Чем люди живы

I.

Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартире. Ни дома своего, ни земли у него не было, и кормился он с семьею сапожной работой. Хлеб был дорогой, а работа дешевая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья; и второй год собирался сапожник купить овчин на новую шубу.

И собрался с утра сапожник в село за шубой. Надел нанковую бабью куртушку на вате на рубаху, сверху кафтан суконный, взял бумажку трехрублевую в карман, выломал палку и пошел после завтрака. Думал: «получу пять рублей с мужиков, приложу своих три, — куплю овчин на шубу».

Пришел сапожник в село, зашел к одному мужику, — дома нет, обещала баба на неделе прислать мужа с деньгами, а денег не дала; зашел к другому, — забожился мужик, что нет денег, только 20 копеек отдал за починку сапог. Думал сапожник в долг взять овчины, — в долг не поверил овчинник.

— Денежки, — говорит, — принеси, тогда выбирай любые, а то знаем мы, как долги выбирать.

Так и не сделал сапожник никакого дела, только получил 20 копеек за починку да взял у мужика старые валенки кожей обшить.

постукивает, а другой рукой сапогами валеными помахивает, сам с собой разговаривает.

— Я, — говорит, — и без шубы тепел. Выпил шкалик; оно во всех жилках играет. И тулупа не надо. Иду, забывши горе. Вот какой я человек! Мне что? Я без шубы проживу. Мне ее век не надо. Одно — баба заскучает. Да и обидно — ты на него работай, а он тебя водит. Постой же ты теперь: не принесешь денежки, я с тебя шапку сниму, ей-Богу, сниму. А то что же это? По двугривенному отдает! Ну что на двугривенный сделаешь? Выпить — одно. Говорит: нужда. Тебе нужда, а мне не нужда? У тебя и дом, и скотина, и всё, а я весь тут; у тебя свой хлеб, а я на покупном, — откуда хочешь, а три рубля в неделю на один хлеб подай. Приду домой — а хлеб дошел; опять полтора рубля выложь. Так ты мне мое отдай.

Подходит так сапожник к часовне у повертка, глядит — за самой за часовней что-то белеется. Стало уж смеркаться. Приглядывается сапожник, а не может рассмотреть, что такое. «Камня, — думает, — здесь такого не было. Скотина? На скотину не похоже. С головы похоже на человека, да бело что-то. Да и человеку зачем тут быть?»

Подошел ближе — совсем видно стало. Что за чудо: точно, человек, живой ли, мертвый, голышом сидит, прислонен к часовне и не шевелится. Страшно стало сапожнику; думает себе: «Убили какие-нибудь человека, раздели да и бросили тут. Подойди только, и не разделаешься потом».

И пошел сапожник мимо. Зашел за часовню — не видать стало человека. Прошел часовню, оглянулся, видит — человек отслонился от часовни, шевелится, как будто приглядывается. Еще больше заробел сапожник, думает себе: «Подойти или мимо пройти? Подойти — как бы худо не было: кто его знает, какой он? Не за добрые дела попал сюда. Подойдешь, а он вскочит да задушит, и не уйдешь от него. А не задушит, так поди возжайся с ним. Что с ним, с голым, делать? Не с себя же снять, последнее отдать. Пронеси только Бог!»

И остановился сапожник на дороге.

— Ты что же это, — говорит на себя, — Семен, делаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое? Ай, Сема, неладно!

Повернулся Семен и пошел к человеку.

II.

Подходит Семен к человеку, разглядывает его и видит: человек молодой, в силе, не видать на теле побоев, только видно — измерз человек и напуган; сидит прислонясь и не глядит на Семена, будто ослаб, глаз поднять не может. Подошел Семен вплоть, и вдруг как будто очнулся человек, повернул голову, открыл глаза и взглянул на Семена. И с этого взгляда полюбился человек Семену. Бросил он наземь валенки, распоясался, положил подпояску на валенки, скинул кафтан.

— Будет, — говорит, — толковать-то! Одевай, что ли! Ну-ка!

Взял Семен человека под локоть, стал поднимать. Поднялся человек. И видит Семен — тело тонкое, чистое, руки, ноги не ломаные и лицо умильное. Накинул ему Семен кафтан на плечи, — не попадет в рукава. Заправил ему Семен руки, натянул, запахнул кафтан и подтянул подпояскою.

Снял было Семен картуз рваный, хотел на голого надеть, да холодно голове стало, думает: «у меня лысина во всю голову, а у него виски курчавые, длинные». Надел опять. «Лучше сапоги ему обую».

Посадил его и сапоги валеные обул ему.

Одел его сапожник и говорит:

— Так-то, брат. Ну-ка, разминайся да согревайся. А эти дела все без нас разберут. Идти можешь?

Стоит человек, умильно глядит на Семена, а выговорить ничего не может.

— Что же не говоришь? Не зимовать же тут. Надо к жилью. Ну-ка, на вот дубинку мою, обопрись, коли ослаб. Раскачивайся-ка!

И пошел человек. И пошел легко, не отстает.

Идут они дорогой, и говорит Семен:

— Чей, значит, будешь?

— Я не здешний.

— Здешних-то я знаю. Попал-то, значит, как сюда, под часовню?

— Нельзя мне сказать.

— Должно, люди обидели?

— Никто меня не обидел. Меня Бог наказал.

— Известно, всё Бог, да всё же куда-нибудь прибиваться надо. Куда надо-то тебе?

— Мне всё одно.

Подивился Семен. Не похож на озорника и на речах мягок, а не сказывает про себя. И думает Семен: «мало ли какие дела бывают», и говорит человеку:

— Что ж, так пойдем ко мне в дом, хоть отойдешь мало-мальски.

бабью и думает: «вот-те и шуба, пошел за шубой, а без кафтана приду да еще голого с собой приведу. Не похвалит Матрена!» И как подумает об Матрене, скучно станет Семену. А как поглядит на странника, вспомнит, как он взглянул на него за часовней, так взыграет в нем сердце.

III.

Убралась Семена жена рано. Дров нарубила, воды принесла, ребят накормила, сама закусила и задумалась; задумалась, когда хлебы ставить: нынче или завтра? Краюшка большая осталась.

«Если, — думает, — Семен там пообедает да много за ужином не съест, на завтра хватит хлеба».

Повертела, повертела Матрена краюху, думает: «Не стану нынче хлебов ставить. Муки и то всего на одни хлебы осталось. Еще до пятницы протянем».

Убрала Матрена хлеб и села у стола заплату на мужнину рубаху нашить. Шьет и думает Матрена про мужа, как он будет овчины на шубу покупать.

«Не обманул бы его овчинник. А то прост уж очень мой-то. Сам никого не обманет, а его малое дитя проведет. Восемь рублей деньги не малые. Можно хорошую шубу собрать. Хоть не дубленая, а всё шуба. Прошлую зиму как бились без шубы! Ни на речку выдти, ни куда. А то вот пошел со двора, всё на себя надел, мне и одеть нечего. Не рано пошел. Пора бы ему. Уж не загулял ли соколик-то мой?»

Только подумала Матрена, заскрипели ступеньки на крыльце, кто-то вошел. Воткнула Матрена иголку, вышла в сени. Видит — вошли двое: Семен и с ним мужик какой-то без шапки и в валенках.

Сразу почуяла Матрена дух винный от мужа. «Ну, — думает, — так и есть загулял». Да как увидела, что он без кафтана, в куртушке в одной и не несет ничего, а молчит, ужимается, оборвалось у Матрены сердце. «Пропил, — думает, — деньги, загулял с каким-нибудь непутевым, да и его еще с собой привел».

Пропустила их Матрена в избу, сама вошла, видит — человек чужой, молодой, худощавый, кафтан на нем ихний. Рубахи не видать под кафтаном, шапки нет. Как вошел, так стал, не шевелится и глаз не поднимает. И думает Матрена: недобрый человек — боится.

Насупилась Матрена, отошла к печи, глядит, чтò от них будет.

— Что ж, — говорит, — Матрена, собери ужинать, что ли!

Пробурчала что-то себе под нос Матрена. Как стала у печи, не шевельнется: то на одного, то на другого посмотрит и только головой покачивает. Видит Семен, что баба не в себе, да делать нечего: как будто не примечает, берет за руку странника.

— Садись, — говорит, — брат, ужинать станем.

Сел странник на лавку.

— Что же, али не варила?

Взяло зло Матрену.

— Варила да не про тебя. Ты и ум, я вижу, пропил. Пошел за шубой, а без кафтана пришел, да еще какого-то бродягу голого с собой привел. Нет у меня про вас, пьяниц, ужина.

— Будет, Матрена, что без толку-то языком стрекотать! Ты спроси прежде, какой человек...

— Ты сказывай, куда деньги девал?

— Деньги —вот они, а Трифонов не отдал, завтра посулился.

Еще пуще взяло зло Матрену: шубы не купил, а последний кафтан на какого-то голого надел да к себе привел.

Схватила со стола бумажку, понесла прятать, сама говорит:

— Нет у меня ужина. Всех пьяниц голых не накормишь.

— Эх, Матрена, подержи язык-то. Прежде послушай, что говорят...

— Наслушаешься ума от пьяного дурака. Не даром не хотела за тебя, пьяницу, замуж идти. Матушка мне холсты отдала —ты пропил; пошел шубу купить —пропил.

Хочет Семен растолковать жене, что пропил он только 20 копеек; хочет сказать, где он человека нашел, — не дает ему Матрена слова вставить: откуда что берется, по два слова вдруг говорит. Что десять лет тому назад было, и то всё помянула.

Говорила, говорила Матрена, подскочила к Семену, схватила его за рукав.

— Давай поддевку-то мою. А то одна осталась, и ту с меня снял да на себя напер. Давай сюда, конопатый пес, пострел тебя расшиби!

— затрещала в швах куцавейка. Схватила Матрена поддевку, на голову накинула и взялась за дверь. Хотела уйти, да остановилась: и сердце в ней расходилось — хочется ей зло сорвать и узнать хочется, какой такой человек.

IV.

Остановилась Матрена и говорит:

— Кабы добрый человек, так голый бы не был, а то на нем и рубахи-то нет. Кабы за добрыми делами пошел, ты бы сказал, откуда привел щеголя такого.

— Да я сказываю тебе: иду, у часовни сидит этот раздемши, застыл совсем. Не лето ведь, нагишом-то. Нанес меня на него Бог, а то бы пропасть. Ну, как быть? Мало ли какие дела бывают! Взял, одел и привел сюда. Утиши ты свое сердце. Грех, Матрена. Помирать будем.

Хотела Матрена изругаться, да поглядела на странника и замолчала. Сидит странник — не шевельнется, как сел на краю лавки. Руки сложены на коленях, голова на грудь опущена, глаз не раскрывает и все морщится, как будто душит его что. Замолчала Матрена. Семен и говорит:

— Матрена, али в тебе Бога нет?!

Услыхала это слово Матрена, взглянула еще на странника, и вдруг сошло в ней сердце. Отошла она от двери, подошла к печному углу, достала ужинать. Поставила чашку на стол, налила квасу, выложила краюшку последнюю. Подала нож и ложки.

— Хлебайте, что ль, — говорит.

Подвинул. Семен странника.

— Пролезай, — говорит, — молодец.

И жалко стало Матрене странника, и полюбила она его. И вдруг повеселел странник, перестал морщиться, поднял глаза на Матрену и улыбнулся.

Поужинали; убрала баба и стала спрашивать странника:

— Да ты чей будешь?

— Не здешний я.

— Да как же ты на дорогу то попал?

— Нельзя мне сказать.

— Кто ж тебя обобрал?

— Меня Бог наказал.

— Так голый и лежал?

— Так и лежал нагой, замерзал. Увидал меня Семен, пожалел, снял с себя кафтан, на меня надел и велел сюда придти. А здесь ты меня накормила, напоила, пожалела. Спасет вас Господь!

Встала Матрена, взяла с окна рубаху старую Семенову, ту самую, что платила, подала страннику; нашла еще портки, подала.

— На вот, я вижу, у тебя и рубахи-то нет. Оденься да ложись, где полюбится — на хоры али на печь.

Снял странник кафтан, одел рубаху и портки и лег на хоры. Потушила Матрена свет, взяла кафтан и полезла к мужу.

Прикрылась Матрена концом кафтана, лежит и не спит, все странник ей с мыслей не идет.

Долго не спала Матрена и слышит — Семен тоже не спит, кафтан на себя тащит.

— Семен!

— А!

— Хлеб-то последний поели, а я не ставила. На завтра, не знаю, как быть. Нечто у кумы Маланьи попрошу.

— Живы будем, сыты будем.

Полежала баба, помолчала.

— А человек, видно, хороший, только что ж он не сказывает про себя.

— Должно, нельзя.

— Сём!

— А!

— Мы-то даем, да что ж нам никто не дает?

Не знал Семен, что сказать. Говорит: «будет толковать-то». Повернулся и заснул.

V.

На утро проснулся Семен. Дети спят, жена пошла к соседям хлеба занимать. Один вчерашний странник в старых портках и рубахе на лавке сидит, вверх смотрит. И лицо у него против вчерашнего светлее.

И говорит Семен:

— Чего ж, милая голова: брюхо хлеба просит, а голое тело одежи. Кормиться надо. Что работать умеешь?

— Я ничего не умею.

Подивился Семен и говорит:

— Была бы охота. Всему люди учатся.

— Люди работают, и я работать буду.

— Тебя как звать?

— Михаил.

— Ну, Михайла, сказывать про себя не хочешь — твое дело, а кормиться надо. Работать будешь, что прикажу, — кормить буду.

— Спаси тебя Господь, а я учиться буду. Покажи, что делать.

Взял Семен пряжу, надел на пальцы и стал делать конец.

— Дело не хитрое, гляди...

Посмотрел Михайла, надел также на пальцы, тотчас перенял, сделал конец.

Показал ему Семен, как наваривать. Также сразу понял Михайла. Показал хозяин и как всучить щетинку и как тачать, и тоже сразу понял Михайла.

Какую ни покажет ему работу Семен, все сразу поймет, и с третьего дня стал работать, как будто век шил. Работает без разгиба, ест мало; перемежится работа — молчит и все вверх глядит. На улицу не ходит, не говорит лишнего, не шутит, не смеется.

Только и видели раз, как он улыбнулся в первый вечер, когда ему баба ужинать собрала.

VI.

Михайла, и стали из округи к Семену за сапогами ездить, и стал у Семена достаток прибавляться.

Сидят раз по зиме Семен с Михайлой, работают, подъезжает к избе тройкой с колокольцами возок. Поглядели в окно: остановился возок против избы, соскочил молодец с облучка, отворил дверцу. Вылезает из возка в шубе барин. Вышел из возка, пошел к Семенову дому, вошел на крыльцо. Выскочила Матрена, распахнула дверь настежь. Нагнулся барин, вошел в избу, выпрямился, чуть головой до потолка не достал, весь угол захватил.

Встал Семен, поклонился и дивуется на барина. И не видывал он людей таких. Сам Семен поджарый и Михайла худощавый, а Матрена и вовсе как щепка сухая, а этот — как с другого света человек: морда красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит.

Отдулся барин, снял шубу, сел на лавку и говорит:

— Кто хозяин сапожник?

— Я, ваше степенство.

Крикнул барин на своего малого:

— Эй, Федька, подай сюда товар.

Вбежал малый, внес узелок. Взял барин узел, положил на стол.

— Развяжи, говорит. Развязал малый.

Ткнул барин пальцем товар сапожный и говорит Семену:

— Ну, слушай же ты, сапожник. Видишь товар?

— Вижу, — говорит, — ваше благородие.

— Да ты понимаешь ли, какой это товар?

— Товар хороший.

— То-то хороший! Ты, дурак, еще не видал товару такого. Товар немецкий, двадцать рублей плачен.

Заробел Семен, говорит:

— Где же нам видать.

— Ну, то-то. Можешь ты из этого товара на мою ногу сапоги сшить?

— Можно, ваше степенство.

Закричал на него барин:

— То-то «можно». Ты понимай, ты на кого шьешь, из какого товару. Такие сапоги мне сшей, чтобы год носились, не кривились, не поролись. Можешь— берись, режь товар, а не можешь— и не берись и не режь товару. Я тебе наперед говорю: распорются, скривятся сапоги раньше году, я тебя в острог засажу; не скривятся, не распорются до году, я за работу десять рублей отдам.

Заробел Семен и не знает, что сказать. Оглянулся на Михайлу.

— Брать, что ли?

Кивнул головой Михайла: «бери, мол, работу».

Послушался Семен Михайлу, взялся такие сапоги сшить, чтобы год не кривились, не поролись.

Крикнул барин малого, велел снять сапог с левой ноги, вытянул ногу.

— Снимай мерку!

Сшил Семен бумажку в 10 вершков, загладил, стал на коленки, руку об фартук обтер хорошенько, чтобы барский чулок не попачкать, и стал мерить. Обмерил Семен подошву, обмерил в подъеме; стал икру мерить, не сошлась бумажка. Ножища в икре как бревно толстая.

— Смотри, в голенище не обузь.

Стал Семен еще бумажку нашивать. Сидит барин, пошевеливает перстами в чулке, народ в избе оглядывает. Увидал Михайлу.

— Это кто ж, — говорит, — у тебя?

— А это самый мой мастер, он и шить будет.

— Смотри же, — говорит барин на Михайлу, — помни, так сшей, чтобы год проносились.

Оглянулся и Семен на Михайлу; видит — Михайла на барина и не глядит, а уставился в угол за барином, точно вглядывается в кого. Глядел, глядел Михайла и вдруг улыбнулся и просветлел весь.

— Ты что, дурак, зубы скалишь? Ты лучше смотри, чтобы к сроку готовы были.

И говорит Михайла:

— Как раз поспеют, когда надо.

— То-то.

Надел барин сапог, шубу, запахнулся и пошел к двери. Да забыл нагнуться, стукнулся в притолоку головой.

Разругался барин, потер себе голову, сел в возок и уехал.

Отъехал барин, Семен и говорит:

— Ну уж кремняст. Этого долбней не убьешь. Косяк головой высадил, а ему горя мало.

А Матрена говорит:

— С житья такого как им гладким не быть. Этакого заклепа и смерть не возьмет.

VII.

И говорит Семен Михайле:

— Взять-то взяли работу, да как бы нам беды не нажить. Товар дорогой, а барин сердитый. Как бы не ошибиться. Ну-ка ты, у тебя и глаза повострее, да и в руках-то больше моего сноровки стало, на-ка мерку. Крои товар, а я головки дошивать буду.

Подошла Матрена, глядит, как Михайла кроит, и дивится, что такое Михайла делает. Привыкла уж и Матрена к сапожному делу, глядит и видит, что Михайла не по-сапожному товар кроит, а на круглые вырезает.

Хотела сказать Матрена, да думает себе: «должно не поняла я, как сапоги барину шить; должно, Михайла лучше знает, не стану мешаться».

Скроил Михайла пару, взял конец и стал сшивать не по-сапожному, в два конца, а одним концом, как босовики шьют.

Подивилась и на это Матрена, да тоже мешаться не стала. А Михайла всё шьет. Стали полудновать, поднялся Семен, смотрит — у Михайлы из барского товару босовики сшиты.

«Как это, — думает, — Михайла год целый жил, не ошибался ни в чем, а теперь беду такую наделал? Барин сапоги вытяжные на ранту заказывал, а он босовики сшил без подошвы, товар испортил. Как я теперь разделаюсь с барином? Товару такого не найдешь».

И говорит он Михайле:

— Ты что же это, говорит, милая голова, наделал? Зарезал ты меня! Ведь барин сапоги заказывал, а ты что сшил?

Только начал он выговаривать Михайле — грох в кольцо у двери, стучится кто-то. Глянули в окно: верхом кто-то приехал, лошадь привязывает. Отперли: входит тот самый малый от барина.

— Здорово!

— Здорово. Чего надо?

— Да вот барыня прислала об сапогах.

— Чтò об сапогах?

— Да что об сапогах! сапог не нужно барину. Приказал долго жить барин.

— Чтò ты!

— От вас до дома не доехал, в возке и помер. Подъехала повозка к дому, вышли высаживать, а он как куль завалился, уж и закоченел, мертвый лежит, насилу из возка выпростали. Барыня и прислала, говорит: «Скажи ты сапожнику, что был, мол, у вас барин, сапоги заказывал и товар оставил, так скажи: сапог не нужно, а чтобы босовики на мертвого поскорее из товару сшил. Да дождись, пока сошьют, и с собой босовики привези». Вот и приехал.

Взял Михайла со стола обрезки товара, свернул трубкой, взял и босовики готовые, щелкнул друг об друга, обтер фартуком и подал малому. Взял малый босовики.

— Прощайте, хозяева! Час добрый!

VIII.

Прошел и еще год, и два, и живет Михайла уже шестой год у Семена. Живет попрежнему. Никуда не ходит, лишнего не говорит и во всё время только два раза улыбнулся: один раз, когда баба ему ужинать собрала, другой раз на барина. Не нарадуется Семен на своего работника. И не спрашивает его больше, откуда он; только одного боится, чтоб не ушел от него Михайла.

Сидят раз дома. Хозяйка в печь чугуны ставит, а ребята по лавкам бегают, в окна глядят. Семен тачает у одного окна, а Михайла у другого каблук набивает.

— Дядя Михайла, глянь-ка, купчиха с девочками никак к нам идет. А девочка одна хромая.

Только сказал это мальчик, Михайла бросил работу, повернулся к окну, глядит на улицу.

И удивился Семен. То никогда не глядит на улицу Михайла, а теперь припал к окну, глядит на что-то. Поглядел и Семен в окно; видит — вправду идет женщина к его двору, одета чисто, ведет за ручки двух девочек в шубках, в платочках в ковровых. Девочки одна в одну, разузнать нельзя. Только у одной левая ножка попорчена, — идет, припадает.

Взошла женщина на крыльцо, в сени, ощупала дверь, потянула за скобу — отворила. Пропустила вперед себя двух девочек и вошла в избу.

— Здорово, хозяева!

— Просим милости. Что надо?

Села женщина к столу. Прижались ей девочки в колени, людей чудятся.

— Да вот девочкам на весну кожаные башмачки сшить.

— Что же, можно. Не шивали мы маленьких таких, да все можно. Можно рантовые, можно выворотные на холсте. Вот Михайла у меня мастер.

И подивился Семен на Михайлу. Правда, хороши, думает, девочки: черноглазенькие, пухленькие, румяненькие, и шубки и платочки на них хорошие, а всё не поймет Семен, чтò он так приглядывается на них, точно знакомые они ему.

Подивился Семен и стал с женщиной толковать — рядиться. Порядился, сложил мерку. Подняла себе женщина на колени хроменькую и говорит:

— Вот с этой две мерки сними; на кривенькую ножку один башмачок сшей, а на пряменькую три. У них ножки одинакие, одна в одну. Двойни они.

Снял Семен мерку и говорит на хроменькую:

— С чего же это с ней сталось? Девочка такая хорошая. Сроду, что ли?

— Нет, мать задавила.

Вступилась Матрена, хочется ей узнать, чья такая женщина и чьи дети, и говорит:

— А ты разве им не мать будешь?

— Я не мать им и не родня, хозяюшка, чужие вовсе — приемыши.

— Не свои дети, а как жалеешь их!

— Как мне их не жалеть, я их обеих своею грудью выкормила. Свое было детище, да Бог прибрал, его так не жалела, как их жалею.

— Да чьи же они?

IX.

Разговорилась женщина и стала рассказывать:

— Годов шесть, — говорит, — тому дело было, в одну неделю обмерли сиротки эти: отца во вторник похоронили, а мать в пятницу померла. Остались обмòрушки эти от отца трех деньков, а мать и дня не прожила. Я в эту пору с мужем в крестьянстве жила. Соседи были, двор об двор жили. Отец их мужик одинокий был, в роще работал. Да уронили дерево как-то на него, его поперек прихватило, все нутро выдавило. Только довезли, он и отдал Богу душу, а баба его в ту же неделю и роди двойню, вот этих девочек. Бедность, одиночество, одна баба была, — ни старухи, ни девчонки. Одна родила, одна и померла.

— ножку вывернула. Собрался народ — обмыли, опрятали, гроб сделали, похоронили. Всё добрые люди. Остались девчонки одни. Куда их деть? А я из баб одна с ребенком была. Первенького мальчика восьмую неделю кормила. Взяла я их до времени к себе. Собрались мужики, думали, думали, куда их деть, и говорят мне: «Ты, Марья, подержи покамест девчонок у себя, а мы, дай срок, их обдумаем». А я разок покормила грудью пряменькую, а эту раздавленную и кормить не стала: не чаяла ей живой быть. Да думаю себе, за что ангельская душка млеет? Жалко стало и ту. Стала кормить, да так-то одного своего да этих двух, — троих грудью и выкормила! Молода была, сила была, да и пища хорошая. И молока столько Бог дал в грудях было, что зальются бывало. Двоих кормлю бывало, а третья ждет. Отвалится одна, третью возьму. Да так-то Бог привел, что этих выкормила, а своего по второму годочку схоронила. И больше Бог и детей не дал. А достаток прибавляться стал. Вот теперь живем здесь на мельнице у купца. Жалованье большое, жизнь хорошая. А детей нет. И как бы мне жить одной, кабы не девчонки эти! Как же мне их не любить! Только у меня и воску в свечке, что они!

Прижала к себе женщина одною рукой девочку хроменькую, а другою рукой стала со щек слезы стирать.

И вздохнула Матрена и говорит:

— Видно, пословица не мимо молвится: без отца, матери проживут, а без Бога не проживут.

Поговорили они так промеж себя, поднялась женщина идти; проводили ее хозяева, оглянулись на Михайлу. А он сидит, сложивши руки на коленках, глядит вверх, улыбается.

X.

— говорит, — ты, Михайла!

Встал Михайла с лавки, положил работу, снял фартук, поклонился хозяину с хозяйкой и говорит:

— Простите, хозяева. Меня Бог простил. Простите и вы.

И видят хозяева, что от Михайлы свет идет. И встал Семен, поклонился Михайле и сказал ему:

— Вижу я, Михайла, что ты не простой человек, и не могу я тебя держать, и не могу я тебя спрашивать. Скажи мне только одно: отчего, когда я нашел тебя и привел в дом, ты был пасмурен, и когда баба подала тебе ужинать, ты улыбнулся на нее и с тех пор стал светлее? Потом, когда барин заказывал сапоги, ты улыбнулся в другой раз и с тех пор стал еще светлее? И теперь, когда женщина приводила девочек, ты улыбнулся в третий раз и весь просветлел. Скажи мне, Михайла, отчего такой свет от тебя и отчего ты улыбнулся три раза?

— Оттого свет от меня, что я был наказан, а теперь Бог простил меня. А улыбнулся я три раза оттого, что мне надо было узнать три слова Божии. И я узнал слова Божьи; одно слово я узнал, когда твоя жена пожалела меня, и оттого я в первый раз улыбнулся. Другое слово я узнал, когда богач заказывал сапоги, и я в другой раз улыбнулся; и теперь, когда я увидал девочек, я узнал последнее, третье слово, и я улыбнулся в третий раз.

И сказал Семен:

— Скажи мне, Михайла, за чтò Бог наказал тебя и какие те слова Бога, чтобы мне знать.

И сказал Михайла:

— Наказал меня Бог за то, что я ослушался Его. Я был ангел на небе и ослушался Бога.

Был я ангел на небе, и послал меня Господь вынуть из женщины душу. Слетел я на землю, вижу: лежит одна жена — больна, родила двойню, двух девочек. Копошатся девочки подле матери, и не может их мать к грудям взять. Увидала меня жена, поняла, что Бог меня по душу послал, заплакала и говорит: «Ангел Божий! мужа моего только схоронили, деревом в лесу убило. Нет у меня ни сестры, ни тетки, ни бабки, некому моих сирот взрастить. Не бери ты мою душеньку, дай мне самой детей вспоить, вскормить, на ноги поставить! Нельзя детям без отца, без матери прожить!» И послушал я матери, приложил одну девочку к груди, подал другую матери в руки и поднялся к Господу на небо. Прилетел к Господу и говорю: «Не мог я из родильницы души вынуть. Отца деревом убило, мать родила двойню и молит не брать из нее души, говорит: «Дай мне детей вспоить, вскормить, на ноги поставить. Нельзя детям без отца, без матери прожить». Не вынул я из родильницы душу». И сказал Господь: «Поди вынь из родильницы душу и узнаешь три слова: узнаешь, что есть в людях, и чего не дано людям, и чем люди живы. Когда узнаешь, вернешься на небо». Полетел я назад на землю и вынул из родильницы душу.

Отпали младенцы от грудей. Завалилось на кровати мертвое тело, придавило одну девочку, вывернуло ей ножку. Поднялся я над селом, хотел отнести душу Богу, подхватил меня ветер, повисли у меня крылья, отвалились, и пошла душа одна к Богу, а я упал у дороги на землю.

XI.

И поняли Семен с Матреной, кого они одели и накормили и кто жил с ними, и заплакали они от страха и радости.

И сказал ангел:

— Остался я один в поле и нагой. Не знал я прежде нужды людской, не знал ни холода, ни голода, и стал человеком. Проголодался, измерз и не знал, чтò делать. Увидал я — в поле часовня для Бога сделана, подошел к Божьей часовне, хотел в ней укрыться. Часовня заперта была замком и войти нельзя было. И сел я за часовней, чтобы укрыться от ветра. Пришел вечер, проголодался я и застыл и изболел весь. Вдруг слышу: идет человек по дороге, несет сапоги, сам с собой говорит. И увидал я впервой смертное лицо человеческое после того, как стал человеком, и страшно мне стало это лицо, отвернулся я от него. И слышу я, что говорит сам с собой этот человек о том, как ему свое тело от стужи в зиму прикрыть, как жену и детей прокормить. И подумал: «я пропадаю от холода и голода, а вот идет человек, только о том и думает, как себя с женой шубой прикрыть и хлебом прокормить. Нельзя ему помочь мне». Увидал меня человек, нахмурился, стал еще страшнее и прошел мимо. И отчаялся я. Вдруг слышу, идет назад человек. Взглянул я и не узнал прежнего человека: то в лице его была смерть, а теперь вдруг стал живой, и в лице его я узнал Бога. Подошел он ко мне, одел меня, взял с собой и повел к себе в дом. Пришел я в его дом, вышла нам навстречу женщина и стала говорить. Женщина была еще страшнее человека— мертвый дух шел у нее изо рта, и я не мог продохнуть от смрада смерти. Она хотела выгнать меня на холод, и я знал, что умрет она, если выгонит меня. И вдруг муж ее напомнил ей о Боге, и женщина вдруг переменилась. И когда она подала нам ужинать, а сама глядела на меня, я взглянул на нее — в ней уже не было смерти, она была живая, и я и в ней узнал Бога.

И вспомнил я первое слово Бога: «узнаешь, что есть в людях». И я узнал, что есть в людях любовь. И обрадовался я тому, что Бог уже начал открывать мне то, что обещал, и улыбнулся в первый раз. Но всего не мог я узнать еще. Не мог я понять, чего не дано людям и чем люди живы.

Стал я жить у вас и прожил год. И приехал человек заказывать сапоги такие, чтобы год носились, не поролись, не кривились. Я взглянул на него и вдруг за плечами его увидал товарища своего, смертного ангела. Никто, кроме меня, не видал этого ангела, но я знал его и знал, что не зайдет еще солнце, как возьмется душа богача. И подумал я: «припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до вечера». И вспомнил я другое слово Бога: «узнаешь, чего не дано людям».

Что есть в людях, я уже знал. Теперь я узнал, чего не дано людям. Не дано людям знать, чего им для своего тела нужно. И улыбнулся я в другой раз. Обрадовался я тому, что увидал товарища ангела, и тому, что Бог мне другое слово открыл.

Но всего не мог я понять. Не мог еще я понять, чем люди живы. И всё жил я и ждал, когда Бог откроет мне последнее слово. И на шестом году пришли девочки-двойни с женщиной, и узнал я девочек, и узнал, как остались живы девочки эти. Узнал и подумал: «просила мать за детей, и поверил я матери, — думал, что без отца, матери нельзя прожить детям, а чужая женщина вскормила, взрастила их». И когда умилилась женщина на чужих детей и заплакала, я в ней увидал живого Бога и понял, чем люди живы. И узнал, что Бог открыл мне последнее слово и простил меня, и улыбнулся я в третий раз.

XII.

— Узнал я, что жив всякий человек не заботой о себе, а любовью.

Не дано было знать матери, чего ее детям для жизни нужно. Не дано было знать богачу, чего ему самому нужно. И не дано знать ни одному человеку — сапоги на живого или босовики ему же на мертвого к вечеру нужны.

Остался я жив, когда был человеком, не тем, что я сам себя обдумал, а тем, что была любовь в прохожем человеке и в жене его и они пожалели и полюбили меня. Остались живы сироты не тем, что обдумали их, а тем, что была любовь в сердце чужой женщины и она пожалела, полюбила их. И живы все люди не тем, что они сами себя обдумывают, а тем, что есть любовь в людях.

Знал я прежде, что Бог дал жизнь людям и хочет, чтобы они жили; теперь понял я еще и другое.

ò им всем для себя и для всех нужно.

Понял я теперь, что кажется только людям, что они заботой о себе живы, а что живы они одною любовью. Кто в любви, тот в Боге и Бог в нем, потому что Бог есть любовь.

И запел ангел хвалу Богу, и от голоса его затряслась изба. И раздвинулся потолок, и встал огненный столб от земли до неба. И попадали Семен с женой и с детьми на землю. И распустились у ангела за спиной крылья, и поднялся он на небо.

И когда очнулся Семен, изба стояла попрежнему, и в избе уже никого, кроме семейных, не было.

Примечания

«Чем люди живы?» сохранился в тридцати трех рукописях и трех корректурах. 29 рукописей и 3 корректуры принадлежат к Архиву

В. Г. Черткова, переданному в ГТМ (папка 3, №№ 1—32); одна рукопись принадлежит ГТМ (Инв. № 21, 13 декабря 1924 г,); одна рукопись хранится в АТБ под шифром: № VII, I. и две рукописи в БЛ в собрании Ивакина.

1) Автограф АТБ VII. I. F°, 2 лл. рваной писчей нелинованной бумаги. Заглавие: «Ангел на земле». Писано на 3-х страницах, без полей, с помарками и поправками. «Поехалъ рыбакъ въ море»... «Растащиха ты, бездомовникъ, уйду отъ тебя». (См. вариант № 1.)

°, 1 л. почтовой бумаги. Писано на одной стороне, со многими поправками, повидимому, один из первых набросков. Заглавие: «Архангелъ». Начало: «Жилъ у моря мужъ съ женою»... «Поди вынь у родильницы душу». Вся рукопись вертикально перечеркнута. Сверху в правом углу рукою С. А. Толстой написано: «Вар. 2». (См. вариант № 2.)

3) Рукопись ГТМ № 2. Копия с предыдущей, рукою С. А. Толстой. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги фабрики Говарда (?). Писано на одной стороне. В правом углу сверху: Вар. 1. Заглавие: «Архангелъ». Начало: «Жилъ у моря мужъ съ женою»... «Поди вынь из родильницы душу». Поправок Толстого нет.

4) Автограф ГТМ № 3. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги с неясным клеймом. Писано с обеих сторон; на л. 1 об. — только 6 строк; остальные листы исписаны полностью. Оставлены поля и на них внесены дополнения и поправки. Вся рукопись сильно перечеркана. Отрывок. Начало: «Призываетъ Господь Архангела и говорить ему». «Это чей? Дальний, ночевать попросился». В правом углу сверху рукою С. А. Толстой: Вар. I. (См. варианты.)

5) Рукопись ГТМ № 4. Копия рукою С. А. Толстой. 4°, 3 лл. Заглавие: «Архангелъ». «Призываетъ Господь Архангела». Начало рукописи без поправок, верхняя часть л. 2 вертикально перечеркнута, в нижней текст переделан, как новое начало. «Носилъ сапожникъ работу въ городъ»... Конец«Вышла старуха, отперла. Видитъ»... Это один из вариантов первой главы.

6) Автограф ГТМ № 5. 4°, 4 лл. нелинованной писчей бумаги; писано на обеих сторонах, без полей, с небольшими помарками. Заглавие: «Архангелъ». Начало: «Жилъ мужъ съ женою на краю города подле моря»... «Въ Боге живешь, въ Боге умрешь». На л. 1 в правом углу сверху рукою С. А. Толстой: Вариант 3-й. На л. 4 внизу дата ее же рукой: «Январь 1881 года». Текст этой рукописи напечатан в газете «Речь» 1914, № 94. (См. вариант № 4.)

7) Рукопись ГТМ № 6. Отрывок копии с предыдущей рукописи рукою С. А. Толстой, без поправок. 4°, 4 лл. нелинованной писчей бумаги. Начала недостает. Начало: «Поклонился низко юноша старичку»... Конец: «Въ Боге живши, въ Боге умрешь».

8) Автограф ГТМ № 7. 4°, 1 л. нелинованной писчей бумаги; писано без полей, на одной стороне. Отрывок. «Носилъ сапожникъ работу»... Конец: «глянулъ внизъ — подъ обрывомъ сидитъ человекъ». Вся рукопись исчеркана и перемарана. Набросокъ к 1-й главе.

°, 1 л. нелинованной писчей бумаги, писано на одной стороне, с помарками и поправками. Отрывок. Начало: «II. Носилъ сапожникъ работу: новые сапоги»... Конец: «Куда же его весть. Кормить надо. Откуда взять». Вариант того же текста, что и в III. 7. Число II поставлено над текстом.

10) Автограф ГТМ № 9. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги; писано с обеих сторон, с полями; на полях и в тексте дополнения и поправки. Отрывок. Начало: «Отнесъ разъ сапожникъ работу по заказу, сдалъ хозяину»... «И пошелъ сапожникъ своей дорогой». Вариант к текстам III. 7 и 8 (к 1-й главе). (См. вар. № 5).

11) Автограф ГТМ № 10. 4°, 3 лл. нелинованной писчей бумаги фабрики Говарда. Писано без полей, с обеих сторон. С очень большими помарками и переделками. На л. 2, сбоку, вертикально к тексту написано: «особо» и подчеркнуто. Заглавия нет. Начало: «Жилъ въ деревне у мужика сапожникъ»... Конец: «Только потушили огонь, загрохало кольцо у калитки». Эта рукопись представляет материал к І-й главе. (См. вар. № 6.)

12) Автограф ГТМ № 11. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги фабрики Способина. Текст только на лицевой стороне л. 1-го. Отрывок. «Ушла женщина и видятъ, сидитъ Мих[айло] весь светлый»... Конец: «Призываетъ меня Г[осподь] и говорить: Поди вынь...» (многоточие Толстого). Набросок к главе X. Внизу приписка рукою Толстого «На Басманной женская гимна[зiя]». Этот набросок является материалом для X главы.

°, 1 л. писчей бумаги фабрики Говарда (?). Писано на одной стороне. Отрывок. Начало: «И ужаснулся Семенъ, всталъ, поклонился Михайле и сказалъ ему»... Конец: «Слушай, Семенъ, и слушайте все. Посылаетъ меня Господь вынуть душу изъ женщины». Набросок к главе X.

14) Автограф ГТМ № 13. 8°, 1 л. почтовой бумаги с водяным знаком: Lacroix. Писано с одной стороны. Много зачеркнуто и переправлено. Отрывок. Начало: «И замолчалъ ангелъ. И стали Семенъ и Матрена понимать»... «И улыбнулся ангелъ». Это набросок к главе XII.

15 и 16) Автографы ГТМ №№ 14 и 15. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги; с поправками и помарками. Отрывки. Оба листа представляют тексты, повидимому, самостоятельно возникшие и только в дальнейшей обработке поставленные рядом. Л. 1, начало: «Понялъ ангелъ, что людямъ кажется, что они заботой о себе живы»... Конец: «а живы они только любовью». Дальше пол-страницы зачеркнуто, со слов: «Понялъ ангелъ, что хотелъ Богъ, чтобы люди не для себя, а другъ для друга жили»... Конец: «И затемъ скрылъ отъ нихъ то, что имъ нужно, а открылъ себя въ нихъ любовью, то, чемъ каждый человекъ живъ и все люди живы».

начало: «Понялъ ангелъ, зачемъ скрылъ Богъ отъ людей»... «И затемъ то скрылъ отъ нихъ то, что имъ для себя нужно, а открылъ самого себя въ сердцахъ ихъ любовью» (см. вар. № 12). Это наброски к главе XII, Обороты обоих листов составляют одну страницу копии, рукою А. П. Иванова, с началом рассказа «Чемъ люди живы» (с этим заглавием). С рукописи архива В. Г. Черткова № 25. на л. 2. об.: «Жилъ въ деревне сапожникъ съ женой и детьми у мужика на квартире»... «тогда бы взялъ дубленые. Отдалъ бы 5 рублей остальные».

17) Автограф ГТМ № 16. Отрывок. 4°, 1 л. нелинованной писчей бумаги без клейма. Писано на одной стороне, с помарками и поправками. На обороте листа вкось 6 строчек, в виде заметки «Не быль бы я живъ. Не были бы живы младен[цы]. Не было бы живого человека, потому что все, что есть у человека, дано ему любовью др[угихъ] людей». Текст. Начало: «Зналъ ангелъ, что Богъ не для того даль жизнь мiру, чтобы она погибла» — Конец: «а открылъ любовь, то, что каждому для себя и для всехь нужно и ею то живы люди». Это набросок к главе XII. (См. вар.№ 13.)

18) Автограф ГТМ № 17. Отрывок. 4°, 1 л. нелинованной писчей бумаги без клейма. Писано на обеихъ сторонах с помарками и поправками. «Зналъ А[нгелъ], что Б[огъ] даль жизнь людямъ и хочетъ, чтобы они были живы». Конец: «а живы они только Богомъ. А Богъ любитъ людей». Это набросок к главе XII. (См. вар. № 17.)

°, 1 л. нелинованной писчей бумаги без клейма. Писано на обеих сторонах, с помарками и поправками. Начало: «И понялъ ангелъ, что людямъ кажется только, что они заботой о себе живы»... Конец: «А тотъ, кто въ любви, тотъ въ Боге и Богъ въ немъ». Набросок к главе XII (см. вар. № 14). Вкось внизу написано: «говоритъ о хлебе».

20) Автограф ГТМ № 19. Отрывок. 4°, 1 л. нелинованной писчей бумаги без клейма. Писано на одной стороне, с помарками и поправками. Начало: «Понялъ ангелъ, что остался онъ живъ, когда пропадалъ нагой въ поле, темъ, что прохожiй пожалелъ его»... «Богъ знаетъ, что всемъ людямъ нужно». Это набросок к главе XII. (См. вар. № 15.)

21) Автограф ГТМ Инв. № 21/13 дек. 1924 г. F°, 1 л. нелинованной писчей бумаги. Писано с одной стороны. На обороте карандашом, рукою Толстого же позже приписано заглавие: «Чем люди живы». Два отрывка. Первый отрывок. Начало: «И понялъ я, что человеку не дано знать то, что ему для своего тела нужно»... (См. конец вар. № 16.) Второй отрывок. Начало: «Во всемъ у васъ спорь, въ одномъ все согласны были, что несчастному помочь надо». Рукопись с большими помарками и поправками.

22) Автограф ГТМ № 20. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги, с неясным клеймом. Исписаны все четыре страницы (4-я наполовину), с полями, на полях и в тексте поправки и дополнения. Заглавия нет. «Жилъ въ деревне сапожникъ. Была у него жена и трое детей»... Конец: «И самъ не знаетъ, с чего возрадовалось сердце у сапожника; повернулся онъ и пошелъ безъ кафтана и безъ сапогъ одинъ по дороге». Эта рукопись вместе с рукописями №№ 21, 22 и 23 составляет полный текст рассказа (см. вариант № 8).

°, 7 лл. нелинованной писчей бумаги; писано без полей, с обеих сторон. Заглавия нет. На об. л. 2-го и на л. 3 — прошение без подписи в Совет Московского художественного Общества о разрешении посещать классы Училища живописи, ваяния и зодчества. Лл. 4 и 5 снизу оборваны раньше, чем Толстой начал на них писать. Нижняя половина и весь об. л. 7-го оставлены чистыми. Л. 1 — одиночный, остальные двойные. В левом верхнем углу листов есть чернильные цыфровые пометы: на 1 л. — 1, на 2—3-м — 2, на 4—5-м — 3, на 6—7-м — 4. Текст. Начало: «Идетъ сапожникъ на легке въ одной рубахе», Конец: «Слушай, Семенъ и понимай». Эта рукопись по содержанию является продолжением предыдущей. Вместе с рукоп. №№ 20, 22 и 23 входит в полный текст рассказа. (См. вариант № 9.)

24) Автограф ГТМ № 22. 4°, 2 л. нелинованной писчей бумаги. Начало: «Знаешь ты, Семенъ, про Бога?»... «сказалъ мне, где его домъ, и ушелъ оть меня». Толстой здесь воспользовался копией начала рассказа и переделал ее для сборной копии из рукописей 20, 21, 22 и 23, обозначив карандашом цыфрой 5. (См. вариант № 10.)

25) Автограф ГТМ № 23. 4°, 2 лл. нелинованной писчей бумаги, писано с обеих сторон, без полей (л. 2 об. чистый). Заглавия нет. Начало: «И какъ только отошелъ человекъ, такъ согрелся и утешился я»... Конец: «И когда очнулся, ужъ никого не было». Это продолжение предыдущей рукописи. На л. 1 с левой стороны карандашом помечено: «6». Вместе с рукописями 20, 21 и 22, составляет полный текст рассказа (См. вариант № 11.)

26) Рукопись БЛ из Собрания Ивакина, 4°, 2 лл. Копия рукою А. П. Иванова с поправками Толстого. «самъ сошью и шуба»... Конец: «и заговорилъ человекъ и сказалъ».. Рукопись представляет собою отрывок (без начала и конца) рукописи ГТМ (см. выше № 21). Эта рукопись послужила оригиналом части рукописи № 24 (см. ниже № 27).

°, 32 лл. (лл. 26—32 чистые) нелинованной писчей бумаги с клеймом фабрики Протасьева. Заглавие: «Чемъ люди живы?». Начало: «Жилъ сапожникъ съ женой и детьми у мужика на квартере» (автогр.)... Зачеркнутый конец копии«и что потому живы сироты не материной грудью, а любовью въ людяхъ». Далее рукою Толстого — новый конец. Начало: «Понялъ ангелъ, что живет Богъ въ человеке»... «Узнаешь, отчего нельзя человеку себя обдумать, отчего нельзя отцу матери детей обдумать, и узнаешь, чемъ люди живы».

В этой рукописи Толстым впервые дано рассказу заглавие: «Чемъ люди живы?», приписанное над текстом. Л. 5 копии зачеркнут Толстым и вместо него вставлен другой лист, целиком писанный Толстым. Начало: «Бросилъ на земь сапоги валеные, распоясался, скинулъ кафтанъ»... «Идетъ и радуется у Семена сердце. Спустился человекъ (в лощину)». Оборот этого листа представляет часть копии рассказа, писанной рукою С. А. Толстой и относится к рукописи № 4.

28) Рукопись ГТМ № 25. Копия с предыдущей, рукою А. П. Иванова. Заглавие: «Чемъ люди живы?». 4°, 24 лл. (лл. 8—24 чистые) нелинованной писчей бумаги фабрики Протасьева. С поправками и дополнениями Толстого на полях и в тексте, а л. 7 (писан с одной стороны) весь — рукою Толстого. Под заглавием Толстым приписан эпиграф: «Богъ есть любовь и пребывающiй въ любви пребываетъ въ Боге и Богъ въ немъ. 1 посл. Иоанн., гл. IV, 16». Начало: «Жилъ въ деревне сапожникъ сь женой и детьми у мужика на квартире». Рукопись неполная, конца недостает, обрывается словами: «Сказываю тебе, голый въ поле лежитъ. —А ты разве не голый».

°, 4 лл. нелинованной писчей бумаги с клеймом фабрики Способина. Писано с обеих сторон, с большими полями; на них и в тексте — поправки, переделки и дополнения рукою Толстого. Заглавие: «Чемъ люди живы?» зачеркнуто и сверху рукою Толстого написано: «Кафтан, сапоги и сироты». Начало: «Жил сапожникъ съ женой и детьми у мужика на квартире»... На л. 2 об. копия обрывается «А къ пасхе справился бы»; дальше — текст рукою Толстого, сильно перемаранный. Конца недостает. «и не сталъ сапожникъ больше разговаривать». (Середина рукописи и самый конец — см. вар. № 7).

— собрание Ивакина, 4°, 27 лл. (последние 2 лл. без текста), много поправок, переделок и дополнений рукою Толстого. Первоначальное заглавие. «Кафтанъ, сапоги и сироты» перечеркнуто Толстым и заменено сначала заглавием: «Безъ чего людямъ жить нельзя», потом: «Въ чемъ жизнь людей» и затем окончательным заглавием: «Чемъ люди живы?».

Эпиграф рукою Толстого: «Богь есть любовь. Пребывающiй въ любви, пребываетъ въ Боге и Богъ въ немъ». Іоанн. 1 посл. 4, 16. Текст начинается: «Жилъ сапожникъ съ женою и детьми у мужика на квартире»... «А Богъ въ сердце человека — это любовь, то что всемъ людямъ нужно» и дальше зачеркнуто: «И ею только живы люди». В этом списке несколько больших пропусков. Список с рукописи ГТМ (см. № 28) и оригинал рукописи того же архива № 27.

31) Рукопись ГТМ № 27. Коиия рукою А. П. Иванова и неизвестного. Заглавие: «Чем люди живы». 4°, 27 лл. нелинованной бумаги с клеймом фабрики Говарда. С поправками, дополнениями и переделками Толстого. Под заглавием рукою Толстого выписан и вертикально зачеркнут эпиграф: «Богь это любовь. Кто въ любви, тотъ въ Боге и въ томъ Богъ. — Іоанн.». Начало: «Жилъ сапожникъ съ женою и детьми у мужика на квартире»... Конец: «И что живы люди любовью другихъ людей, а что любовь это Богъ и [т]отъ, кто въ любви, тотъ въ Боге, а Богъ въ немъ». С этого списка рассказ набирался для «Детского отдыха». Здесь глава 2 обрывается словами: «Нетъ у меня дома» (л. 5 об.). Дальше, л. 6 — глава V и надпись рукою издательницы журнала Истоминой: „Продолжение «Чемъ люди живы»“. Недостающий текст находится в рукописи № 28.

„Продолженiе разсказа «Чемъ люди живы»“. В левом углу сверху «Для Детского отдыха»; в правом углу: «Это надо набрать непременно сегодня к 7-ми часамъ и послать в редакцiю Детского отдыха, для доставленiя графу Толстому. Истомина».

Рукопись начинается: «Да чей же ты? — Не здешнiй я»... Кончается: «Только сказалъ: Будетъ толковать то. Повернулся и заснулъ».

Поправок Толстого нет. На л. 4 об. заметки Толстого к рассказу; «Семенъ поджарый. И не видывалъ Семенъ людей такихъ»...

33) № 29. Корректурные гранки. 13 полос. Заглавие: «Чемъ люди живы?». Это первая корректура для «Детского отдыха», с большими поправками и дополнениями Толстого, представляющими значительную переделку рассказа сравнительно с рукописями... 27 и 28. «Жилъ сапожникъ съ женою и детьми у мужика на квартире»... Конец: (до исправления): «что любовь это Богъ и [т]оть кто въ любви, тотъ въ Боге, а Богъ въ немъ». После исправления кончается так: «И когда поднялся Семенъ, уже никого не было» и подпись: «Левъ Толстой». Между этой и следующей корректурой недостает одной или двух корректур.

34) № 30. Сверстанная корректура «Детского отдыха». 8°, 14 лл. С эпиграфом из 1-го послания Иоанна, гл. III, 14, 17, 18 и IV, 7, 8, 12, 15 (читай 16) и 20. С поправками и дополнениями Толстого. Здесь главы IV и V соединены в одну; VIII и IX также соединены, а глава XI (первоначально ХII-ая) разделена на две.

35) № 31. Копия отдельных мест рассказа рукою А. П. Иванова, сделанная для типографии с корректуры 30. 4° и обрезки, 21 лл. Это отрывок копии поправок Толстого к сверстанной корректуре, в свою очередь тоже исправленный Толстым.

36) № 32. Отрывок одной из сверстанных корректур для «Детского отдыха». 8°, 3 лл. Здесь только главы IX—XII. С поправками и дополнениями Толстого. Значительных переделок нет. «Ушла женщина съ девочками». Многие поправки, сделанные рукою Толстого, зачеркнуты вероятно переписчиком, делавшим копию с корректуры для типографии.

В основу настоящего издания положен текст изд. «Посредник»: «Чем люди живы?» Рассказ Льва Толстого», М. 1886 и «Сочинений гр. Л. Н. Толстого». Часть двенадцатая. М. 1886 г., стр. 1—28, проверенный по рукописям, корректурам и тексту, напечатанному в журнале «Детский отдых» 1881, 12, стр. 407—434.

Сноски