XVI.
Ночь была темная, теплая, осенняя. Шел дождик уже четвертый день. Два раза переменив лошадей и в полтора часа проскакав 30 верст по грязной вязкой дороге, Болховитинов во втором часу ночи был в Леташевке. Слезши у избы, на плетневом заборе которой была вывеска: «Главный Штаб», и бросив лошадь, он вошел в темные сени.
— Дежурного генерала скорее! Очень важное! — проговорил он кому-то, поднимавшемуся и сопевшему в темноте сеней.
— С вечера нездоровы очень были, третью ночь не спят, — заступнически прошептал денщицкий голос. — Уж вы капитана разбудите сначала.
— Очень важное, от генерала Дохтурова, — сказал Болховитинов, входя в ощупанную им растворенную дверь. Денщик прошел вперед его и стал будить кого-то. — Ваше благородие, ваше благородие — кульер.
— Чтò, чтò? от кого? — проговорил чей-то сонный голос.
— От Дохтурова и от Алексея Петровича. Наполеон в Фоминском, — сказал Болховитинов, не видя в темноте того, кто спрашивал его, но по звуку голоса предполагая, что это был не Коновницын.
Разбуженный человек зевал и тянулся.
— Будить-то мне его не хочется, — сказал он, ощупывая что-то. — Больнешенек! Может так, слухи.
— Вот донесение, — сказал Болховитинов: — велено сейчас же передать дежурному генералу.
— Постойте, огня зажгу. Куда ты, проклятый, всегда засунешь? — обращаясь к денщику, сказал тянувшийся человек. Это был Щербинин, адъютант Коновницына. — Нашел, нашел, — прибавил он.
Денщик рубил огонь, Щербинин ощупывал подсвечник.
— Ах, мерзкие, — с отвращением сказал он.
При свете искр Болховитинов увидел молодое лицо Щербинина со свечей и в переднем углу еще спящего человека. Это был Коновницын.
Когда сначала синим и потом красным пламенем загорелись серники о трут, Щербинин зажег сальную свечку, с подсвечника которой побежали обгладывавшие ее прусаки, и осмотрел вестника. Болховитинов был весь в грязи и, рукавом обтираясь, размазывал себе лицо.
— Да кто доносит? — сказал Щербинин, взяв конверт.
— Известие верное, — сказал Болховитинов. — И пленные, и казаки, и лазутчики, все единогласно показывают одно и то же.
— Нечего делать, надо будить, — сказал Щербинин, вставая и подходя к человеку в ночном колпаке, укрытому шинелью; — Петр Петрович! — проговорил он. Коновницын не шевелился. — В главный штаб! — проговорил он улыбнувшись, зная, что эти слова наверное разбудят его. И действительно, голова в ночном колпаке поднялась тотчас же. На красивом, твердом лице Коновницына с лихорадочно-воспаленными щеками, на мгновение оставалось еще выражение далеких от настоящего положения мечтаний сна, но потом вдруг он вздрогнул: лицо это приняло обычно-спокойное и твердое выражение.
— Ну чтò такое? От кого? — неторопливо, но тотчас же спросил он, мигая от света. Слушая донесение офицера, Коновницын распечатал и прочел. Едва прочтя, он опустил ноги в шерстяных чулках на земляной пол и стал обуваться. Потом снял колпак и, причесав виски, надел фуражку.
— Ты скоро доехал? Пойдем к светлейшему.
он смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое, не высказанное убеждение, что всё будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы.
Петр Петрович Коновницын, так же, как и Дохтуров, только как бы из приличия внесенный в список так называемых героев 12-го года — Барклаев, Раевских, Ермоловых, Платовых, Милорадовичей, так же, как и Дохтуров, пользовался репутацией человека весьма ограниченных способностей и сведений, и так же, как и Дохтуров, Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытою дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сраженья был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одною из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины.
Выходя из избы в сырую, темную ночь, Коновницын нахмурился частью от головной усилившейся боли, частью от неприятной, пришедшей ему в голову мысли о том, как теперь взволнуется всё это гнездо штабных, влиятельных людей, при этом известии, в особенности Бенигсен, после Тарутина бывший на ножах с Кутузовым; как будут предлагать, спорить, приказывать, отменять. И это предчувствие неприятно ему было, хотя он и знал, что без этого нельзя.
светлейшему.