его апологiя животной жизни, его исключительное проникновенiе въ жизнь душевнаго тее, где онъ обнаруживаетъ исключительно генiальный даръ проникновенiя въ первичныя стихiи жизни, въ животные и растительные процессы жизни2), но и въ его религiозно-нравственной проповеди. Л. Толстой проповедуетъ возвышенный, моралистическiй матерiализмъ, животно-растительное счастiе какъ осуществленiе высшаго, божественнаго закона жизни. Когда онъ говоритъ о счастливой жизни, нетъ ни одного звука у него, который хотя бы намекнулъ на жизнь духовную. Есть только жизнь душевная, душевно-телесная. И тотъ же Л. Толстой оказывается сторонникомъ крайней духовности, отрицаетъ плоть, проповедуетъ аскетизмъ. Его религiозно-нравственное ученiе оказывается какимъ-то небывалымъ и невозможнымъ, возвышенно-моралистическимъ и аскетическимъ матерiализмомъ, какой-то спиритуалистической животностью. Сознанiе его задавлено и ограничено душевно-телеснымъ планомъ бытiя и не можетъ прорваться въ царство духа.
И еще толстовская антиномiя. Во всемъ и всегда поражаетъ Л. Толстой своей трезвостью, разсудочностью, практицизмомъ, утилитаризмомъ, отсутствiемъ поэзiи и мечты, непониманiемъ красоты и нелюбовью, переходящей въ гоненiе на красоту. И этотъ непоэтическiй, трезво-утилитарный гонитель красоты былъ однимъ изъ величайшихъ художниковъ мiра; отрицавшiй красоту оставилъ намъ творенiя вечной красоты. Эстетическое варварство и грубость соединялись съ художественной генiальностью. Не менее антиномично и то, что Л. Толстой былъ крайнимъ индивидуалистомъ, антиобщественнымъ настолько, что никогда не понималъ общественныхъ формъ борьбы со зломъ и общественныхъ формъ творческаго созиданiя жизни и культуры, что отрицалъ исторiю, и этотъ антиобщественный индивидуалистъ не чувствовалъ личности и, въ сущности, отрицалъ личность, весь былъ въ стихiи рода. Мы увидимъ даже, что съ отсутствiемъ ощущенiя и сознанiя личности связаны коренныя особенности его мiроощущенiя и мiросознанiя. Крайнiй индивидуалистъ въ „Войне и мире“ съ восторгомъ показалъ мiру детскую пеленку, запачканную въ зеленое и желтое, и обнаружилъ, что самосознанiе личности не победило въ немъ еще родовой стихiи. А не антиномично-ли то, что отрицаетъ мiръ и мiровыя ценности съ невиданной дерзостью и радикализмомъ тотъ, кто весь прикованъ къ имманентному мiру и не можетъ даже въ воображенiи представить себе мiръ иной? Не антиномично-ли, что человекъ полный страстей, гневный до того, что, когда у него въ именiи сдеешенство, требовалъ, чтобы это дело доложили Государю, чтобы ему дали общественное удовлетворенiе, грозилъ навсегда покинуть Россiю, что человекъ этотъ проповедывалъ вегетарiанскiй, малокровный идеалъ непротивленiя злу? Не антиномично-ли, что русскiй до мозга костей, съ нацiональнымъ мужицко-барскимъ лицомъ, онъ проповедывалъ чуждую русскому народу англо-саксонскую религiозность? Этотъ генiальный человекъ всю жизнь искалъ смысла жизни, думалъ о смерти, не зналъ удовлетворенiя, и онъ же былъ почти лишенъ чувства и сознанiя трансцендентнаго, былъ ограниченъ кругозоромъ имманентнаго мiра. Наконецъ, самая разительная толстовская антиномiя: проповедникъ христiанства, исключительно занятый Евангелiемъ и ученiемъ Христа, онъ былъ до того чуждъ религiи Христа, какъ мало кто былъ чуждъ после явленiя Христа, былъ лишенъ всякаго чувствованiя личности Христа. Эта поражающая, непостижимая антиномичность Л. Толстого, на которую недостаточно было еще обращено вниманiе, есть тайна его генiальной личности, тайна судьбы его, которая не можетъ быть вполне разгадана. Гипнозъ толстовской простоты, почти библейскiй стиль его прикрываютъ эту антиномичность, создаютъ иллюзiю цельности и ясности. Л. Толстому суждено сыграть большую роль въ религiозномъ возрожденiи Россiи и всего мiра: онъ съ генiальной силой обратилъ современныхъ людей вновь къ религiи и религiозному смыслу жизни, онъ обозначилъ собой кризисъ историческаго христiанства, онъ — слабый, немощный религiозный мыслитель, по стихiи своей и сознанiю чуждый тайнамъ религiи Христа, онъ — рацiоналистъ. Рацiоналистъ этотъ, проповедникъ разсудочно-утилитарнаго благополучiя потребовалъ отъ христiанскаго мiра безумiя во имя последовательнаго исполненiя ученiя и заповедей Христа и заставилъ христiанскiй мiръ задуматься надъ своей нехристiанской, полной лжи и лицемерiя жизнью. Онъ — страшный врагъ христiанства и предтеча христiанскаго возрожденiя. На генiальной личности и жизни Льва Толстого лежитъ печать какой-то особой миссiи.
_______
Мiроощущенiе и мiросознанiе Льва Толстого вполне внехристiанское и дохристiанское во все перiоды его жизни. Это нужно решительно сказать, не считаясь ни съ какими утилитарными соображенiями. Великiй генiй прежде всего требуетъ, чтобы о немъ была сказана правда по существу. Л. Толстой весь въ Ветхомъ Заветее, въ Отчей Ѵпостаси. Религiя Толстого — не новое христiанство, это — ветхозаветная, дохристiанская религiя, предшествующая христiанскому откровенiю о личности, откровенiю второй, Сыновней Ѵпостаси. Л. Толстому такъ чуждо самосознанiе личности, какъ могло быть чуждо лишь человеку дохристiанской эпохи. Онъ не чувствуетъ единственности и неповторяемости всякаго лица и тайны вечной его судьбы. Для него существуетъ лишь мiровая душа, а не отдельная личность, онъ живетъ въ стихiи рода, а не въ сознанiи личности. Стихiя рода, природная душа мiра раскрывалась въ Ветхомъ Завете и язычестве, и съ ними связана религiя дохристiанскаго откровенiя Отчей Ѵпостаси. Съ христiанскимъ откровенiемъ Сыновней Ѵпостаси, Логоса, Личности связано самосознанiе лица и его вечная судьба. Всякое лицо религiозно пребываетъ въ мистической атмосфере Сыновней Ѵпостаси, Христа Личности. До Христа въ глубокомъ, религiозномъ смысле етъ еще личности. Личность окончательно сознаетъ себя лишь въ религiи Христа. Трагедiя личной судьбы ведома лишь христiанской эпохе. Л. Толстой совсемъ не чувствуетъ христiанской проблемы о личности, онъ не видитъ лица, лицо тонетъ для него въ природной душе мiра. Поэтому онъ не чувствуетъ и не видитъ лица Христа. Кто не видитъ никакого лица, тотъ не видитъ и лица Христа, ибо поистине во Христе, въ Его Сыновней Ѵпостаси всякое лицо пребываетъ и сознаетъ себя. Само сознанiе лица связано съ Логосомъ, а не съ душой мiра. У Л. Толстого нетъ Логоса и потому нетъ для него личности, для него — индивидуалиста. Да и все индивидуалисты, не знающiе Логоса, не знаютъ личности, ихъ индивидуализмъ безликiй, въ природной душе мiра пребываетъ. Мы увидимъ, какъ чуждъ Толстому Логосъ, какъ чуждъ ему Христосъ, онъ не врагъ Христа-Логоса въ христiанскую эпоху, онъ просто слепъ и глухъ, онъ въ дохристiанской эпохе. Л. Толстой — космиченъ, онъ весь въ душе мiра, въ тварной природе, онъ проникаетъ въ глубину ея стихiй, первичныхъ стихiй. Въ этомъ сила Толстого какъ художника, сила небывалая.
И какъ отличается онъ отъ Достоевскаго, который былъ антропологиченъ, весь былъ въ Логосе, довелъ самосознанiе личности и ея судьбы до крайнихъ предеезни. Съ антропологизмомъ Достоевскаго, съ напряженнымъ чувствомъ личности и ея трагедiи связано его необыкновенное чувство личности Христа, его почти изступленная любовь къ Лику Христову. У Достоевскаго было интимное отношенiе къ Христу, у Толстого нетъ никакого отношенiя къ Христу, къ Самому Христу. Для Толстого существуетъ не Христосъ, а лишь ученiе Христа, заповеди Христа. „Язычникъ“ Гете чувствовалъ Христа гораздо интимнее, гораздо лучше виделъ Ликъ Христа, чемъ Толстой. Ликъ Христовъ заслоняется для Л. Толстого чемъ-то безличнымъ, стихiйнымъ, общимъ. Онъ слышитъ заповеди Христа и не слышитъ Самого Христа. Онъ не въ силахъ понять, что единственно важенъ Самъ Христосъ, что спасаетъ лишь Его таинственная и близкая намъ Личность. Ему чуждо, инородно христiанское откровенiе о Личности Христа и о всякой Личности. Онъ принимаетъ христiанство безлично, отвлеченно, безъ Христа, безъ всякаго лика.
Л. Толстой, какъ никто и никогда еще, жаждалъ исполнить до конца волю Отца. Всю жизнь мучила его пожирающая жажда исполнить законъ жизни Хозяина, пославшаго его въ жизнь. Такой жажды исполненiя заповеди, закона ни у кого нельзя встретить, кроме Толстого. Это главное, коренное въ немъ. И Л. Толстой верилъ, какъ никто и никогда, что волю Отца легко исполнить до конца, онъ не хотелъ признать трудности исполненiя заповедей. Человекъ самъ, собственными силами долженъ и можетъ исполнить волю Отца. Легко это исполненiе, оно даетъ счастье и благополучiе. Заповеека къ Отцу, въ религiозной атмосфере Отчей Ѵпостаси. Л. Толстой хочетъ исполнить волю Отца не черезъ Сына, онъ не знаетъ Сына и не нуждается въ Сыне. Религiозная атмосфера богосыновства, Сыновней Ѵпостаси не нужна Толстому для исполненiя воли Отца: онъ самъ, самъ исполнить волю Отца, самъ можетъ. Толстой считаетъ безнравственнымъ, когда волю Отца признаютъ возможнымъ исполнить лишь черезъ Сына, Искупителя и Спасителя, онъ относится съ отвращенiемъ къ идее искупленiя и спасенiя, т. е. относится съ отвращенiемъ не къ Іисусу изъ Назарета, а къ Христу-Логосу, принесшему себя въ жертву за грехи мiра. Религiя Л. Толстого хочетъ знать лишь Отца и не хочетъ знать Сына; Сынъ мешаетъ ему выполнить собственными силами законъ Отца. Л. Толстой последовательно исповедуетъ религiю закона, религiю ветхозаветную. Религiя благодати, религiя новозаветная ему чужда и неизвестна. Ужъ скорее Толстой буддистъ, чемъ христiанинъ. Буддизмъ есть религiя самоспасенiя какъ и религiя Толстого. Буддизмъ не знаетъ личности Бога, личности Спасителя и личности спасаемаго. Буддизмъ есть религiя состраданiя, а не любви. Многiе говорятъ, что Толстой истинный христiанинъ, и противопоставляютъ его лживымъ и лицемернымъ христiанамъ, которыми полонъ мiръ. Но существованiе лживыхъ и лицемерныхъ христiанъ, творящихъ деесто делъ любви, не оправдываетъ злоупотребленiя словами, игры словами, порождающими ложь. Нельзя назвать христiаниномъ того, кому была чужда и отвратительна сама идея искупленiя, сама нужда въ Спасителе, т. е. чужда и отвратительна была идея Христа. Такой вражды къ идее искупленiя, такого бичеванiя ея, какъ безнравственной, не зналъ еще христiанскiй мiръ. Въ Л. Толстомъ ветхозаветная религiя закона возстала противъ новозаветной религiи благодати, противъ тайны искупленiя. Л. Толстой хотелъ превратить христiанство въ религiю правила, закона, моральной заповеди, т. е. въ религiю ветхозаветную, дохристiанскую, не ведающую благодати, въ религiю не только не ведающую искупленiя, но и не жаждующую искупленiя, какъ жаждалъ его мiръ языческiй въ последнiе дни свои. Толстой говоритъ, что лучше было бы, если бы совсемъ не существовало христiанства какъ религiи искупленiя и спасенiя, что тогда легче было бы исполнить волю Отца. Все религiи, по его мненiю, лучше религiи Христа — Сына Божьяго, такъ какъ все оне учатъ, какъ жить, даютъ законъ, правило, заповедь; религiя же спасенiя переноситъ все съ человека на Спасителя и на мистерiю искупленiя. Л. Толстой ненавидитъ церковные догматы потому, что хочетъ религiи самоспасенiя какъ единственно-нравственной, единственно выполняющей волю Отца, Его законъ; догматы же эти говорятъ о спасенiи черезъ Спасителя, черезъ Его искупительную жертву. Для Толстого единоспасительны заповеди Христа, выполняемыя человекомъ его собственными силами. Эти заповее: „Я есмь путь, истина и жизнь“ — Толстому совсемъ не нуженъ, онъ не только хочетъ обойтись безъ Христа-Спасителя, но считаетъ безнравственнымъ всякое обращенiе къ Спасителю, всякую помощь въ исполненiи воли Отца. Для него не существуетъ Сына, существуетъ только Отецъ, т. е. значитъ онъ весь въ Ветхомъ Завете и не знаетъ Новаго Завета.
Л. Толстому кажется легкимъ исполнить до конца, собственными силами, законъ Отца потому, что онъ не чувствуетъ и не знаетъ зла и греха. Не ведаетъ иррацiональной стихiи зла и потому не нужно ему искупленiе, не хочетъ знать онъ Искупителя. На зло Толстой смотритъ рацiоналистически, сократически, въ зле видитъ лишь незнанiе, лишь недостатокъ разумнаго сознанiя, почти что недоразуменiе; онъ отрицаетъ бездонную и иррацiональную тайну зла, связанную съ бездонной и иррацiональной тайной свободы. Сознавшiй законъ добра по Толстому уже въ силу одного этого сознанiя пожелаетъ его исполнить. Зло делаетъ лишь лишенный сознанiя. Зло коренится не въ иррацiональной воле и не въ иррацiональной свободе, а въ отсутствiи разумнаго сознанiя, въ неведенiи. Нельзя делать зло, если знаешь, что такое добро. Человеческая природа естественно благостна, безгрешна и делаетъ зло лишь по неведенiю закона. Добро есть разумное. Это особенно подчеркиваетъ Толстой. Зло деетъ расчета делать зло, лишь добро ведетъ къ жизненному благополучiю, къ счастью. Ясно, что на добро и зло Толстой смотритъ такъ, какъ смотрелъ Сократъ, т. е. рацiоналистически, отождествляя добро съ разумнымъ, а зло съ неразумнымъ. Разумное сознанiе закона, даннаго Отцомъ, приведетъ къ окончательному торжеству добра и устраненiю зла. Легко и радостно произойдетъ это, собственными силами человека совершится. Л. Толстой, какъ никто, бичуетъ зло и ложь жизни и призываетъ къ моральному максимализму, къ немедленному и окончательному осуществленiю добра во всемъ. Но его моральный максимализмъ въ отношенiи къ жизни именно и связанъ съ неведенiемъ зла. Онъ съ наивностью, заключающей въ себе генiальный гипнозъ, не хочетъ знать силу зла, трудность его преодоленiя, иррацiональную трагедiю, съ нимъ связанную. На поверхностный взглядъ можетъ показаться, что именно Л. Толстой лучше другихъ виделъ зло жизни, глубже другихъ вскрывалъ его. Но это обманъ зренiя. Толстой виделъ, что люди не исполняютъ воли Отца, пославшаго ихъ въ жизнь, ему люди представлялись ходящими во тьме, такъ какъ они живутъ по закону мiра, а не по закону Отца, Котораго не сознаютъ; люди казались ему неразумными и безумными. Но зла онъ никакого не виделъ. Если бы онъ увиделъ зло и постигъ тайну его, то онъ никогда бы уже не сказалъ, что легко исполнить до конца волю Отца природными силами человека, что добро можно победить безъ искупленiя зла. Толстой не виделъ греха, грехъ былъ для него лишь незнанiемъ, лишь слабостью разумнаго сознанiя закона Отца. Не зналъ греха, не зналъ и искупленiя. Отъ наивнаго неведенiя зла и грееха потому, что не видитъ личности. Сознанiе зла и греха связано съ сознанiемъ личности, и самость личности сознается въ связи съ сознанiемъ зла и греха, въ связи съ противленiемъ личности природнымъ стихiямъ, съ постановкой границъ. Отсутствiе личнаго самосознанiя въ Толстомъ и есть въ немъ отсутствiе сознанiя зла и греха. Онъ не знаетъ трагедiи личности — трагедiи зла и греха. Зло непобедимо сознанiемъ, разумомъ, оно бездонно глубоко заложено въ человеке. Человеческая природа не добрая, а падшая природа, человеческiй разумъ — падшiй разумъ. Нужна мистерiя искупленiя, чтобы зло было побеждено. А у Толстого былъ какой-то натуралистическiй оптимизмъ.
Л. Толстой, бунтующiй противъ всего общества, противъ всей культуры, пришелъ къ крайнему оптимизму, отрицающему испорченность и греховность природы. Толстой веритъ, что Богъ самъ осуществляетъ добро въ мiре и что только не нужно противиться Его воле. Все естественное — доброе. Въ этомъ Толстой приближается къ Жанъ Жаку Руссо и къ ученiю XVIII века объ естественномъ состоянiи. Толстовское ученiе о непротивленiи злу связано съ ученiемъ объ естественномъ состоянiи какъ добромъ и божественномъ. Не противься злу, и добро само осуществится безъ твоей активности, будетъ естественное состоянiе, въ которомъ непосредственно осуществляется божественная воля, высшiй законъ жизни, который и есть Богъ. Ученiе Л. Толстого о Боге есть особая форма пантеизма, для котораго не существуетъ личности Бога, какъ не существуетъ личности человека и вообще никакой личности. У Толстого Богъ не существо, а законъ, разлитое во всемъ божественное начало. Для него такъ же не существуетъ личнаго Бога, какъ не существуетъ личнаго безсмертiя. Его пантеистическое сознанiе не допускаетъ существованiя двухъ мiровъ — мiра природнаго, — имманентнаго и мiра божественнаго, — трансцендентнаго. Такое пантеистическое сознанiе предполагаетъ, что добро, т. е. божественный законъ жизни, осуществляется природно-имманентнымъ путемъ, безъ благодати, безъ вхожденiя трансцендентнаго въ этотъ мiръ. Толстовскiй пантеизмъ смешиваетъ Бога съ душой мiра. Но пантеизмъ его не выдержанъ и временами прiобреедь Богъ, Который даетъ законъ жизни, заповедь и не даетъ благодати, помощи, есть мертвый Богъ деизма. У Толстого было могучее богочувствованiе, но слабое богосознанiе, онъ стихiйно пребываетъ въ Отчей Ѵпостаси, но безъ Логоса. Подобно тому, какъ Л. Толстой веритъ въ благостность естественнаго состоянiя и въ осуществимость добра силами природными, въ которыхъ действуетъ сама божественная воля, онъ веритъ и въ непогрешимость, безошибочность естественнаго разума. Онъ не видитъ паденiя разума. Разумъ для него безгрешенъ. Онъ не знаетъ, что есть разумъ, отпавшiй отъ Разума Божественнаго, и есть разумъ, соединенный съ Разумомъ Божественнымъ. Толстой держится за наивный, естественный рацiонализмъ. Онъ всегда аппелируетъ къ разуму, къ разсудочному началу, а не къ воле, не къ свободе. Въ рацiонализме Толстого, временами очень грубомъ, сказывается все та же вера въ благостное естественное состоянiе, въ доброту природы и природнаго. Толстовскiй рацiонализмъ и натурализмъ не въ силахъ объяснить уклоненiя отъ разумнаго и естественнаго состоянiя, а ведь уклоненiями этими наполнена человеческая жизнь, и они рождаютъ то зло и ту ложь жизни, которыя такъ могущественно бичуетъ Толстой. Почему человечество отпало отъ добраго естественнаго состоянiя и разумнаго закона жизни, царившаго въ этомъ состоянiи? Значитъ было какое-то отпаденiе, грехопаденiе? Толстой скажетъ: все зло оттого, что люди ходятъ во тьме, не знаютъ божественнаго закона жизни. Но откуда эта тьма и незнанiе? Мы неизбежно приходимъ къ иррацiональности зла какъ предее, — тайне свободы. Въ толстовскомъ мiроощущенiи есть что-то общее съ мiроощущенiемъ Розанова, тоже неведающаго зла, невидящаго лика, тоже верящаго въ благостность естественнаго, тоже пребывающаго въ Отчей Ѵпостаси и въ душе мiра, въ Ветхомъ Завете и язычестве. Л. Толстой и В. Розановъ, при всемъ своемъ различiи, одинаково противятся религiи Сына, религiи искупленiя.
Нетъ надобности подробно и систематически излагать ученiе Л. Толстого, чтобы подтвердить правильность моей характеристики. Ученiе Толстого слишкомъ хорошо всемъ известно. Но обычно книги читаются предвзято и видятъ въ нихъ то, что хотятъ видеть, не видятъ того, чего не хотятъ видеть. Поэтому я все-таки приведу рядъ наиболее яркихъ местъ, подтверждающихъ мой взглядъ на Толстого. Возьму прежде всего цитаты изъ основного религiозно-философскаго трактата Толстого „Въ чемъ моя вера?“ „Мне всегда казалось страннымъ, для чего Христосъ, впередъ зная, что исполненiе Его ученiя невозможно однеми силами человека, далъ такiя ясныя и прекрасныя правила, относящiяся прямо къ каждому отдееку. Читая эти правила, мне всегда казалось, что они относятся прямо ко мне, отъ меня одного требуютъ исполненiя“3). „Христосъ говоритъ: „Я нахожу, что способъ обезпеченiя вашей жизни очень глупъ и дуренъ. Я вамъ предлагаю совсемъ другой“4). „Человеческой природе свойственно делать то, что лучше. И всякое ученiе о жизни людей есть только ученiе о томъ, что лучше для людей. Если людямъ показано, что имъ лучше делать, то какъ же они могутъ говорить, что они желаютъ делать то, что лучше, но не могутъ? Люди не могутъ делать только то, что хуже, а не могутъ не делать того, что лучше“5). „Какъ только онъ (человекъ) разсуждаетъ, то онъ сознаетъ себя разумнымъ, и, сознавая себя разумнымъ, онъ не можетъ не признавать того, что разумно, и того, что неразумно. Разумъ ничего не приказываетъ; онъ только освещаетъ“6). „Только ложное представленiе о томъ, что есть то, чего нетъ, и нетъ того, что есть, можетъ привести людей къ такому странному отрицанiю исполнимости того, что, по ихъ признанiю, даетъ имъ благо. Ложное представленiе, приведшее къ этому, есть то, что называется догматической христiанской верой, — тою самою, которой съ детства учатъ всехъ исповедующихъ церковную христiанскую ве“7). „Утверждается, что мертвые продолжаютъ быть живы. И такъ какъ мертвые никакъ не могутъ ни подтвердить того, что они умерли, ни того, что они живы, такъ же какъ камень не можетъ подтвердить того, что онъ можетъ или не можетъ говорить, то это отсутствiе отрицанiя принимается за доказательство и утверждается, что люди, которые умерли, не умерли. И еще съ большей торжественностью и уверенностью утверждается то, что после Христа верою въ Него человекъ освобождается отъ греха, т. е. что человеку после Христа не нужно уже разумомъ освещать свою жизнь и избирать то, что для него лучше. Ему нужно верить только, что Христосъ искупилъ его отъ греха, и тогда онъ всегда безгрешенъ, т. е. совершенно хорошъ. По этому ученiю люди должны воображать, что въ нихъ разумъ безсиленъ и что потому-то они и безгрешны, т. е. не могутъ ошибаться“8). „То, что по этому ученiю называется истинной жизнью, есть жизнь личная, блаженная, безгрешная и вечная, т. е. такая, какую никто никогда не зналъ и которой нетъ“9). „Адамъ за меня согрешилъ, т. е. ошибся (курсивъ мой)“10). Л. Толстой говоритъ, что по ученiю христiанской церкви „жизнь истинная, безгрешная — въ вересумасшествiи (курсивъ мой)“. И черезъ несколько строкъ прибавляетъ про церковное ученiе: „ведь это полное сумасшествiе“!11). „Церковное ученiе дало основной смыслъ жизни людей въ томъ, что человекъ имеетъ право на блаженную жизнь, и что блаженство это достигается не усилiями человека, а чемъ-то внешнимъ, и это мiросозерцанiе и стало основой всей нашей науки и философiи“12). „Разумъ, тотъ, который освещаетъ нашу жизнь и заставляетъ насъ изменять наши поступки, есть не иллюзiя, и его то уже никакъ нельзя отрицать. Следованiе разуму для достиженiя блага — въ этомъ было всегда ученiе всехъ истинныхъ учителей человечества, и въ этомъ все ученiе Христа (курсивъ мой), и его-то, т. е. разумъ, отрицать разумомъ ужъ никакъ нельзя“13). „Прежде и после Христа люди говорили то же самое: то, что въ человеке живетъ божественный светъ, сошедшiй съ неба, и све— и что ему одному надо служить и въ немъ одномъ искать благо“14). „Люди все слышали, все поняли, но только пропустили мимо ушей то, что учитель говорилъ только о томъ, что людямъ надо делать свое счастье самимъ здесь, на томъ дворе, на которомъ они сошлись, а вообразили себе, что это дворъ постоялый, а тамъ гдето будетъ настоящiй“15). „Никто не поможетъ, коли сами себе не поможемъ. А самимъ и помогать нечего. Только не ждать ничего ни съ неба, ни съ земли, а самимъ перестать губить себя“16). „Чтобы понять ученiе Христа, надо прежде всего опомниться, одуматься“17). „О плотскомъ же личномъ воскресенiи Онъ никогда не говорилъ“18). „Понятiе о будущей личной жизни пришло къ намъ не изъ еврейскаго ученiя и не изъ ученiя Христа. Оно вошло въ церковное ученiе совершенно со стороны. Какъ ни странно это покажется, но нельзя не сказать, что верованiе въ будущую личную жизнь есть очень низменное и грубое представленiе, основанное на смешенiи сна со смертью и свойственное всемъ дикимъ народамъ (курсивъ мой)“19). „Христосъ противополагаетъ личной жизни не загробную жизнь, а жизнь общую, связанную съ жизнью настоящей, прошедшей и будущей всего человечества“20). „Все ученiе Христа въ томъ, что ученики Его, понявъ призрачность личной жизни, отреклись отъ нея и перенесли ее въ жизнь всего человечества, въ жизнь Сына Человеческаго. Ученiе же о безсмертiи личной жизни не только не призываетъ къ отреченiю отъ своей личной жизни, но навеки закрепляетъ эту личность... Жизнь есть жизнь, и ею надо воспользоваться какъ можно лучше. Жить для себя одного неразумно. И потому, съ техъ поръ какъ есть люди, они отыскиваютъ для жизни цели вне себя: живутъ для своего ребенка, для народа, для человечества, для всего, что не умираетъ съ личной жизнью“21). „Если человеекъ не понялъ своего положенiя“22). „Вера происходитъ только отъ сознанiя своего положенiя. Вера зиждется только на разумномъ сознанiи того, что лучше делать, находясь въ известномъ положенiи“23). „Ужасно сказать: не будь вовсе ученiя Христа съ церковнымъ ученiемъ, выросшимъ на немъ, то те, которые теперь называются христiанами, были бы гораздо ближе къ ученiю Христа, т. е. къ разумному ученiю о благе жизни, чемъ они теперь. Для нихъ не были бы закрыты нравственныя ученiя пророковъ всего человечества“24). „Христосъ говоритъ, что есть верный мiрской расчетъ не заботиться о жизни мiра... Нельзя не видеть, что положенiе учениковъ Христа должно быть лучше уже потому, что ученики Христа, делая всемъ добро, не будутъ возбуждать ненависти въ людяхъ“25). „Христосъ учитъ именно тому, какъ намъ избавиться отъ нашихъ несчастiй и жить счастливо“26). Перечисляя условiя счастья, Толстой не можетъ найти почти ни одного условiя, связаннаго съ духовной жизнью, все связано съ матерiальной, животно-растительной жизнью, какъ физическiй трудъ, здоровье и пр. „Не мученикомъ надо быть во имя Христа, не этому учитъ Христосъ. Онъ учитъ тому, чтобы перестать мучить себя во имя ложнаго ученiя мiра... Христосъ учитъ людей не делать глупостей (курсивъ мой). Въ этомъ состоитъ самый простой, всемъ доступный смыслъ ученiя Христа... Не делай глупостей, и тебе будетъ лучше“27). „Христосъ.... учитъ насъ не деелать то, что лучше для насъ здесь, въ этой жизни“28). „Разрывъ между ученiемъ о жизни и объясненiемъ жизни начался съ проповеди Павла, не знавшаго этическаго ученiя, выраженнаго въ Евангелiи Матфея, и проповедывавшаго чуждую Христу метафизическо-кабалистическую теорiю“29). „Все, что нужно для псевдо-христiанина — это таинства. Но таинство не делаетъ самъ верующiй, а надъ нимъ его производятъ другiе“30). „Понятiе о законе, несомненно разумномъ и по внутренному сознанiю обязательному для всехъ, до такой степени утрачено въ нашемъ обществе, что существованiе у еврейскаго народа закона, определявшаго всю жизнь ихъ, который былъ бы обязателенъ не по принужденiю, а по внутреннему сознанiю каждаго, считается исключительнымъ свойствомъ одного еврейскаго народа“31). „Я верю, что исполненiе этого ученiя (Христа) легко и радостно“32).
Приведу еще характерныя места изъ писемъ Л. Толстого. „Такъ: „Господи, милостивъ буди мне грешному“, я теперь не совсемъ люблю, потому что это молитва эгоистическая, молитва слабости личной и потому безполезная“33). „Мне очень бы хотелось помочь вамъ, пишетъ онъ М. А. Сопоцько, въ томъ тяжеломъ и опасномъ положенiи, въ которомъ вы находитесь. Я говорю про ваше желанiе загипнотизировать себя въ церковную веутрачивается самое драгоценное, что есть въ человеке — его разумъ (курсивъ мой)“34). „Нельзя безнаказанно допустить въ свою веру что-либо неразумное, что-либо неоправдываемое разумомъ. Разумъ данъ свыше, чтобы руководить насъ. Если же мы заглушимъ его, это не пройдетъ безнаказанно. И гибель разума самая ужасная гибель (курсивъ мой)“35). „Чудеса евангельскiя не могли быть, потому что они нарушаютъ законы того разума, посредствомъ котораго мы понимаемъ жизнь, чудеса не нужны, потому что ни въ чемъ никого не могутъ убедить. Въ той же дикой и суеверной среде, въ которой жилъ и действовалъ Христосъ, не могли не сложиться преданiя о чудесахъ, какъ они, не переставая, и въ наше время складываются легко въ суеверной среде народа“36). „Вы спрашиваете меня о теософiи. Меня самого интересовало это ученiе, но, къ сожаленiю, оно допускаетъ чудесное; а малейшее допущенiе чудеснаго уже лишаетъ религiю той простоты и ясности, которыя свойственны истинному отношенiю къ Богу и ближнему. И потому въ ученiи этомъ можетъ быть много очень хорошаго, какъ въ ученiяхъ мистиковъ, какъ въ спиритизме даже, но надо остерегаться его. Главное же, думаю, что те люди, которымъ нужно чудесное, не понимаютъ еще вполне истиннаго простого христiанскаго ученiя“37). „Для того же, чтобы человекъ зналъ то, чего отъ него хочетъ Тотъ, Кто его послалъ въ мiръ, — Онъ вложилъ въ него разумъ, посредствомъ котораго человее соединимся, потому что разумъ у всехъ одинъ, и только разумъ соединяетъ людей и не мешаетъ проявленiю свойственной людямъ любви другъ къ другу“38). „Разумъ старше и достовернее всехъ писанiй и преданiй, онъ былъ уже тогда, когда не было никакихъ преданiй и писанiй, и онъ данъ каждому изъ насъ прямо отъ Бога. Слова Евангелiя о томъ, что все грехи простятся, но только не хула на Святого Духа, по моему мненiю, относятся прямо къ утвержденiю того, что разуму не надо верить. Действительно, если не верить разуму, данному намъ отъ Бога, то кому же верить? Неужели темъ людямъ, которые хотятъ насъ заставить верить тому, что несогласно съ разумомъ, даннымъ отъ Бога“39). „О внутреннемъ своемъ совершенствованiи нельзя молиться потому, что намъ дано все то, что нужно для нашего совершенствованiя, и прибавлять къ этому ничего не нужно и нельзя“40). „Просить Бога и придумывать средства, какъ совершенствоваться, можно было бы только тогда, когда бы намъ были поставлены какiя-либо преграды для этого дела, и мы сами не имели бы для этого силъ“41). „Мы здесь, въ этомъ мiре, какъ на постояломъ дворе, въ которомъ хозяинъ устроилъ все, что намъ, путешественникамъ, точно нужно, и самъ ушелъ, оставивъ наставленiя, какъ намъ вести себя въ этомъ временномъ прiюте. Все, что намъ нужно, у насъ подъ руками; такъ какiя же намъ еще придумывать и о чемъ просить? Только бы исполнить то, что намъ предписано. Такъ и въ нашемъ духовномъ мiре — все нужное намъ дано, и де“42). „Нетъ более безнравственнаго и вреднаго ученiя какъ то, что человекъ не можетъ совершенствоваться своими силами“43). „Привратное и нелепое понятiе о томъ, что человеческiй разумъ своими усилiями не можетъ приближаться къ истине, происходитъ отъ такого же ужаснаго суеверiя какъ и то, по которому человекъ не можетъ безъ помощи извне приближаться къ исполненiю воли Бога. Сущность этого суеверiя въ томъ, что полная совершенная истина будто бы открыта самимъ Богомъ... Суеверiе это ужасно... Человекъ перестаетъ верить единственному средству познанiя истины — усилiемъ своего разума“44). „Помимо разума никакая истина не можетъ войти въ душу человека“45). „Разумное и нравственное всегда совпадаетъ“46). „Вера въ общенiе съ душами умершихъ до такой степени, не говоря уже о томъ, что она мне совершенно не нужна, до такой степени нарушаетъ все то, основанное на разуме, мое мiровоззренiе, что, если бы я услышалъ голосъ духовъ или увиделъ бы ихъ проявленiе, я обратился бы къ психiатру, прося его помочь моему очевидному мозговому разстройству“47). „Вы говорите, пишетъ Л. Н. священнику С. К., что такъ какъ человее же кажется, что сознанiе человекомъ себя личностью есть сознанiе человекомъ своей ограниченности. Всякое же ограниченiе несовместимо съ понятiемъ Бога. Если допустить то, что Богъ есть Личность, то естественнымъ последствiемъ этого будетъ, какъ это и происходило всегда во всехъ первобытныхъ религiяхъ, приписанiе Богу человеческихъ свойствъ... Такое пониманiе Бога какъ Личности, и такого Его закона, выраженнаго въ какой-либо книге, совершенно невозможно для меня“48). Можно было бы привести еще много местъ изъ разныхъ произведенiй Л. Толстого для подтвержденiя моего взгляда на религiю Толстого, но и этого достаточно.
Ясно, что религiя Льва Толстого есть религiя самоспасенiя, спасенiя естественными и человеческими силами. Поэтому религiя эта не нуждается въ Спасителе, не знаетъ Сыновней Ѵпостаси. Л. Толстой хочетъ спастись въ силу своихъ личныхъ заслугъ, а не въ искупительную силу кровавой жертвы, принесенной Сыномъ Божьимъ за грехи мiра. Гордыня Л. Толстого въ томъ, что онъ не нуждается въ благодатной помощи Божьей для исполненiя воли Божьей. Коренное въ Л. Толстомъ то, что онъ не нуждается въ искупленiи, такъ какъ не знаетъ греха, не видитъ непобедимости зла естественнымъ путемъ. Онъ не нуждается въ Искупителе и Спасителе и чуждъ, какъ никто, религiи искупленiя и спасенiя. Идею искупленiя онъ считаетъ главнымъ препятствiемъ для осуществленiя закона Отца-Хозяина. Христосъ, какъ Спаситель и Искупитель, какъ „путь, истина и жизнь“, не только не нуженъ, но меедей, которыя Толстой считаетъ христiанскими. Новый Заветъ Л. Толстой понимаетъ какъ законъ, заповедь, правило Отца-Хозяина, т. е. понимаетъ его какъ Ветхiй Заветъ. Онъ еще не знаетъ той тайны Новаго Завета, что въ Сыновней Ѵпостаси, во Христе нетъ уже закона и подзаконности, а есть благодать и свобода. Л. Толстой, какъ пребывающiй исключительно въ Отчей Ѵпостаси, въ Ветхомъ Завете и язычестве, никогда не могъ постигнуть той тайны, что не заповеди Христа, не ученiе Христа, а Самъ Христосъ, Его таинственная Личность есть „истина, путь и жизнь“. Религiя Христа есть ученiе о Христе, а не ученiе Христа. Ученiе о Христе, т. е. религiя Христа, всегда была для Л. Толстого безумiемъ, онъ относился къ ней какъ язычникъ. Тутъ мы подходимъ къ другой, не менее ясной стороне религiи Л. Толстого. Это — религiя въ пределахъ разума, рацiоналистическая религiя, отвергающая всякую мистику, всякое таинство, всякое чудо, какъ противное разуму, какъ безумiе. Эта разумная религiя близка рацiоналистическому протестантизму, Канту и Гарнаку. Толстой — грубый рацiоналистъ въ отношенiи къ догматамъ, его критика догматовъ элементарно-разсудочная. Онъ съ победоноснымъ видомъ отвергаетъ догматъ Троичности Божества на томъ простомъ основанiи, что 1 не можетъ равняться 3. Онъ прямо говорить, что религiя Христа — Сына Божьяго, Искупителя и Спасителя, есть сумасшествiе. Онъ непримиримый врагъ чудеснаго, таинственнаго. Онъ отвергаетъ самую идею откровенiя какъ безсмыслицу. Почти невеекъ, такая религiозная натура, былъ одержимъ такимъ грубымъ и элементарнымъ рацiонализмомъ, такимъ бесомъ разсудочности. Чудовищно, что такой гигантъ, какъ Л. Толстой, свелъ христiанство къ тому, что Христосъ учитъ не делать глупостей, учитъ благополучiю на земле. Генiальная религiозная натура Л. Толстого находится въ тискахъ элементарной разсудочности и элементарнаго утилитаризма. Какъ религiозная личность это — немой генiй, не обладающiй даромъ Слова. И эта непостижимая тайна его личности связана съ темъ, что все существо его пребываетъ въ Отчей Ѵпостаси и въ душе мiра, вне Сыновней Ѵпостаси, вне Логоса. Л. Толстой не только былъ религiозной натурой, всю жизнь сгоравшей отъ религiозной жажды, онъ былъ и мистической натурой въ особомъ смысле. Есть мистика въ „Войне и мире“, въ „Казакахъ“, въ его отношенiи къ первостихiямъ жизни; есть мистика и въ самой его жизни, въ его судьбе. Но мистика эта никогда не встречается съ Логосомъ, т. е. никогда не можетъ быть осознана. Въ своей религiозной и мистической жизни Толстой никогда не встречается съ христiанствомъ. Нехристiанская природа Толстого художественно вскрыта Мережковскимъ. Но то, что Мережковскiй хотее Логоса, и христiанскiй вопросъ о личности не былъ имъ поставленъ.
Очень легко смешать аскетизмъ толстовскiй съ аскетизмомъ христiанскимъ. Часто говорили, что по своему моральному аскетизму Л. Толстой плоть отъ плоти и кровь отъ крови христiанства историческаго. Одни говорили это въ защиту Толстого, другiе ставили ему это въ вину. Но нужно сказать, что аскетизмъ Л. Толстого очень мало имеетъ общаго съ аскетизмомъ христiанскимъ. Если брать христiанскiй аскетизмъ въ его мистической сущности, то онъ никогда не былъ проповедью обедненiя жизни, упрощенiя, нисхожденiя. Христiанскiй аскетизмъ всегда имеетъ въ виду безконечно богатый мистическiй мiръ, высшую ступень бытiя. Въ моральномъ же аскетизме Толстого нетъ ничего мистическаго, нетъ богатствъ иныхъ мiровъ. Какъ отличается аскетизмъ бедняжки Божьяго св. Франциска отъ толстовскаго опрощенiя. Францисканство полно красоты и нетъ въ немъ ничего похожаго на толстовскiй морализмъ. Отъ св. Франциска родилась красота ранняго возрожденiя. Бедность была для него Прекрасной Дамой. У Толстого же не было Прекрасной Дамы. Онъ проповедывалъ обедненiе жизни во имя более счастливаго, более благополучнаго устроенiя жизни на земле. Ему чужда идея мессiанскаго пира, которая мистически воодушевляетъ христiанскую аскетику. Моральный аскетизмъ Л. Толстого — это аскетизмъ народническiй, столь характерный для Россiи. У насъ образовался особый типъ аскетизма, не аскетизма мистическаго, а аскетизма народническаго, аскетизма во имя блага народа на земле. Этотъ аскетизмъ встрее барской, у кающихся дворянъ, и въ форме интеллигентской, у интеллигентовъ-народниковъ. Этотъ аскетизмъ обычно связанъ съ гоненiемъ на красоту, на метафизику и мистику, какъ на роскошь недозволенную, безнравственную. Этотъ аскетизмъ религiозно ведетъ къ иконоборчеству, къ отрицанiю символики культа. Л. Толстой былъ иконоборцемъ. Иконопочитанiе и вся связанная съ нимъ символика культа казалась безнравственной, непозволительной роскошью, запрещенной его морально-аскетическимъ сознанiемъ. Л. Толстой не допускаетъ, что существуетъ священная роскошь и священное богатство. Генiальному художнику казалась красота безнравственной роскошью, богатствомъ, недозволеннымъ Хозяиномъ жизни. Хозяинъ жизни далъ законъ добра, и лишь добро есть ценность, лишь добро божественно. Хозяинъ жизни не поставилъ передъ человекомъ и мiромъ идеальный образъ красоты какъ верховной цели бытiя. Красота — отъ лукаваго, отъ Отца лишь нравственный законъ. Л. Толстой — гонитель красоты во имя добра. Онъ утверждаетъ исключительное преобладанiе добра не только надъ красотой, но и надъ истиной. Во имя исключительнаго добра онъ отрицаетъ не только эстетику, но и метафизику и мистику, какъ пути познанiя истины. И красота и истина — роскошь, богатство. Пиръ эстетики и пиръ метафизики запрещенъ Хозяиномъ жизни. Нужно жить простымъ закономъ добра, исключительной моральностью. Никогда еще морализмъ не былъ доведенъ до такихъ крайнихъ пределовъ, какъ у Толстого. Морализмъ становится страшенъ, отъ него делается удушье. Ведь красота и истина не менее божественны, чемъ добро, не менее — ценности. Добро не смеетъ главенствовать надъ истиной и красотой, красота и истина не менее близки къ Богу, къ Первоисточнику, чемъ добро. Исключительный, отвлеченный морализмъ, доведенный до последнихъ пределовъ, ставитъ вопросъ о томъ, что можетъ быть демоническое добро, добро, истребляющее бытiе, понижающее уровень бытiя. Если можетъ быть демоническая красота и демоническое знанiе, то можетъ быть и демоническое добро. Христiанство, взятое въ мистической его глубине, не только не отрицаетъ красоты, но создаетъ невиданную, новую красоту, не только не отрицаетъ гнозиса, но создаетъ высшiй гнозисъ. Красоту и гнозисъ скорее отрицаютъ рацiоналисты и позитивисты и часто де стороной обращенъ къ обедненiю и подавленiю бытiя, другой своей стороной обращенъ онъ къ новому мiру и дерзновенно отрицаетъ зло.
_______
Въ толстовскомъ морализме есть начало косно-консервативное и есть начало революцiонно-бунтарское. Л. Толстой съ небывалой силой и радикализмомъ возсталъ противъ лицеме передъ притворно и мертвенно христiанскимъ обществомъ и заставилъ ужаснуться людей съ чуткой совестью. Какъ религiозный критикъ и какъ искатель Л. Толстой навеки останется великимъ и дорогимъ. Но сила Толстого въ деле религiознаго возрожденiя исключительно отрицательно-критическая. Онъ безмерно много сде или лицемерно и притворно христiанскому, или просто индифферентному. Этому обществу нельзя было религiозно повредить, оно было ужъ совсемъ повреждено. А мертвенно-бытовое, внешне-обрядовое православiе полезно и важно было обезпокоить и взбудоражить. Л. Толстой самый последовательный и самый крайнiй анархистъ-идеалистъ, какого только знаетъ исторiя человее соединяется крайнiй рацiонализмъ съ настоящимъ безумiемъ. Но толстовскiй анархическiй бунтъ нуженъ былъ мiру. „Христiанскiй“ мiръ до того изолгался въ своихъ основахъ, что явилась иррацiональная потребность въ такомъ бунте. Я думаю, что именно толстовскiй анархизмъ, по существу несостоятельный, — очистителенъ, и значенiе его огромно. Толстовскiй анархическiй бунтъ обозначаетъ кризисъ историческаго христiанства, перевалъ въ жизни Церкви. Бунтъ этотъ предваряетъ грядущее христiанское возрожденiе. И остается для насъ тайной, рацiонально непостижимой, почему делу христiанскаго возрожденiя послужилъ человекъ, чуждый христiанству, весь пребывающiй въ стихiи ветхозавеедняя судьба Толстого остается тайной, ведомой лишь Богу. Не намъ судить. Л. Толстой самъ отлучилъ себя отъ Церкви, и передъ этимъ фактомъ бледнеетъ фактъ отлученiя его русскимъ Св. Синодомъ. Мы должны прямо и открыто сказать, что Л. Толстой ничего общаго не имеетъ съ христiанскимъ сознанiемъ, что выдуманное имъ „христiанство“ ничего общаго не имеемъ подлиннымъ христiанствомъ, для котораго въ Церкви Христовой неизменно хранится образъ Христа. Но мы ничего не смеемъ сказать о последней тайне ечеству же мы знаемъ, что своей критикой, своими исканiями, своей жизнью Л. Толстой пробуждалъ мiръ, религiозно заснувшiй и омертвевшiй. Несколько поколенiй русскихъ людей прошло черезъ Толстого, росло подъ его влiянiемъ, и влiянiе это не дай Богъ отождествить съ „толстовствомъ“, — явленiемъ очень ограниченнымъ. Безъ толстовской критики и толстовскаго исканiя мы были бы хуже и проснулись бы позже. Безъ Л. Толстого не сталъ бы такъ остро вопросъ о жизненномъ, а не риторическомъ значенiи христiанства. Ветхозаве Наши деды, наша земля въ „Войне и мире“. Онъ — наше богатство, наша роскошь, онъ нелюбившiй богатства и роскоши. Жизнь Л. Толстого — генiальный фактъ въ жизни Россiи. А все генiальное — провиденцiально. Еще недавнiй „уходъ“ Л. Толстого взволновалъ всю Россiю и весь мiръ. То былъ генiальный „уходъ“. То было завершенiе толстовскаго анархическаго бунта. Передъ смертью Л. Толстой сталъ странникомъ, оторвался отъ земли, къ которой былъ прикованъ всей тяжестью быта. Подъ конецъ жизни великiй старикъ повернулъ къ мистике, мистическiя ноты звучатъ сильнееднему перевороту.
Николай Бердяевъ.
1) Психологически цее Л. Шестова „Идея добра въ ученiи гр. Толстого и Фр. Ницше“.
2) Мережковскiй даже назвалъ Л. Толстого „ясновидцемъ плоти“. Въ этомъ есть большая правда, хотя само выраженiе носитъ следы ограниченной схемы Мережковскаго. Я бы предпочелъ сказать, что Толстой ясновидецъ душевно-телесной сферы бытiя.
3„Въ чемъ моя вера?“ изд. Посредникъ, 1906 г., стр. 13.
4) См. тамъ же, стр. 75.
5) См. тамъ же, стр. 88.
6) См. тамъ же, стр. 89.
7
8) См. тамъ же, стр. 91—2.
9) См. тамъ же, стр. 92.
10) См. тамъ же, стр. 92.
11) См. тамъ же, стр. 93.
12
13) См. тамъ же, стр. 97.
14) См. тамъ же, стр. 98.
15) См. тамъ же, стр. 102.
16) См. тамъ же, 103.
17
18) См. тамъ же, 112.
19) См. тамъ же, 115.
20) См. тамъ же, 118.
21) См. тамъ же, стр. 120.
22
23) См. тамъ же, 132.
24) См. тамъ же, 135.
25) См. тамъ же, 140.
26) См. тамъ же, 142.
27
28) См. тамъ же, 152.
29) См. тамъ же, 168.
30) См. тамъ же, 169.
31) См. тамъ же, 178.
32
33) См. „Письма Л. Н. Толстого“, т. I, стр. 193.
34) См. тамъ же, стр. 240.
35) См. тамъ же, стр. 246.
36) См. тамъ же, стр. 288.
37
38) См. „Письма Л. Н. Толстого“, т. II, стр. 188.
39) См. тамъ же, стр. 190.
40) См. тамъ же, стр. 191.
41) См тамъ же стр. 197.
42
43) См. тамъ же, стр. 199.
44) См. тамъ же, стр. 200.
45) См. тамъ же, 201.
46) См. тамъ же, 205.
47
48) См. тамъ же, стр. 264.