Круг чтения
Недельное чтение. За что?

НЕДЕЛЬНОЕ ЧТЕНИЕ

ЗА ЧТО?

I

В 1830 году весною к пану Ячевскому в его родовое имение Рожанку приехал единственный сын его умершего друга молодой Иосиф Мигурский. Ячевский был 65-летний широколобый, широкоплечий, широкогрудый старик, с длинными белыми усами на кирпично-красном лице, патриот времен второго раздела Польши. Он юношей вместе с Мигурским отцом служил под знаменами Костюшки и всеми силами своей патриотической души ненавидел апокалипсическую, как он называл ее, блудницу Екатерину II и изменника, мерзкого ее любовника Понятовского, и также верил в восстановление Речи Посполитой, как верил ночью, что к утру опять взойдет солнце. В 12-ом году он командовал полком в войсках Наполеона, которого он обожал. Погибель Наполеона огорчила его, но он не отчаивался в восстановлении, хотя и искалеченного, но все-таки царства Польского. Открытие сейма в Варшаве Александром I оживило его надежды, но священный союз, реакция во всей Европе, самодурство Константина отдаляло осуществление заветного желания. С 25 года Ячевский поселился в деревне и безвыездно жил в своей Рожанке, занимая время хозяйством, охотой и чтением газет и писем, посредством которых он все-таки горячо следил за политическими событиями в своем отечестве. Он был женат вторым браком на бедной красивой шляхтенке, и брак этот был несчастлив. Он не любил и не уважал этой своей второй жены, тяготился ею, дурно, грубо обращался с нею, как будто вымещая на ней свою ошибку второго брака. Детей от второй жены не было. От первой же жены было две дочери: старшая, Ванда, величавая красавица, знавшая цену своей красоты и скучавшая в деревне, и меньшая, Альбина, любимица отца, живая, костлявая девочка, с вьющимися белокурыми волосами и широко, как у отца, расставленными большими блестящими голубыми глазами.

Альбине было 15 лет, когда приехал Иосиф Мигурский. Мигурский и прежде студентом бывал у Ячевских в Вильно, где они жили по зимам, и ухаживал за Вандой, теперь же в первый раз уже вполне взрослым, свободным человеком приехал к ним в деревню. Приезд молодого Мигурского был приятен всем жителям Рожанки. Старику Иозё Мигурский был приятен тем, что напоминал ему друга, его отца в то время, как они оба были молоды, и еще тем, что с жаром и самыми розовыми надеждами рассказывал о революционном брожении не только в Польше, но и за границей, откуда он только что приехал. Пани Ячевской Мигурский был приятен тем, что при гостях старик Ячевский сдерживался и не бранил ее за всё, как обыкновенно. Ванде он был приятен потому, что она была уверена, что Мигурский приехал для нее и намеревается ей сделать предложение; она готовилась дать ему согласие, но намеревалась, как она сама с собой говорила: lui tenir la dragée haute.[1] Альбина была рада тому, что все были рады. Не одна Ванда была уверена в том, что Мигурский приехал с намерением сделать ей предложение. Это думали все в доме — от старика Ячевского до няни Лудвики, хотя никто и не говорил этого.

И это была правда. Мигурский приехал с этим намерением, но, пробыв неделю, он, чем-то смущенный и расстроенный, уехал, не сделав предложения. Все были удивлены этим неожиданным отъездом, и никто, кроме Альбины, не понимал его причины. Альбина знала, что причиной этого странного отъезда была она. Во всё время пребывания его в Рожанке она замечала, что Мигурский был особенно возбужден и весел только с нею. Он обращался с ней, как с ребенком, шутил с ней, дразнил ее, но она женским чутьем чуяла, что в этом обращении его с нею было не отношение взрослого к ребенку, а мужчины к женщине. Она видела это в том любующемся взгляде и ласковой улыбке, с которыми он встречал ее, когда она входила в комнату, и провожал, когда она выходила. Она не отдавала себе ясного отчета о том, что такое это было, но это его отношение к ней веселило ее, и она невольно старалась делать то, что нравилось ему. Нравилось же ему всё, что она бы ни делала. И потому она в его присутствии с особенным возбуждением делала всё, что делала. Ему нравилось, как она наперегонки бегала с прекрасным хортым (борзая собака), прыгавшим на нее и лизавшим ее в раскрасневшееся сияющее лицо; нравилось, как она при малейшем поводе заливалась заразительно звонким смехом; нравилось, как она, продолжая весело смеяться глазами, принимала серьезный вид при скучной проповеди ксендза; нравилось, как с необыкновенной верностью и комизмом представляла то старую няню, то пьяного соседа, то его самого, Мигурского, мгновенно переходя от изображения одного к изображению другого. Нравилось, главное, ее восторженная жизнерадостность, точно как будто она только что сейчас узнала вполне всю прелесть жизни и спешила воспользоваться ею. Ему нравилась эта особенная ее жизнерадостность, а жизнерадостность эта возбуждалась и усиливалась именно тем, что она знала, что эта жизнерадостность восхищает его. И потому одна Альбина знала, отчего Мигурский, приехавший, чтобы сделать предложение Ванде, уехал, не сделав его. Хотя она никому не решилась бы сказать этого, не говорила этого ясно и сама себе, она в глубине души знала, что он хотел полюбить сестру и полюбил ее, Альбину. Альбина очень удивлялась этому, считая себя вполне ничтожной в сравнении с умной, образованной, красавицей Вандой, но не могла не знать, что это так, и не могла не радоваться этому, потому что сама всеми силами своей души полюбила Мигурского, полюбила так, как любят только в первый раз и только один раз в жизни.

II

В конце лета газеты принесли известие о парижской революции. Вслед за этим стали приходить известия о готовящихся беспорядках в Варшаве. Ячевский с страхом и надеждой ожидал с каждой почтой известия об убийстве Константина и начале революции. Наконец в ноябре получились в Рожанке сначала весть о нападении на бельведер, о бегстве Константина Павловича, потом о том, что сейм объявил династию Романовых лишенной польского престола, что Хлопицкий объявлен диктатором и польский народ опять свободен. Восстание не дошло еще до Рожанки, но все обитатели ее следили за ходом его, ожидали его у себя и готовились к нему. Старик Ячевский переписывался с старым знакомым, одним из главарей восстания, принимал таинственных евреев факторов, не по хозяйственным, а по революционным делам, и готовился присоединиться к восстанию, когда настанет время. Пани Ячевская не только как всегда, но еще более, чем всегда, заботилась о материальных удобствах мужа и, как всегда, этим самым всё больше и больше раздражала его. Ванда отослала свои брильянты подруге в Варшаву с тем, чтобы вырученные деньги отдать в революционный комитет. Альбина интересовалась только тем, что делает Мигурский. Через отца она знала, что он поступил в отряд Дверницкого, и старалась узнать всё то, что касалось этого отряда. Мигурский писал два раза: один раз извещал о том, что он поступил в войско, другой раз в половине февраля писал восторженное письмо о победе поляков при Сточеке, где взяли 6 русских орудий и пленных: «Zwycięstwo Polakòw i klęska Moskali! Wiwat!»[2] заканчивал он письмо. Альбина была в восторге. Она рассматривала карту, рассчитывала, где и когда должны быть окончательно побеждены москали, и бледнела и дрожала, когда отец медленно распечатывал привезенные с почты пакеты. Один раз мачеха, зайдя в ее комнату, застала ее перед зеркалом в панталонах и конфедератке. Альбина готовилась в мужском платье бежать из дома, чтобы присоединиться к польскому войску. Мачеха сказала отцу. Отец призвал дочь к себе и, скрывая свое сочувствие ей, даже восхищение перед ней, сделал ей строгий выговор, требуя, чтобы она выбросила из головы глупые мысли об участии в войне. «У женщины есть другое дело: любить и утешать тех, которые жертвуют собой за отчизну», — сказал он ей. Теперь она нужна ему, составляя его радость и утешение, а придет время, она также нужна будет мужу. Он знал, чем подействовать на нее. Он намекнул ей на то, что он одинок и несчастен, и поцеловал ее. Она прижалась к нему лицом, скрывая слезы, которые все-таки намочили рукав его халата, и обещала ему ничего не предпринимать без его согласия.

III

Только люди, испытавшие то, что испытали поляки после раздела Польши и подчинения одной части ее власти ненавистных немцев, другой — власти еще более ненавистных москалей, могут понять тот восторг, который испытывали поляки в 30 и 31 году, когда после прежних несчастных попыток освобождения новая надежда освобождения казалась осуществимою. Но надежда эта продолжалась недолго. Силы были слишком несоразмерны, и революция опять была задавлена. Опять бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей были пригнаны в Польшу и под начальством то Дибича, то Паскевича и высшего распорядителя Николая I, сами не зная, зачем они делают это, пропитав землю кровью своей и своих братьев поляков, задавили их и отдали опять во власть слабых и ничтожных людей, не желающих ни свободы, ни подавления поляков, а только одного: удовлетворения своего корыстолюбия и ребяческого тщеславия.

Варшава была взята, отдельные отряды разбиты. Сотни, тысячи людей были расстреляны, забиты палками, сосланы. В числе сосланных был и молодой Мигурский. Имение его было конфисковано, а сам он определен солдатом в линейный батальон в Уральск.

Ячевские жили зиму 1832 года в Вильне для здоровья старика, после 31 года страдавшего болезнью сердца. Здесь пришло к ним письмо от Мигурского из крепости. Он писал, что как ни тяжело для него было то, что он перенес и что предстоит ему, он рад тому, что ему пришлось пострадать за отчизну, что он не отчаивается в том святом деле, за которое он отдал часть своей жизни и готов отдать остаток ее, и что если бы завтра явилась новая возможность, он поступил бы так же. Читая письмо вслух, старик зарыдал на этом месте и долго не мог продолжать. В остальной части письма, которую вслух прочла Ванда, Мигурский писал, что какие бы ни были его планы и мечты в тот последний его приезд, который останется вечно самой светлой точкой во всей его жизни, он теперь и не может и не хочет говорить про них.

Ванда и Альбина поняли каждая по-своему значение этих слов, но никому не объяснили того, как они поняли их. В конце письма Мигурский посылал приветствия всем и, между прочим, с тем же игривым тоном, с которым он обращался с Альбиной во время своего приезда, обращался к ней и в письме, спрашивая ее, так же ли она быстро бегает, перегоняя хортых, и так ли хорошо передразнивает всех. Он желал здоровья старику, успеха в хозяйственных делах матери, достойного мужа Ванде и продолжения той же жизнерадостности Альбине.

IV

Здоровье старика Ячевского шло всё хуже и хуже, и в 1833 году вся семья переехала за границу. Ванда встретила в Бадене богатого польского эмигранта и вышла за него замуж. Болезнь старика быстро ухудшалась, и в начале 1833 года он умер за границей на руках Альбины. Жену он не допускал ходить за собой и до последней минуты не мог простить ей той ошибки, которую он сделал, женившись на ней. Пани Ячевская вернулась с Альбиной в деревню. Главный интерес жизни Альбины был Мигурский. В ее глазах это был величайший герой и мученик, служению которому она решила посвятить свою жизнь. Еще до отъезда за границу она начала переписываться с ним сначала по поручению отца, потом от себя. После смерти отца она, вернувшись в Россию, продолжала переписываться с ним и, когда ей минуло 18 лет, объявила мачехе, что она решила ехать в Уральск к Мигурскому с тем, чтобы выйти там за него замуж. Мачеха стала упрекать Мигурского за то, что он эгоистически хочет облегчить свое тяжелое положение тем, чтобы, увлекши богатую девушку, заставить ее разделить его несчастье. Альбина рассердилась и объявила мачехе, что только она одна может приписывать такие подлые мысли человеку, пожертвовавшему всем для своего народа, что Мигурский, напротив, отказывался от той помощи, которую она предлагала ему, и что она бесповоротно решила ехать к нему и выйти за него замуж, если он только захочет дать ей это счастье. Альбина была совершеннолетняя, и деньги у нее были, — те 300 000 злотых, которые покойник дядя оставил двум племянницам. Так что ничего не могло задержать ее.

В ноябре 1833 года Альбина простилась с домашними, как насмерть, со слезами провожавшими ее в дальний, неведомый край варварской Московии, села с старой преданной няней Лудвикой, которую она брала с собой, в отцовский, вновь исправленный для дальней дороги возок, и пустилась в дальнюю дорогу.

V

Мигурский жил не в казармах, а на своей отдельной квартире. Николай Павлович требовал, чтобы разжалованные поляки не только несли всю тяжесть суровой солдатской жизни, но и терпели все те унижения, которым подвергались в это время рядовые солдаты; но большинство тех простых людей, которые должны были исполнять эти его распоряжения, понимали всю тяжесть положения этих разжалованных и, несмотря на опасность неисполнения его воли, где могли, не исполняли ее. Полуграмотный, выслужившийся из солдат командир того батальона, в который был зачислен Мигурский, понимал положение бывшего богатого, образованного молодого человека, лишившегося всего, жалел его и уважал, и делал ему всякого рода послабления. И Мигурский не мог не оценить добродушия подполковника с белыми бакенбардами на одутловатом солдатском лице и чтобы отплатить ему, согласился учить его сыновей, готовящихся в корпус, математике и французскому языку.

Жизнь Мигурского в Уральске, тянувшаяся уже седьмой месяц, была не только однообразная, унылая и скучная, но и тяжелая. Знакомств, кроме батальонного командира, с которым он старался держаться как можно дальше, у него был только один сосланный поляк, мало образованный и пронырливый, неприятный человек, занимавшийся здесь торговлей рыбой. Главная же тяжесть жизни Мигурского состояла в том, что ему трудно было привыкать к нужде. Средств у него после конфискации его имения не было никаких, и он перебивался продажей золотых вещей, которые у него остались.

Единственная и большая радость его жизни после его ссылки была переписка с Альбиной, поэтическое, милое представление о которой со времени посещения его Рожанки осталось у него в душе и становилось теперь в изгнании всё прекраснее и прекраснее. В одном из первых писем своих она, между прочим, спрашивала его, что значат слова его давнишнего письма: «какие бы ни были мои желания и мечты». Он отвечал ей, что теперь он может признаться ей, что мечты его были о том, чтобы назвать ее своей женой. Она ответила ему, что любит его. Он ответил, что лучше бы она не писала этого, потому что ему ужасно думать о том, что могло бы быть и теперь невозможно. Она ответила, что это не только возможно, но что это непременно будет. Он отвечал ей, что не может принять ее жертвы, что в теперешнем положении его это невозможно. Вскоре после этого своего письма он получил повестку на 2000 злотых. По штемпелю конверта и почерку он узнал, что это было прислано от Альбины, и вспомнил, что в одном из первых писем он в шуточном тоне описывал ей то удовольствие, которое он испытывает теперь, уроками зарабатывая всё, что ему нужно, — денег на чай, табак и даже книги. Переложив деньги в другой конверт, он отослал их назад с письмом, в котором он просил ее не портить их святых отношений деньгами. У него всего было довольно, писал он, и он вполне счастлив, зная, что имеет такого друга, как она. На этом остановилась их переписка.

В ноябре Мигурский сидел у подполковника, давая урок мальчикам, когда послышался звук приближающегося почтового колокольца и заскрипели по морозному снегу полозья саней и остановились у подъезда. Дети вскочили, чтобы узнать, кто приехал. Мигурский остался в комнате, глядя на дверь и ожидая возвращения детей, но в дверь вошла сама подполковница.

— А к вам, «пан», какие-то барыни приехали, вас спрашивают, — сказала она. — Должно, с вашей стороны, похоже полячки.

переднюю. В передней развязывала платок на голове толстая, рябая женщина. Другая женщина входила в дверь квартиры полковника. Услыхав за собой шаги, она оглянулась. Из-под капора сияли жизнерадостные, широко расставленные, блестящие голубые глаза с заиндевевшими ресницами Альбины. Он остолбенел и не знал, как встретить ее, как здороваться. «Юзё!» — вскрикнула она, назвав его так, как называл его отец и как сама с собой она называла его, обхватила руками его шею, прильнула к его лицу своим зардевшимся холодным лицом и засмеялась и заплакала.

Узнав, кто такая Альбина и зачем она приехала, добрая полковница приняла ее и поместила до свадьбы у себя.

VI

Добродушный подполковник выхлопотал разрешение высшего начальства. Из Оренбурга выписали ксендза и обвенчали Мигурских. Жена батальонного командира была посаженой матерью, один из учеников нес образ, а Бржозовский, сосланный поляк, был шафером.

Альбина, как ни странно это может казаться, страстно любила своего мужа, но совсем не знала его. Она теперь только знакомилась с ним. Само собой разумеется, что она нашла в живом человеке с плотью и кровью много такого обыденного и непоэтического, чего не было в том образе, который она носила и растила в своем воображении; но зато, именно потому, что это был человек с плотью и кровью, она нашла в нем много такого простого, хорошего, чего не было в том отвлеченном образе. Она слышала от знакомых и друзей про его храбрость на войне и знала про его мужество при потере состояния и свободы и представляла себе его героем, всегда живущим возвышенной, героической жизнью; в действительности же с своей необыкновенной физической силой и храбростью он оказался кротким, смирным ягненком, самым простым человеком, с добродушными шутками, с той самой детской улыбкой чувственного рта, окруженного белокурой бородкой и усами, которая прельстила ее еще в Рожанке, и с неугасимой трубкой, которая была ей особенно тяжела во время беременности.

Мигурский тоже только теперь узнал Альбину, и в Альбине в первый раз узнал женщину. По тем женщинам, которых он знал до женитьбы, он не мог знать женщин. И то, что он узнал в Альбине, как в женщине вообще, удивило его и скорее могло бы разочаровать его в женщине вообще, если бы он не чувствовал к Альбине, как к Альбине, особенно нежного и благодарного чувства. К Альбине, как к женщине вообще, он чувствовал ласковое, несколько ироническое снисхождение, к Альбине же, как к Альбине, не только нежную любовь, но и восхищение и сознание неоплатного долга за ее жертву, давшую ему незаслуженное счастье.

Мигурские были счастливы тем, что, направив всю силу своей любви друг на друга, они испытывали среди чужих людей чувство двух заблудившихся зимою замерзающих и отогревающих друг друга. Радостной жизни Мигурских содействовало и участие в их жизни рабски, самоотверженно преданной своей панюсе добродушно ворчливой, комической, влюбляющейся во всех мужчин няни Лудвики. Мигурские были счастливы и детьми. Через год родился мальчик. Через полтора года девочка. Мальчик был повторением матери: те же глаза и та же резвость и грация. Девочка была здоровый, красивый зверок.

Несчастливы же Мигурские были удалением от родины, и главное, тяжестью своего непривычно униженного положения. Особенно страдала за это унижение Альбина. Он, ее Юзё, герой, идеал человека, должен был вытягиваться перед всяким офицером, делать ружейные приемы, ходить в караул и безропотно повиноваться.

Кроме того, известия из Польши получались самые печальные. Почти все близкие родные, друзья были или сосланы или, лишившись всего, бежали за границу. Для самих же Мигурских не предвиделось какого-либо конца этому положению. Все попытки ходатайствовать о прощении или хотя бы об улучшении положения, о производстве в офицеры, не достигали цели. Николай Павлович делал смотры, парады, учения, ходил по маскарадам, заигрывал с масками, скакал без надобности по России из Чугуева в Новороссийск, Петербург и Москву, пугая народ и загоняя лошадей, и когда какой-нибудь смельчак решался просить смягчения участи ссыльных декабристов или поляков, страдавших из-за той самой любви к отечеству, которая им же восхвалялась, он, выпячивая грудь, останавливал на чем попало свои оловянные глаза и говорил: «Пускай служат. Рано». Как будто он знал, когда будет не рано, а когда будет время. И все приближенные: генералы, камергеры и их жены, кормившиеся около него, умилялись перед необычайной прозорливостью и мудростью этого великого человека.

В общем все-таки в жизни Мигурских было больше счастья чем несчастья.

Так прожили они пять лет. Но вдруг обрушилось на них неожиданное, страшное горе. Заболела сначала девочка, через два дня заболел мальчик: горел три дня и без помощи врачей (никого нельзя было найти) на четвертый день умер. Через два дня после него умерла и девочка.

Альбина не утопилась в Урале только потому, что не могла без ужаса представить себе положения мужа при известии об ее самоубийстве. Но жить ей было трудно. Всегда прежде деятельная и заботливая, она теперь, предоставив все свои заботы Лудвике, сидела часами без дела, молча глядя на то, что попадалось под глаза, а то вдруг вскакивала и убегала в свою каморку и там, не отвечая на утешения мужа и Лудвики, тихо плакала, только качая головой, прося их уйти и оставить ее одну. Летом она уходила на могилу детей и там сидела, раздирая себе сердце воспоминаниями о том, что было и что могло бы быть. Особенно мучила ее мысль о том, что дети могли бы остаться живы, если бы они жили в городе, где могла бы быть подана медицинская помощь. «За что? за что? — думала она. — И Юзё, и я — мы ничего ни от кого не хотим, кроме того, чтоб ему жить так, как он родился и жили его деды и прадеды, а мне только чтобы жить с ним, любить его, любить моих крошек, воспитывать их». «И вдруг его мучают, ссылают, а у меня отнимают то, что мне дороже света. Зачем? за что?» — задавала она этот вопрос людям и богу. И не могла представить себе возможности какого-нибудь ответа.

А без этого ответа не было жизни. И жизнь ее остановилась. Бедная жизнь в изгнании, которую она прежде умела украшать своим женским вкусом и изяществом, стала теперь невыносима не только ей, но и Мигурскому, страдавшему за нее и не знавшему, чем помочь ей.

VII

В это самое тяжелое для Мигурских время прибыл в Уральск поляк Росоловский, замешанный в грандиозном плане возмущения и побега, устроенного в то время в Сибири сосланным ксендзом Сироцинским.

Росоловский так же, как и Мигурский, так же, как и тысячи людей, наказанных ссылкою в Сибирь за то, что они хотели быть тем, чем родились — поляками, был замешан в этом деле, наказан за это розгами и отдан в солдаты в тот же батальон, где был Мигурский. Росоловский, бывший учитель математики, был длинный, сутуловатый, худой человек с впалыми щеками и нахмуренным лбом.

В первый же вечер своего пребывания Росоловский, сидя за чаем у Мигурских, стал, естественно, рассказывать своим медленным, спокойным басом про то дело, за которое он так жестоко пострадал. Дело состояло в том, что Сироцинский организовал по всей Сибири тайное общество, цель которого состояла в том, чтобы с помощью поляков, зачисленных в казачьи и линейные полки, взбунтовать солдат и каторжных, поднять поселенцев, захватить в Омске артиллерию и всех освободить.

— Да разве это было возможно? — спросил Мигурский.

— Очень возможно, всё было готово, — сказал Росоловский, мрачно хмурясь, и медленно, спокойно рассказал весь план освобождения и все принятые меры для успеха дела и в случае неуспеха для спасения заговорщиков. Успех был верный, если бы не изменили два злодея. Сироцинский, по словам Росоловского, был человек гениальный и великой душевной силы. Он и умер героем и мучеником. И Росоловский ровным, спокойным басом стал рассказывать подробности казни, на которой он по приказанию начальства должен был присутствовать вместе со всеми судившимися по этому делу.

— Два батальона солдат стояли в два ряда, длинной улицей, у каждого солдата в руке была гибкая палка, такой высочайше утвержденной толщины, чтобы три только могли входить в дуло ружья. Первым повели доктора Шакальского. Два солдата вели его, а те, которые были с палками, били его по оголенной спине, когда он ровнялся с ними. Я видел это только тогда, когда он подходил к тому месту, где я стоял. То я слышал только дробь барабана, но потом, когда становился слышен свист палок и звук ударов по телу, я знал, что он подходит. И я видел, как его тянули за ружья солдаты, и он шел, вздрагивая и поворачивая голову то в ту, то в другую сторону. И раз, когда его проводили мимо нас, я слышал, как русский врач говорил солдатам: «Не бейте больно, пожалейте». Но они все били; когда его провели мимо меня второй раз, он уже не шел сам, а его тащили. Страшно было смотреть на его спину. Я зажмурился. Он упал, и его унесли. Потом повели второго. Потом третьего, потом четвертого. Все падали, всех уносили, одних замертво, других еле живыми, и мы все должны были стоять и смотреть. Продолжалось это шесть часов — от раннего утра и до двух часов пополудни. Последнего повели самого Сироцинского. Я давно не видал его и не узнал бы, так он постарел. Всё в морщинах бритое лицо его было бледно-зеленоватое. Тело обнаженное было худое, желтое, ребра торчали над втянутым животом. Он шел так же, как и все, при каждом ударе вздрагивая и вздергивая голову, но не стонал и громко читал молитву: Miserere mei Deus secundam magnam misericordiam tuam.[3]

— Я сам слышал, — быстро прохрипел Росоловский и, закрыв рот, засопел носом.

Лудвика, сидевшая у окна, рыдала, закрыв лицо платком.

— И охота вам расписывать! Звери — звери и есть! — вскрикнул Мигурский и, бросив трубку, вскочил со стула и быстрыми шагами ушел в темную спальню. Альбина сидела как окаменевшая, уставив глаза в темный угол.

VIII

На другой день Мигурский, придя домой с ученья, был удивлен видом жены, которая, как в старину, легкими шагами, с сияющим лицом встретила его и повела в спальню.

— Ну, Юзё, слушай.

— Слушаю. Что?

— Я всю ночь думала о том, что рассказал Росоловский. И я решилась: я не могу жить так, не могу жить тут. Не могу! Я умру, но не останусь здесь.

— Да что же делать?

— Бежать.

— Бежать? Как?

— Я всё обдумала. Слушай.

И она рассказала ему тот план, который она придумала сегодня ночью. План был такой: он, Мигурский, уйдет из дома вечером и оставит на берегу Урала свою шинель и на шинели письмо, в котором напишет, что лишает себя жизни. Поймут, что он утопился. Будут искать тело, будут посылать бумаги. А он спрячется. Она так спрячет его, что никто не найдет. Можно будет прожить так хоть месяц. А когда всё уляжется, они убегут.

Затея ее в первую минуту показалась Мигурскому неисполнимой, но к концу дня, когда она с такой страстью и уверенностью убеждала его, он стал соглашаться с нею. Кроме того, он был склонен согласиться еще и потому, что наказание за неудавшийся побег, такое же наказание, как то, про которое рассказывал Росоловский, падало на него, Мигурского, успех же освобождал ее, а он видел, как после смерти детей тяжела ей была жизнь здесь.

Росоловский и Лудвика были посвящены в замысел, и после долгих совещаний, изменений, поправок план побега был выработан. Сначала хотели сделать так, чтобы Мигурский после того, как он будет признан утонувшим, бежал бы один, пешком. Альбина же выедет в экипаже и в условном месте встретит его. Такой был первый план. Но потом, когда Росоловский рассказал про все неудавшиеся попытки побегов последних пяти лет в Сибири (за всё время убежал и спасся только один счастливец), Альбина предложила другой план, тот, чтобы Юзё, спрятанный в экипаже, ехал с нею и Лудвикой до Саратова. В Саратове же ему переодетому идти вниз по берегу Волги и в условленном месте сесть в лодку, которую она наймет в Саратове и в которой поплывет вместе с Альбиной и Лудвикой вниз по Волге до Астрахани и через Каспийское море в Персию. План был этот одобрен всеми и главным устроителем Росоловским, но представлялась трудность устройства такого помещения в экипаже, которое не обратило бы на себя внимания начальства, а между тем могло бы вместить в себя человека. Когда же Альбина после поездки на могилу детей сказала Росоловскому, как ей больно оставлять прах детей на чужой стороне, он, подумав, сказал:

— Просите начальство о разрешении взять с собой гробы детей, вам разрешат.

— Нет, я не хочу, не хочу этого! — сказала Альбина.

— Просите. В этом всё. Мы не возьмем гробов, а для них сделаем большой ящик и в ящик положим Юзефа.

В первую минуту Альбина отвергла это предложение, так ей неприятно было связывать обман с воспоминанием о детях, но когда Мигурский весело одобрил этот проект, она согласилась.

Так что окончательный план выработался такой: Мигурский сделает всё то, что должно убедить начальство, что он утопился. Когда смерть его будет признана, Альбина подаст прошение о том, чтобы ей после смерти мужа разрешено было вернуться на родину и взять с собой и прах детей. Когда же ей дадут и это разрешение, будет сделано подобие того, что могилы раскопаны и гробы взяты, но гробы оставят на месте, а вместо детских гробов в приготовленном для этого ящике поместится Мигурский. Ящик поставят в тарантас и так доедут до Саратова. От Саратова они сядут на лодку. В лодке Юзё выйдет из ящика, и они поплывут до Каспийского моря. А там Персия или Турция и свобода.

IX

Прежде всего Мигурские купили тарантас под предлогом отправления Лудвики на родину. Потом началось устройство в тарантасе такого ящика, в котором, не задохнувшись, можно бы было, хотя и скорчившись, лежать и из которого можно бы было скоро и незаметно выходить и опять влезать. Втроем, Альбина, Росоловский и сам Мигурский, придумывали и прилаживали ящик. В особенности важна была помощь Росоловского, который был хороший столяр. Ящик был сделан так, что, утвержденный на дрожины позади кузова, он плотно приходился к кузову, и стенка, приходившаяся к кузову, отваливалась так, что человек, вынув стенку, мог лежать частью в ящике, частью на дне тарантаса. Кроме того, в ящике были провернуты дыры для воздуха, и сверху и с боков ящик должен был быть покрыт рогожей и увязан веревками. Входить и выходить из него можно было через тарантас, в котором было сделано сиденье.

Когда тарантас и ящик были готовы, еще до исчезновения мужа, Альбина, чтобы приготовить начальство, пошла к полковнику и заявила, что муж ее впал в меланхолию и покушался на самоубийство и она боится за него и просит на время отпустить его. Способность ее к драматическому искусству пригодилась ей. Выражаемые ею беспокойство и страх за мужа были так естественны, что полковник был тронут и обещал сделать всё, что может. После этого Мигурский сочинил письмо, которое должно было быть найдено за обшлагом его шинели на берегу Урала, и в условленный день, вечером, он пошел к Уралу, дождался темноты, положил на берегу одежду, шинель с письмом и тайно вернулся домой. На чердаке, запиравшемся замком, было приготовлено для него место. Ночью Альбина послала Лудвику к полковнику заявить о муже, что он, выйдя из дома 20 часов назад, не возвращался. Утром ей принесли письмо мужа, и она с выражением сильного отчаяния в слезах отнесла его полковнику. Через неделю Альбина подала прошение об отъезде на родину. Горе, выражаемое Мигурской, поражало всех видевших ее. Все жалели несчастную мать и жену. Когда отъезд ее был разрешен, она подала другое прошение о позволении откопать трупы детей и взять их с собою. Начальство подивилось на эту сентиментальность, но разрешило и это.

На другой день после получения и этого разрешения вечером Росоловский с Альбиной и Лудвикой в наемной телеге с ящиком, в который должны были быть вложены гробы детей, приехали на кладбище, к могиле детей. Альбина, опустившись на колени у могил детей, помолилась и скоро встала и нахмурившись, обращаясь к Росоловскому, сказала:

— Делайте то, что надо, а я не могу, — и отошла в сторону.

Росоловский с Лудвикой сдвинули надгробный камень и вскопали лопатой верхние части могилы так, что могила имела вид раскопанный. Когда всё было сделано, они кликнули Альбину и с ящиком, наполненным землей, вернулись домой.

Наступил назначенный день отъезда. Росоловский радовался успеху доведенного почти до конца предприятия. Лудвика напекла на дорогу печений и пирожков и, приговаривая свою любимую поговорку: «Iak mame Kocham», говорила, что у ней сердце разрывается от страха и радости. Мигурский радовался и своему освобождению с чердака, на котором он просидел больше месяца, и больше всего — оживлению и жизнерадостности Альбины. Она как будто забыла всё прежнее горе и все опасности и как в девичье время, прибегая к нему на чердак, сияла восторженной радостью.

В три часа утра пришел казак провожать и привел казак ямщик тройку лошадей. Альбина с Лудвикой и собачкой сели в тарантас на подушки, покрытые ковром. Казак и ямщик сели на козлы. Мигурский, одетый в крестьянское платье, лежал в кузове тарантаса.

Выехали из города, и добрая тройка понесла тарантас по гладкой, как камень, убитой дороге между бесконечной, непаханной, поросшей прошлогодним серебристым ковылем, степью.

X

Сердце замирало в груди Альбины от надежды и восторга. Желая поделиться своими чувствами, она изредка, чуть улыбаясь, указывала Лудвике головой то на широкую спину казака, сидевшего на козлах, то на дно тарантаса. Лудвика с значительным видом неподвижно смотрела перед собой и только чуть-чуть морщила губы. День был ясный. Со всех сторон расстилалась безграничная пустынная степь, блестящая серебристым ковылем на косых лучах утреннего солнца. Только то с той, то с другой стороны жесткой дороги, по которой, как по асфальту, гулко звучали некованые, быстрые ноги башкирских коней, виднелись бугорки насыпанной земли сусликов; на заду сидел сторожевой зверок и, предупреждая об опасности, пронзительно свиcтел и скрывался в нору. Редко встречались проезжие: обоз казаков с пшеницей или конные башкиры, с которыми казак бойко перекидывался татарскими словами. На всех станциях лошади были свежие, сытые, и полтинники на водку, которые давала Альбина, делали то, что ямщики гнали, как они говорили, по-фельдъегерски — вскачь всю дорогу.

На первой же станции, в то время как прежний ямщик увел, а новый не приводил еще лошадей, и казак вошел во двор, Альбина, перегнувшись, спросила мужа, как он себя чувствует, не нужно ли ему чего.

— Превосходно, покойно. Ничего не нужно. Легко пролежу хоть двое суток.

К вечеру приехали в большое село Дергачи. Для того, чтобы муж мог расправить члены и освежиться, Альбина остановилась не на почтовом, а на постоялом дворе и тотчаc же, дав деньги казаку, послала его купить ей яиц и молока. Тарантас стоял под навесом, на дворе было темно и, поставив Лудвику караулить казака, Альбина выпустила мужа, накормила его, и до возвращения казака он опять влез в свое потаенное место. Послали опять за лошадьми и поехали дальше. Альбина чувствовала всё больший и больший подъем духа и не могла удержать своего восторга и веселости. Говорить ей было больше не с кем, как с Лудвикой, казаком и Трезоркой, и она забавлялась ими.

Лудвика, несмотря на свою некрасивость, при всяком отношении с мужчиной тотчас же подозревавшая в этом мужчине любовные на нее виды, подозревала теперь это самое по отношению к здоровенному, добродушному казаку-уральцу, с необыкновенно ясными и добрыми голубыми глазами, который провожал их и который был особенно приятен обеим женщинам своей простотою и добродушной ласковостью. Кроме Трезорки, на которого Альбина грозилась, не позволяя ему нюхать под сидением, она теперь забавлялась Лудвикой и ее комическим кокетством с неподозревающим приписываемые ему намерения, добродушно улыбающимся на всё, что ему говорили, казаком. Альбина, возбужденная и опасностью и начинающим осуществляться успехом дела, и чудной погодой, и степным воздухом, испытывала давно не испытанное ею чувство детского восторга и веселья. Мигурский слышал ее веселый говор и тоже, несмотря на скрываемую им физическую тяжесть своего положения (особенно жарко ему было и жажда его мучила), забывая о себе, радовался на ее радость.

К вечеру второго дня стало виднеться что-то в тумане. Это был Саратов и Волга. Казак своими степными глазами видел и Волгу и мачту и указывал их Лудвике. Лудвика говорила, что видела тоже. Но Альбина ничего не могла разобрать. И только нарочно громко — чтобы слышал муж, говорила:

— Саратов, Волга, — как будто разговаривая с Трезором, рассказывала мужу Альбина всё то, что она видела.

XI

Не въезжая в Саратов, Альбина остановилась на левой стороне Волги в слободе Покровской, против самого города. Здесь она надеялась в продолжение ночи успеть переговорить с мужем и даже вывести его из ящика. Но казак, во всю короткую, весеннюю ночь, не отходил от тарантаса и сидел подле него в стоявшей под навесом пустой телеге. Лудвика по распоряжению Альбины сидела в тарантасе и, будучи вполне уверена, что казак ради нее не отходит от тарантаса, мигала, смеялась и закрывала свое рябое лицо платком. Но Альбина не видела уж в этом ничего веселого и всё больше и больше тревожилась, не понимая, для чего казак так неотлучно держался около тарантаса.

Несколько раз в короткую майскую ночь с зарей, сливающейся с зарей, Альбина выходила из горницы постоялого двора мимо вонючей галереи на заднее крыльцо. Казак всё еще не спал и, спустив ноги, сидел на стоявшей подле тарантаса пустой телеге. Только перед рассветом, когда петухи уже проснулись и перекликались со двора на двор, Альбина, сойдя вниз, нашла время переговорить с мужем. Казак храпел, развалившись в телеге. Она осторожно подошла к тарантасу и толкнула ящик.

— Юзё! — ответа не было.

— Юзё, Юзё! — с испугом громче проговорила она.

— Что ты, милая, что! — сонным голосом проговорил Мигурский из ящика.

— Что ты не отвечал?

— Спал, — проговорил он, и она по звуку голоса узнала, что он улыбался. — Что же, выходить? — спросил он.

— Нельзя, казак тут, — и, сказав это, она взглянула на казака, спящего в телеге.

«Показалось это мне или точно он не спал? — спросила себя Альбина. — Верно, показалось», — подумала она и опять обратилась к мужу.

— Потерпи еще немного, — сказала она. — Поесть хочешь?

— Нет. Курить хочу.

Альбина опять взглянула на казака. Он спал. «Да, это показалось мне», — подумала она.

— Я теперь поеду к губернатору.

— Ну, час добрый...

И Альбина, достав из чемодана платье, пошла в горницу одеваться.

Переодевшись в свое лучшее вдовье платье, Альбина переехала Волгу. На набережной она взяла извозчика и поехала к губернатору. Губернатор принял ее. Хорошенькая, мило улыбающаяся вдова-полька, прекрасно говорящая по-французски, очень понравилась молодящемуся старику губернатору. Он всё разрешил ей и просил ее приехать еще завтра к нему, чтобы получить от него приказ к городничему в Царицын. Радуясь и успеху своего ходатайства и тому действию ее привлекательности, которое она видела в манере губернатора, Альбина, счастливая и полная надежд, возвращалась под гору по немощеной улице на долгушке к пристани. Солнце взошло уже выше леса и косыми лучами играло на рябящей воде огромного разлива. Справа и слева по горе виднелись, как белые облака, облитые пахучим цветом яблони. Лес мачт виднелся у берега, и паруса белели по играющему на солнце рябящему от ветерка разливу. На пристани, разговорившись с извозчиком, Альбина спросила, можно ли нанять лодку до Астрахани, и десятки шумливых, веселых лодочников предложили ей свои услуги и лодки. Она сговорилась с одним из лодочников, больше других понравившимся ей, и пошла смотреть его лодку косовушку, стоявшую в тесноте других лодок у пристани. На лодке была устанавливающаяся небольшая мачта с парусом, так что можно было идти ветром. В случае безветрия были весла и два здоровые, веселые бурлака-гребцы, сидевшие на солнце в лодке. Веселый, добродушный лоцман советовал не оставлять тарантас, а сняв с него колеса, поставить на лодку. Как раз уставится, и вам покойней сидеть будет. Даст бог погодку, дней в пяток до Астрахани добежим».

Альбина сторговалась с лодочником и велела ему прийти в Покровскую слободу, на Логинов постоялый двор, чтобы посмотреть тарантас и получить задаток. Всё удавалось лучше, чем она ожидала. В самом восторженно-счастливом состоянии Альбина переехала Волгу и, разочтясь с извозчиком, направилась к постоялому двору.

XII

Казак Данило Лифанов был из Стрелецкого Умета на Общем Сырту. Ему было 34 года, и он отслуживал последний месяц своего срока казацкой службы. У него в семье был старик 90-летний дед, помнящий еще Пугачева, два брата, сноха старшего брата, за старую веру сосланного в каторгу в Сибирь, жена, две дочери и два сына. Отец его был убит на войне с французами. Он был старшим в доме. У них во дворе было 16 коней, два цабана быков и было распахано и засеяно пшеницей своей вольной земли 15 сотенников. Он, Данило, служил в Оренбурге, в Казани и теперь кончал срок. Он твердо держался старой веры, не курил, не пил и не ел из одной посуды с мирскими и так же строго держался присяги. Во всех своих делах он был медлительно твердо обстоятелен, и на то, что ему поручено было делать от начальства, употреблял всё свое внимание и не забывал ни на минуту, пока не исполнил всего, как он понимал, своего назначения. Теперь ему велено было проводить до Саратова двух полячек с гробами так, чтобы над ними дорогой ничего худого не сделали, чтобы они ехали смирно, никаких шалостей не делали и в Саратове честь-честью сдать их начальству. Так он и доставил их до Саратова и с собачонкой и со всеми с гробами ихними. Бабы были смирные, ласковые, хотя и полячки, а ничего худого не делали. Но тут, в Покровской слободе, ввечеру, он, проходя мимо тарантаса, увидал, что собачонка вспрыгнула в тарантас и там стала визжать и хвостом махать, и из-под сидения тарантаса ему показался чей-то голос. Одна из полячек, старая, увидав собачку в тарантасе, испугалась чего-то, схватила собачонку и унесла.

«Что-то тут есть», подумал казак, и стал примечать. Когда молодая полячка вышла ночью к тарантасу, он притворился, что спит, и явственно услыхал мужской голос из ящика. Рано утром он пошел в полицию и заявил о том, что полячки, какие ему поручены, не добром едут, а вместо мертвых везут какого-то живого человека в ящике.

Когда Альбина в своем восторженно-веселом настроении, уверенная в том, что теперь всё кончено и они через несколько дней будут свободны, подошла к постоялому двору, она с удивлением увидала у ворот щегольскую пару с пристяжкой на отлете и двух казаков. В воротах толпился народ, заглядывая во двор.

Она была так полна надежды и энергии, что ей и в голову не пришла мысль о том, что эта пара и толпившийся народ имеют отношение к ней. Она вошла во двор и в одно и то же время взглянув под тот навес, где стоял ее тарантас, увидала, что народ толпится именно около ее тарантаса, и в то же мгновение услыхала отчаянный лай Трезорки. Случилось то самое ужасное, что только могло случиться. Перед тарантасом, блестя своим чистым мундиром, с сияющими на солнце пуговицами и полупогонами и лаковыми сапогами стоял осанистый с черными бакенбардами человек и говорил что-то громко хриплым, повелительным голосом. Перед ним между двумя солдатами в крестьянском наряде с сеном в спутанных волосах стоял ее Юзё и, как бы недоумевая о том, что вокруг него делалось, поднимал и опускал свои могучие плечи. Трезорка, не зная того что он был причиной всего несчастья, ощетинившись, бесполезно озлобленно лаял на полицмейстера. Увидав Альбину, Мигурский вздрогнул, хотел подойти к ней, но солдаты удержали его.

— Ничего, Альбина, ничего! — проговорил Мигурский, улыбаясь своей кроткой улыбкой.

— А вот и барынька сама! — проговорил полицмейстер. — Пожалуйте сюда. Гробы ваших младенцев? А? — сказал он, подмигивая на Мигурского.

Альбина не отвечала и только, схватившись за грудь, раскрыв рот, с ужасом смотрела на мужа.

Как это бывает в предсмертные и вообще решительные в жизни минуты, она в одно мгновение перечувствовала и передумала бездну чувств и мыслей и вместе с тем не понимала еще, не верила своему несчастью. Первое чувство было знакомое ей давно — чувство оскорбленной гордости при виде ее героя мужа, униженного перед теми грубыми, дикими людьми, которые держали его теперь в своей власти. «Как смеют они держать его, этого лучшего из всех людей, в своей власти?» Другое чувство, одновременно с этим охватившее ее, было сознание совершившегося несчастия. Сознание же несчастия вызвало в ней воспоминание о главном несчастье ее жизни, о смерти детей. И сейчас же возник вопрос: за что? за что отняты дети? Вопрос же, за что отняты дети? вызвал вопрос: за что теперь гибнет, мучается любимый, лучший из людей, ее муж? И тут же она вспомнила о том, какое ждет его позорное наказание, и то, что она, она одна виновата в этом.

— Кто он вам? Муж он вам? — повторил полицмейстер.

— За что, за что? — вскрикнула она и, закатившись истерическим хохотом, упала на снятый теперь с козел и стоявший у тарантаса ящик. Вся трясущаяся от рыданий, с залитым слезами лицом, Лудвика подошла к ней.

— Паненка, милая паненка! Як бога кохам, ничего не будет, ничего, — говорила она, бессмысленно водя по ней руками.

На Мигурского надели наручники и повели со двора. Увидав это, Альбина побежала за ним.

— Прости, прости меня, — говорила она. — Всё я! Я одна виновата.

— Там разберут, кто виноват. И до вас дело дойдет, — сказал полицмейстер и рукою отстранил ее.

Мигурского повели к переправе, и Альбина, сама не зная, зачем она делала это, шла за ним и не слушала уговаривающую ее Лудвику.

Казак Данило Лифанов во всё это время стоял у колес тарантаса и мрачно взглядывал то на полицмейстера, то на Альбину, то себе на ноги.

Когда Мигурского увели, оставшийся один Трезорка, махая хвостиком, стал ласкаться к нему. Он привык к нему во время дороги. Казак вдруг отслонился от тарантаса, сорвал с себя шапку, швырнул ее изо всех сил наземь, откинул ногой от себя Трезорку и пошел в харчевню. В харчевне он потребовал водки и пил день и ночь, пропил всё, что было у него и на нем, и только на другую ночь, проснувшись в канаве, перестал думать о мучившем его вопросе: хорошо ли он сделал, донеся начальству о полячкином муже в ящике?

————

Мигурского судили и приговорили за побег к прогнанию сквозь 1000. Его родные и Ванда, имевшая связи в Петербурге, выхлопотали ему смягчение наказания, и его сослали на вечное поселение в Сибирь. Альбина поехала за ним.

Николай же Павлович радовался тому, что задавил гидру революции не только в Польше, но и во всей Европе, и гордился тем, что он не нарушил заветов русского самодержавия и для блага русского народа удержал Польшу во власти России. И люди в звездах и золоченых мундирах так восхваляли его за это, что он искренно верил, что он великий человек и что жизнь его была великим благом для человечества и особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были бессознательно направлены все его силы.

Л. Н. Толстой.

Примечания

Источником рассказа «За что?» послужил труд писателя-этнографа С. В. Максимова «Сибирь и каторга»[271].

18 января 1906 г. Толстой записывает в Дневнике: «Читал вчера и нынче Максимова «Сибирь и каторга». Чудные сюжеты: 1) подносчика в кабаке, наказанного кнутом, чтоб скрыть стыд купеческой дочки, 2) чудный сюжет: «Странник» (т. 55, стр. 182).

Продолжая читать ту же книгу, Толстой в третьей части этого труда, посвященной политическим ссыльным, попадает на новый сюжет — драматическую историю ссыльного поляка Мигурского и его жены Альбины.

Дневники Толстого сохранили следующие записи о работе над этим сюжетом. 22 января: «Вчера и третьего дня писал рассказ из Максимова. Начало недурно, конец скверно» (т. 55, стр. 182). 30 января: «Немного продолжал рассказ — лучше» (т. 55, стр. 183). 2 февраля: «Писал «3а что?» Один день порядочно, но всё не могу кончить» (т. 55, стр. 186). 6 февраля: «Нынче немного поправил «За что». Порядочно» (т. 55. стр. 189). 10 февраля: «Писал «За что». «Нехорошо» (т. 55, стр. 189). 18 февраля: «Всё исправляю «За что». Медленно, но становится сноснее» (т. 55, стр. 195). 2 марта: «Поправлял за это время «За что» и отослал набирать» (т. 55, стр. 199).

Упоминания о работе над новым рассказом находим и в письмах Толстого к младшей дочери Александре Львовне, находившейся тогда за границей. 22 января Толстой писал ей: «Написал маленький рассказ, который Ю. И. [Игумнова] переписывает, и я, вероятно, буду еще много поправлять» (т. 76, стр. 87). 13 февраля: «Я написал маленький рассказ «», кажется, без тебя. Нехорошо» (т. 76, стр. 100).

К этому же периоду относятся следующие записи в неопубликованных «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого, касающиеся создания рассказа, 21 января: «Лев Николаевич вынес из кабинета толстую тетрадь в кожаном переплете и дал Ю. И. Игумновой переписать то, что он писал «без складу и ладу», как он сказал». 22 января: «Лев Николаевич просил меня найти путь от Уральска до Саратова. Спрашивал, надо ли переезжать реку Урал? Сколько верст будет?

— Около 400, — ответил я.

— Я думал, ближе, — сказал Лев Николаевич».

Под 1 февраля записан следующий разговор Толстого с С. А. Стахович: «Читали вы Максимова знаменитую книгу «Сибирь и каторга»? Историческое описание ссылки и каторги до нового времени. Прочтите. Какие люди ужасы делают! Животные не могут этого делать, что правительство делает». 6 февраля Д. П. Маковицкий записывает: «Сегодня Лев Николаевич сказал мне: «У меня просьба к вам, — злоупотребляю вашей добротой», — и попросил меня справиться о пределах местности, в которой происходило польское восстание 1831 года: захватывало ли оно Гродненскую губернию?» 1 марта: «Напишите Бодуэну де-Куртенэ,[272] — поручил мне Лев Николаевич, — чтобы прислал историю польского восстания 1831 года, написанную с польской точки зрения. У Шильдера[273] сказано, что русские были несколько раз разбиты поляками, поляков было 80 000, русских войск 180 000. Может быть, это и не так. Историю и мемуары,[274] — мне нужны характеристические подробности».

Получив письмо Д. П. Маковицкого, И. А. Бодуэн де-Куртенэ в свою очередь 9 марта 1906 г. обратился с письмом к академику А. А. Шахматову, прося его прислать Толстому из библиотеки Академии наук те книги, которые могут ему быть полезны в работе над начатым рассказом.[275]

10 марта 1906 г. Д. П. Маковицкий записывает: «Михаил Сергеевич [Сухотин] привез Льву Николаевичу из Москвы книгу Lamb’а о польском восстании 1830 года (на немецком языке). Очень обстоятельная, но Лев Николаевич недоволен ею между прочим потому, что автор ее был в штабе русских войск».

16 марта Толстой просил гостившего тогда в Ясной Поляне Н. Е. Фельтена побывать у В. В. Стасова и попросить его прислать книг о польском восстании 1830 года, сказав при этом:

«— Надо прочесть много книг, чтобы написать пять строк, разбросанных по всему рассказу».

19 марта Толстой просил Д. П. Маковицкого найти ему том «Истории России» С. М. Соловьева — о разделе Польши при Екатерине II.

20 апреля Маковицкий записал: «К чаю Лев Николаевич вышел со статьею Мохнацкого о польском восстании 1830 г. (в «Русской старине» или «Историческом вестнике») и прочел из нее вслух польские цитаты, некоторые из которых, кажется, хочет поместить в «За что?». Потом Лев Николаевич хотел узнать, присоединения каких областей требовали поляки в переговорах с Константином Павловичем во время восстания... Статья Мохнацкого нравится Льву Николаевичу».

В. В. Стасов лишь 14 апреля 1906 г. отправил Толстому семнадцать томов французских, немецких и польских книг о польском восстании 1830 года.[276] Но Толстой к тому времени, очевидно, уже узнал всё, что ему нужно было знать, из книг, полученных от Бодуэна де-Куртенэ. 2 мая он отослал Стасову полученные от него книги с письмом, в котором писал: «Благодарствуйте, Владимир Васильевич, за книги о Польской революции. Возвращаю их вам с великой благодарностью, хотя и не воспользовался ими» (т. 76, стр. 157).

Корректуры «За что?» были получены Толстым около 20 апреля 1906 г. (штамп типографии на первых корректурах: 15 апреля — см. описание рук. № 15). 25 апреля Толстой отметил в Дневнике: «За это время поправил плохо «За что?» (т. 55, стр. 218).

«Непоправимо»; то же название сохранено и в первой копии, исправленной автором. Во второй копии, вновь им исправленной, Толстой дает рассказу окончательное название — «За что?».

Текст рассказа был переделан Толстым пятнадцать раз (см. описание рукописей). Центр внимания Толстого при переработке рассказа — углубление психологического анализа изображаемых им лиц в связи с обличением деспотизма николаевской эпохи и, как во всех его произведениях, художественная отделка деталей.

Весь рассказ проникнут чувством живой симпатии к польскому народу, угнетение которого всегда вызывало в Толстом негодование против русского правительства, о чем имеются свидетельства различных мемуаристов. Так, Д. П. Маковицкий 25 января 1905 г. записывает:

«За обедом Лев Николаевич спросил, что нового? Ему ответили, что в Варшаве волнения, по русским газетам — 180 человек убитых. Замазали русские надписи на вывесках. Ждут волнений в Лодзи.

— Не могу не сочувстовать полякам, как их обижают, — сказал Лев Николаевич».[277]

«На днях Лев Николаевич сказал:

— Во мне с детства развивали ненависть к полякам, и теперь я отношусь к ним с особенною нежностью, отплачиваю за прежнюю ненависть».[278]

Толстой желал, чтобы рассказ «За что?» стал известен польским читателям. 4 июля 1908 г. он писал польскому журналисту Врублевскому:

«М. Г. Благодарю вас за присылку вашего журнала. Я давно уже предоставил всем право перепечатки и переводов всех моих сочинений с 1881 года. Помещение же моих писаний в вашем и вообще в польских изданиях мне особенно приятно. Может быть, некоторые из моих писаний, как рассказ «За что?», письмо к Сенкевичу, а также только что законченная мной статья «Закон насилия и закон любви», посвященная, между прочим, вопросу об угнетении мелких народностей, могли бы представлять интерес для польской публики. Все они к вашим услугам» (т. 78, стр. 174).

«Воспоминаниях» рассказывает:

«Льву Николаевичу я передал, что в Петербурге успел собрать некоторые юбилейные номера польских журналов, и познакомил его с содержанием статьи в журнале, — отклик на статью «За что?». Лев Николаевич вспомнил о своем прежнем отношении к полякам, «а теперь у меня явился особый прилив нежности к польскому народу», что и вылилось в этом рассказе».[279]

Фабула Максимова была переработана Толстым следующим образом.

Альбина и Мигурский являются действительными личностями; сохранены не только их имена, но и события их жизни.

Автором введены новые лица: семья Альбины — отец, мать, старшая сестра и ссыльный поляк Росоловский. Казаку, сопровождавшему Мигурских при побеге и только вскользь упомянутому Максимовым, Толстой в окончательной редакции рассказа отводит всю последнюю главу, рассказывает всю его прошлую жизнь и участие в сражениях и завершает рассказ раскаянием казака в своем поступке и, как следствие этого, беспробудным пьянством в течение трех дней.

«В Саратов явились супруги уже пленными, и там еще до сих пор помнят тот потрясающий момент, когда супруги Мигурские вошли в костел и пали на колени перед гробом детей своих: она в трауре, он — в кандалах».

Толстой воспользовался также и описанием в книге Максимова прогнания сквозь строй ссыльных поляков, замысливших поднять восстание в Сибири, его рассказом о грандиозном заговоре, устроенном ссыльным ксендзом Сироцинским (бывшим приором базилианов в Овруче) и охватившем всю Сибирь. Цель заговора была — отделить Сибирь от России, освободить всех ссыльных от каторжных работ, а в случае неудачи всем с оружием бежать в Ташкент и Бухару, где было много поляков. По доносу трех участников Сироцинский и многие другие были арестованы. Виновных судили и приговорили к прогнанию сквозь строй и затем к ссылке в каторгу или на поселение.

В седьмой главе этот эпизод передается вымышленным лицом — ссыльным поляком Росоловским, который будто бы был замешан в заговоре. Рассказ Росоловского за исключением некоторых деталей близок к своему источнику.

Сохранились следующие рукописи, относящиеся к рассказу «За что?»:

1. Автограф. Написан в переплетенной тетради из нелинованной бумаги, заключающей первые редакции нескольких произведений Толстого 1902—1906 гг. Рассказ «За что?», имеющий здесь заглавие «Непоправимо», занимает лл. 93—104. В автографе много исправлений и вычеркнутых мест. Деления на главы еще нет. «Это было в 1828 году весною»; конец: «и в тот же год тихо умерла». Так как в дальнейших рукописях рассказ был совершенно переработан автором, даем эту первую редакцию полностью в вариантах под № 1.

2. Машинописная копия автографа. Содержала первоначально 16 лл. 4° исписанных с одной стороны и нумерованных машинописью. Из них утрачены: верхняя часть л. 14 (несколько строк) и л. 16. Заглавие «Непоправимо».

«Это было в 1830 году весною»; конец: «и на ночь приходи». Деления на главы еще нет. Исправления Толстого очень обильны. Действие рассказа отнесено не к 1828 году, как в первом автографе, а к 1830. Более определенно указано местоположение имения Ячевского: в первом автографе было сказано, что оно находилось «в одной из польских губерний», теперь же имение называется «гродненским». Изменено имя старшей дочери Ячевских Эрнестина на Ванда. Толстой хочет дать более яркое описание наружности Альбины. Ранее про нее было сказано только: «живая, быстрая, худенькая», теперь она сначала «живая, как козочка, черноглазая, с ореолом вьющихся волос», а затем — «живая, белокурая, с широко расставленными голубыми кроткими, живыми глазами». Тут же из этой характеристики выбрасываются слова: «кроткими, живыми».

Далее распространяется описание поэтической влюбленности Мигурского и Альбины во время пребывания Мигурского в имении Ячевских, говорится о патриотическом подъеме в семье Ячевских при известии о начале польской революции, письмо Мигурского из ссылки с выражением надежд на возрождение Польши и разговор Альбины с матерью перед ее отъездом к Мигурскому. Перед описанием влияния восстания 1830 года на семью Ячевских автор делает на отдельном листе почтового формата большую вставку, касающуюся этого восстания. Печатаем ее в вариантах под № 4.

—27):

Полковой командир был человек необразованный, но добрый сердцем и потому понимавший, что вина Мигурского не была виною, и уважал Мигурского, уважал особенно за его образование, которого сам был лишен.

Картина, где описывается, как прогоняли сквозь строй, в первой редакции очень краткая, целиком зачеркивается (лл. 10—11) и заменяется новою.

Лист 11 разрезается на две части, между которыми вкладывается отдельный лист почтового формата, содержащий вставку — разговор Альбины с Росоловским. Рассказы Росоловского и разговор с ним Альбины см. в варианте под № 9.

При переписке рассказа некоторые листы переписывались целиком, другие же разрезались на части, и переписывались только наиболее обильные авторскими исправлениями места, а менее исправленные куски текста просто перекладывались в следующую рукопись, где обычно подклеивались к другим листам. Таким образом из рукописи № 2 перешли в следующие рукописи л. 4, верхняя часть л. 5, средняя часть л. 6, верхняя и нижняя части л. 7, л. 8, средняя часть л. 9, лл. 12—15, после чего в данной рукописи осталось всего 14 лл., из которых 4 лл. 4°, 2 лл. почтового формата и 8 — обрезки.

Начало: «Это было в 1830 году весною»; конец: «ссылают солдатом в линейный батальон в город Уральск». Деления на главы нет.

«нравилось, как она, продолжая весело смеяться глазами, принимала серьезный вид при мрачном отце», прибавлено: «когда он ругал, как он называл ее, распутную гадину Екатерину и негодяя ее любовника Понятовского».

Далее в рукописи более пространно говорится о влиянии польского восстания на семью Ячевских вообще и в частности на Альбину. Даем это описание в вариантах под № 2.

При переписке рукописи лл. 1 и 4 были разрезаны на две части, а лл. 2 и 6 — на три. Верхняя часть л. 1, а также верхняя и нижняя части л. 2, нижняя часть л. 4 и средняя часть л. 6 переложены в следующую рукопись, равно как и весь л. 5. Лист 3 посредине надрезан — очевидно, ошибочно. После переписки и перекладывания листов и частей их в следующую рукопись в данной рукописи осталось 5 лл., из которых 1 л. — 4°, а остальные — обрезки.

4. Машинописная копия предыдущей рукописи. Содержала первоначально 21 лл., исписанных с одной стороны. Начало: «Это было в 1830 году весною»; конец: «ничего не знаю, знать не знаю». Деление на главы X—XII.

В главе I в описании наружности Альбины прибавлено: «некрасивая, костлявая». Далее впервые дается характеристика Мигурского:

Мигурский был сильный, ловкий, красивый, веселый юноша, блестяще кончивший университет в Варшаве и только что вернувшийся из-за границы.

В главе VI после слов Николая I: «Пускай служит. Рано», написан текст, дошедший без изменений до окончательного. Далее внесены поправки в главу VII, где говорится о болезни детей Мигурских и в главе VIII — описания прогнания сквозь строй.

В гл. VII фраза: «Но вдруг на семейную жизнь их пало страшное для матери несчастие» дается теперь в такой редакции:

Но вдруг на семейную жизнь их обрушилось, как балка с потолка, страшное, непонятное, как им казалось, жестокое, ненужное горе.

Следующая фраза:

Заболела девочка, через два дня заболел мальчик: горел три дня и без помощи врачей (никого нельзя было найти) умер.

Описание прогнания сквозь строй (гл. VIII) в предыдущей рукописи начиналось следующими словами:

Два батальона солдат, около 1000 человек добрых русских мужиков, ничего не имеющих против поляков и их свободы, должны были, вытянувшись длинной улицей, стоять с палками и бить по оголенной спине тех несчастных людей — да каких людей — самых лучших людей польского общества.

Теперь Толстой вычеркивает слова: «да каких людей — самых лучших людей польского общества» и заменяет их следующими: которые были виновны в том, что хотели избавиться от тех злодейств, которые производились над их братьями и ими самими.

Два унтер-офицера тащили одного за другим этих людей, привязанных руками к прикладам ружей. По этой палочной улице русские мужики, одетые в мундиры, должны были по приказанию полу-немца Николая на смерть забивать этих людей.

Далее из характеристики доктора Шакальского: «Этого чистого, святого человека, друга всех бедных, истинного христианина» — выпущены слова: «истинного христианина».

В описании прогнания сквозь строй ксендза Сироцинского фраза:

Он отказался и только крестил свою худую, впалую старческую грудь

Он отказался и только крестил свою лысую, с седыми висками, чудную голову и худую, впалую, желтую старческую грудь с выступающими ребрами.

Рассказ Росоловского о прогнании сквозь строй ксендза Сироцинского заканчивается теперь так:

— И это за то, что любил свой народ и хотел служить ему, — вскрикнула Альбина и разрыдалась.

Росоловский тоже всхлипывал.

— Охота вам говорить про это, — говорил, ходя с трубкой по комнате, то заходя в темную спальню, то выходя из нее, Мигурский, стараясь быть твердым. Но глаза и у него были красны и блестящи. И он после последних слов Росоловского долго оставался в темной спальне.

Следующая IX глава начинается сообщением Альбины Мигурскому своего плана побега.

Конец рассказа, содержащий трагический финал всего эпизода, пишется автором заново. Он зачеркивает целиком последний 21 лист рукописи и на обеих сторонах его, а также на приложенных двух листах почтового формата пишет новый конец. См. вариант № 15.

При переписке рукописи верхняя часть л. 1, л. 2, верхняя и средние части л. 5, средняя часть л. 6, нижняя часть л. 8, лл. 9—11, верхняя и нижние части л. 12, нижняя часть л. 13, средняя часть л. 14, верхняя и средняя части л. 15, средняя часть л. 16 и верхняя часть л. 20 переложены в следующую рукопись, после чего в данной рукописи осталось 20 лл., из которых 4 лл. — 4°, 2 лл. — почтового размера, 12 — обрезки и 2 лл. — склеенные из кусков.

5. Машинописная копия предыдущей рукописи. Заключала первоначально 32 лл., исписанных с одной стороны, за исключением лл. 27—31, исписанных с обеих сторон и заключающих, так же как и л. 32, собственноручно написанную Толстым новую редакцию конца рассказа. «Это было в 1830 году весною»; конец: «которому непрестанно молилась».

В главе I впервые определенно названо («Рожанка») имение Ячевских. В той же главе по-новому описывается наружность Альбины.

Мигурский был широкий, полный, белотелый, красивый юноша, только что вернувшийся из-за границы, куда он ездил, <чтобы придать еще больший лоск> окончив университет в Варшаве.

Далее в той же главе в рассказе об отношении Мигурского к Альбине, к внесенным в предыдущей рукописи словам: «когда он [Ячевский] ругал, как он называл ее, распутную гадину Екатерину и негодяя ее любовника Понятовского», сначала прибавляется:

погубивших Речь Посполитую.

Затем вся эта фраза вместе с новым прибавлением вычеркивается.

а русские мужики, одетые в мундиры, должны были по приказанию полунемца Николая на смерть забивать этих людей

изменяется теперь так:

а солдаты, простые русские люди, ничего не знающие ни про Польшу, ни про раздел ее, должны были по приказанию своих начальников, тоже ничего или мало знающих про раздел Польши и про причины и выгоды его, должны были на смерть забивать этих людей.

Большие изменения внесены в главу XI (описание побега). В предыдущей рукописи глава эта начиналась словами: «Солнце играло на воде озер, ковыле, и сердце замирало и играло в груди Альбины».

Теперь Толстой зачеркивает лаконически изображенный пейзаж и начинает прямо со слов: «Сердце замирало и играло в груди Альбины». Вся глава значительно сокращена. Выпущено описание подозрений казака и его решения идти с доносом к воинскому начальнику. Глава заканчивается так:

— Лифанов.

— Чаго.

— Ехать пора. Сходи за лошадьми.

— Можно.

В следующей XII главе вводится новый эпизод — визит Альбины к саратовскому губернатору, которому дается резкая характеристика:

Губернатор, старый волокита, был восхищен обворожительной вдовой полькой, прекрасно говорящей по-французски и так мило улыбающейся, и всё разрешил ей и просил ее приехать еще завтра к нему <за разрешением> проститься с ним. Она всё обещала ему, с трудом удерживая то отвращение, которое кипело в ней и как к москалю и как к отвратительному старому развратнику, и все-таки счастливая и довольная успехом возвращалась назад по немощеной улице назад к гостинице.

Следующая XIII глава пишется заново. В ней дается характеристика казака, который в предыдущих редакциях назывался Мирон, а здесь — Данила Лифанов. Характеристика эта без всяких существенных изменений доходит до окончательного текста.

Заново пишется и финал рассказа. Новое окончание см. в вариантах под № 16.

—17, нижняя часть л. 18, нижняя часть л. 19, верхняя и средняя части л. 20 и лл. 21—27 переложены в рукопись № 6, после чего в данной рукописи осталось всего 19 лл., из которых 9 лл. 4°, 2 лл. склеенных из кусков, 1 л. почтового формата и 7 обрезков. Нижняя часть л. 20 утрачена.

6. Машинописная копия предыдущей рукописи. Заключала первоначально 32 лл., исписанных с одной стороны. Начало: «Это было в 1830 году весною»; конец: «которому непрестанно молилась».

В этой рукописи значительно распространяется глава IV (разговор Альбины с матерью перед отъездом к Мигурскому) и особенно глава V (описание жизни Мигурского в Уральске и его переписка с Альбиной), вносятся новые детали в описание приезда Альбины к Мигурскому.

Глава эта начинается следующими словами:

Мигурский жил теперь не в казармах, а на своей отдельной квартире. Николай Павлович желал мучить несчастных поляков всячески — и физическими страданиями, и бедностью, и унижением, но те простые люди, которые должны были исполнять его распоряжения, были нравственно несравненно выше его, и потому тот из бурбонов выслужившийся майор, который командовал батальоном, в который был зачислен Мигурский, понимал положение бывшего богатого, образованного молодого человека, лишившегося всего ради своего благородного увлечения, и жалел его, и уважал, и делал ему всякого рода послабления. Несмотря на всё то отвращение, которое испытывал Мигурский ко всему русскому, он не мог не оценить добродушия майора с белыми бакенбардами на красном лице и, чтобы отплатить ему, согласился учить его сыновей, готовящихся в корпус, математике и французскому языку.

Далее, в описании приезда Альбины к Мигурскому, в фразе: «Из-под капора с заиндевевшими ресницами сияли из румяного лица жизнерадостные блестящие глаза, с которыми он думал, что навсегда простился», — после слова «жизнерадостные» прибавлено: «широко расставленные».

—32 переложены в рукопись № 7, после чего в данной рукописи осталось всего 15 лл., из которых 1 л. 4°, 3 лл. склеенные из кусков, 1 л. почтового формата (вставка на л. 11) и 10 обрезков. Начало: л. 1: «Это было в 1830 году весною»; конец: л. 15: «сам увлекался делом и начинал».

Начало: «Это было в 1830 году весною»; конец: «которому непрестанно молилась».

— в характеристике семьи Ячевских и в рассказе о приезде к ним Мигурского. Отец Ячевский в предыдущей рукописи был охарактеризован следующими словами:

Пан Ячевский был больной, беспокойный конфедерат времен Понятовского, старик, мучивший свою семью своими и действительными и выдуманными болезнями и хуже болезней — беспрестанно изменяемыми способами лечения.

Теперь он характеризуется так:

Пан Ячевский был шести<десяти>пятилетний старик, патриот времен Понятовского, ненавидящий всеми силами своей патриотической души апокалипсическую, как он называл ее, блудницу Екатерину вторую, погубившую Польшу.

Далее, в описании жены Ячевского к словам: «Пани Ячевская была когда-то красавица из небогатой семьи, вышедшая очень молодой замуж» прибавляется:

удивительное дело — это-то ухаживание за ним, за матерьяльными его нуждами только раздражало его.

В характеристике Альбины прибавляется: «любимица отца»; прибавляются также, но тут же и вычеркиваются слова: «радость всей семьи, балованная». Далее из характеристики Альбины вычеркивается эпитет «некрасивая», а вместо слов: «с широко расставленными голубыми глазами» читаем теперь: «с широко расставленными большими блестящими серыми глазами».

В начале главы III в описании польской революции вычеркнута фраза: Восторг поляков высших сословий в первое время восстания, при первых успехах, был так велик, что заражал всех — и городских жителей, и хлопов, и в особенности женщин.

Далее после фразы: «Но восторг поляков при первых успехах продолжался недолго» прибавлено:

Десятки тысяч бессловесных рабов в виде солдат было пригнано в Польшу, и количество их задавило поляков.

В остальных главах рассказа были произведены лишь небольшие исправления, вследствие чего большая часть листов была переложена в цельном или разрезанном виде в следующую рукопись, а именно: нижняя часть л. 2, лл. 4—6, верхняя и нижняя части л. 7, л. 8, верхняя и нижняя части л. 9, лл. 10—11, верхняя часть л. 12, нижняя часть л. 13, лл. 14—16, нижняя часть л. 17, лл. 19—23, верхняя часть л. 24, лл. 26—32 и л. 34, после чего в данной рукописи осталось всего 12 лл., из которых 4 лл. — 4°, 1л. — склеенный из кусков и 7 обрезков. Начало л. 1: «Это было в 1830 году весною»; конец л. 12; «Она пронзительно вскрик».

Начало: «Это было в 1830 году весною»; конец: «и что жизнь его б[ыла] великим благом для человечества».

После слов: «Ячевский ненавидел апокалипсическую, как он называл ее, блудницу Екатерину вторую» зачеркнуто: «погубившую Польшу» и прибавлено:

и изменника ее <жалкого> мерзкого любовника Понятовского.

Далее сообщаются новые данные из биографии Ячевского:

В двенадцатом году он командовал полком в войсках Наполеона, которого он обожал и был на открытии Александром I сейма в Варшаве, а после 25 года вдовцом женился на молодой шляхтенке и поселился в деревне.

«Пани Ячевская была вся поглощена», кончая: «раздражали его» — изменяется теперь следующим образом:

Она вся была поглощена домашними заботами, воспитанием нелюбимого отцом сына и желанием служить обожаемому мужу. <И она все силы свои> Но приятный, веселый собеседник с соседями и товарищами по охоте и нежный отец к дочерям, пан Ячевский был всегда ворчлив с женою, и ее ухаживание за ним раздражало его.

В описании отношения Мигурского к Альбине вычеркнута фраза:

Но стоило Альбине убежать из комнаты (она всегда бегала, а не ходила) для того, чтобы оставить Мигурского наедине с Вандой, и Мигурский становился стеснен и грустен.

В характеристике Альбины в фразе: «Нравилась, главное, ее восторженная, ласковая ко всем жизнерадостность» вычеркнуты слова: «ласковая ко всем», и прибавлена фраза, дошедшая до окончательного текста:

В конце главы II перерабатывается объяснение Альбины с отцом после ее попытки бежать из дома. В предыдущей рукописи было так:

Мать сказала отцу. Он призвал ее к себе и посмеялся над ней. Она оскорбилась, вспыхнула и объявила ему, что она не послушается его и все-таки уйдет из дома. Отец велел запереть ее. Мать уговаривала ее, но Альбина ничего не хотела слышать и говорила, что она все-таки убежит, как только ее выпустят. Мать пригласила ксендза, чтобы уговорить ее. Ксендз долго усовещевал ее и наконец добился от нее обещания, что она не уйдет из дома.

Теперь это место дается в следующей редакции:

Мать сказала отцу. Он объявил ей, чтобы она выбросила из головы эти глупые мысли и сидела бы смирно, помогая матери и занимаясь братом. Но Альбина, всегда покорная отцу, возмутилась и сказала, что она не послушается его и все-таки уйдет из дома. Отец прогнал ее от себя. Мать нежно уговаривала ее и наконец добилась того, что Альбина обещала ничего не предпринимать, не сказавши <родителям> ей.

— смерти детей — в предыдущей рукописи начиналось так:

Но вдруг на семейную жизнь их обрушилось, как балка с потолка, страшное, непонятное, как им казалось, жестокое, ненужное горе.

Из этой фразы вычеркивается сравнение: «как балка с потолка».

В главе VII перед рассказом Росоловского о прогнании сквозь строй раньше говорилось:

Мигурский понимал, как тяжело было бы Росоловскому рассказывать про это дело, и потому, хотя и часто видал его, никогда не расспрашивал ни о самом этом деле ни об его ужасных последствиях. Но в один вечер Росоловский разговорился и рассказал всё, что знал и видел.

В первый же вечер посещения Росоловским Мигурских он, естественно, стал рассказывать про всё это дело.

Вносятся изменения и в самый рассказ Росоловского о прогнании cквозь строй. Даем эту новую версию рассказа в вариантах под № 10.

В начале главы IX выпущена фраза:

Отчаяние Альбины трогало всех видевших ее. Она играла свою роль так, что часто муж, слушая ее из чулана, изумлялся на силу ее дарования.

В начале главы X, описывая душевное состояние Альбины во время бегства, Толстой делает вставку:

Погода, дорога, лошади, добродушный казак Данило Лифанов, всё было так хорошо.

Эта короткая вставка тут же зачеркивается, и на всем протяжении последних глав рассказа, начиная с главы X, описывающих историю побега Мигурского и его трагический финал, автором делаются значительные исправления и дополнения, вносящие новые подробности, оживляющие рассказ.

На отдельном листе делается большая вставка — описание природы степного края, по которому проезжали беглецы. На том же листе (29) рукописи делается другая большая вставка — характеристика няни Лудвиги и описание душевного подъема обоих Мигурских в ожидании удачного окончания побега.

Далее, в описании возвращения Альбины на постоялый двор, дается новая картина природы, дошедшая почти неизмененной до последней редакции.

В заключении рассказа впервые появляются строки, посвященные Николаю I. Это заключение вместе с главой XII, по-новому описывающей трагический финал замысла Мигурских, см. в вариантах под № 18.

При переписке верхняя и нижняя части л. 3, л. 32, верхняя часть л. 7, лл. 8—13, нижняя часть л. 15, л. 21, нижняя часть л. 31 и верхняя часть л. 32 переложены в рукопись № 9, после чего в данной рукописи осталось 35 лл., из которых 8 лл. 4°, 11 лл. склеенных из кусков, 4 лл. почтового формата и 12 обрезков. Нижняя часть л. 18 (вероятно одна строка) утрачена.

Начало: «В 1830 году весною, к пану Ячевскому»; конец: «была великим благом для человечества».

Переделывается, приближаясь к окончательному тексту, и объяснение Альбины с отцом после ее неудачной попытки бежать из дома.

Начало главы III, дающее характеристику настроения польского народа во время революции 1830 года и после подавления ее, сначала исправляется, затем вычеркивается целиком и пишется заново на двух отдельных листках. Это новое начало главы III приводится в вариантах под № 5.

Значительные исправления внесены в главу V — описание жизни Мигурского в ссылке и приезда к нему Альбины. Дается более подробный рассказ о их переписке перед приездом Альбины, об отправке ею на его имя денег и его отказе принять их.

В конце главы VI распространяется описание подавленного состояния Альбины после смерти детей. Это описание см. в вариантах под № 7.

Росоловского. Этот кусок текста приводится в вариантах под № 12.

Снова перерабатывается трагическая развязка события. См. в вариантах под № 19.

При переписке верхняя часть листа 1, нижняя часть л. 2, нижняя часть л. 3, верхняя часть л. 4, верхняя часть л. 6, нижняя часть л. 8, л. 9, нижняя часть л. 12, верхняя часть л. 15, л. 17, верхняя часть л. 21, средняя часть л. 22, нижняя часть л. 23, л. 25, средняя часть л. 26, лл. 27—37, верхняя и средняя части л. 38 — переложены в рукопись №11, после чего в данной рукописи осталось всего 34 лл., из которых 5 лл. 4°, 2 лл. 8°, 2 лл. 4° почтового формата, 4 лл. склеенных из кусков и 21 — обрезки. Нижняя часть л. 16 (несколько строк) и нижняя часть л. 24 утрачены.

10. Машинописная копия лл. 35 и 36 предыдущей рукописи. 2 лл., исписанных с одной стороны и нумерованных теми же цифрами 35 и 36. Новая редакция развязки рассказа, данная Толстым в этой рукописи, приводится в вариантах под № 20.

При переписке нижняя часть л. 1 (35) и весь л. 2 (36) переложены в следующую рукопись. оставшегося обрезка: «А вот и барынька сама»; конец: «вся трясясь от рыданий».

11. Машинописная копия рукописей №№ 9 и 10. Содержала первоначально 42 лл., исписанных с одной стороны. «В 1830 году весною к пану Ячевскому»; конец: «все его глупые силы».

В главе I, дающей характеристику семьи Ячевских и описывающей приезд к ним Мигурского, дается ряд новых подробностей, приближающих эту главу к окончательному тексту. То же следует сказать и относительно главы II (приготовления Альбины к бегству из дома).

В главе V более подробно описывается встреча Мигурским Альбины, приехавшей разделить его изгнание. См. в вариантах под № 8.

В главе VI делается большая вставка на тему о том, что Мигурский и Альбина только после женитьбы по-настоящему узнали друг друга. В той же главе более подробно и ярко (близко к окончательной редакции) описывается отчаяние Альбины после смерти детей.

В главе VIII с другим оттенком рассказывается о согласии Альбины на план Росоловского (см. вариант № 13). Многочисленные исправления вносятся и в описание приготовлений к побегу.

В главе IX более подробно описывается душевное состояние Альбины на кладбище перед могилами детей. См. вариант № 14.

— описание побега.

Вновь переработана трагическая развязка рассказа. См. в вариантах под № 21.

Распространяются заключительные строки рассказа, посвященные Николаю I, которые приводим в вариантах под № 23.

При переписке рукописи нижняя часть л. 2, нижняя часть л. 4, средняя часть л. 5, нижняя часть л. 6, средняя и нижняя части л. 7, лл. 8—12, верхняя и нижняя части л. 13, верхняя часть л. 14, л. 17, верхняя часть л. 18, верхняя и нижняя части л. 19, лл. 20—23, нижняя часть л. 25, верхняя часть л. 26, л. 27, нижняя часть л. 28, лл. 31—33, средняя часть л. 34, лл. 36—39 и верхняя часть л. 40 переложены в следующую рукопись, после чего в данной рукописи осталось всего 32 лл., из которых 4 л. 4°, 2 лл. 8°, 3 лл. склеенных из кусков и 23 — обрезки.

12. Машинописная копия предыдущей рукописи. Заключала первоначально 46 лл., исписанных с одной стороны. «В 1830 году весною»; конец: «все его глупые силы».

Исправлений Толстого значительно меньше, чем в предыдущих рукописях. Переделка коснулась конца главы II (разговор Альбины с отцом по поводу ее намерения бежать из дома), начала главы IV (смерть Ячевского и восторженное отношение Альбины к Мигурскому), главы IV (отношение Мигурских друг к другу после женитьбы), конца главы VI (отчаяние Альбины после смерти детей). Значительно переделывается глава VII. Впервые дается характеристика Росоловского. Рассказ Росоловского в новой редакции см. в вариантах под №11.

— раскрытие побега и арест Мигурского.

Впервые дается описание наружности полицеймейстера, явившегося арестовать Мигурского: он был «маленький, коренастый, безобразный, с черными бакенбардами», говоривший «громко, хриплым повелительным голосом». На отдельном листе делается большая вставка, описывающая душевное состояние Альбины при аресте мужа.

В заключительной части более подробно описывается жизнь Мигурских на поселении в Сибири. См. в вариантах под № 22.

При переписке рукописи верхняя часть л. 44 переложена в рукопись № 13, а лл. 1—5, верхняя часть л. 6, лл. 8—10, 12—16, верхняя часть л. 17, л. 20, верхняя часть л. 28, л. 29, л. 32, нижняя часть л. 33, лл. 36—39 и 42—43 переложены в рукопись № 14. В данной рукописи осталось всего 25 лл., из которых 11 лл. 4°, 8 лл. склеенных из кусков, 1 л. почтового формата и 5 — обрезки.

13. Машинописная копия лл. 22, 30, 31, 44, 45 (со вставкой) и 46 предыдущей рукописи. Содержала первоначально 8 лл., исписанных с одной стороны. Были переписаны наиболее испещренные авторскими поправками листы, относящиеся к главам: VI (отчаяние Альбины после смерти детей), VIII (обсуждение планов побега) и особенно к последней XII главе. Дается характеристика провожавшего Альбину казака Данилы Лифанова, близкая к окончательному тексту.

—8 переложены в следующую рукопись, после чего в данной рукописи осталось всего 5 лл. в том числе 3 лл. 4°, 1 л. склеенный из кусков и 1 обрезок.

14. Полная машинописная копия всего рассказа. 50 лл., исписанных с одной стороны. Начало: «В 1830 году весною»; конец: «все его глупые силы».

Автор сделал во всех главах ряд исправлений.

В главе I вычеркнуто описание наружности Мигурского. В главе V вычеркивается фраза в характеристике Мигурского «несмотря на всё то отвращение, которое испытывал Мигурский ко всему русскому».

Более всех перерабатывается последняя XII глава — донесение казака и арест Мигурского. Полицеймейстер теперь «осанистый, толстопузый человек».

Вводятся новые подробности в описании ареста Мигурского, отчаяния Альбины и впечатления, произведенного этим арестом на казака.

15. Первая корректура рассказа для «Круга чтения» в издании «Посредник». Штамп типографии т-ва И. Н. Кушнерева и К° с датой 18 апреля 1906 г. Четырнадцать гранок с многочисленными исправлениями Толстого. Начало: «В 1830 году весною»; конец: «все его глупые силы».

В главе I к характеристике старика Ячевского после слова «широколобый» прибавляется: «широкоплечий, широкогрудый». Вводятся новые подробности об отношении старика Ячевского ко второй жене. Из описания отношения Мигурского к Альбине в его приезд к Ячевским вычеркиваются слова: «Нравилось то, что всех поражало в ней: необыкновенный драматический талант».

В главе II прибавляются некоторые фактические подробности о ходе польского восстания 1830 года. В фразе: «Она [Альбина] рассматривала карту, рассчитывала, где и когда должны быть окончательно побеждены русские» слово «русские» заменено словом «москали».

В главе III слова: «варваров русских» заменены словами: «еще более ненавистных москалей».

В главе IV в фразе: «провожавшими ее в дальний неведомый край к москалям» слова: «к москалям» заменены словами: «варварской Московии».

«из бурбонов выслужившийся» заменены: «выслужившийся из солдат». В описании отношения батальонного командира к Мигурскому слова: «понимая положение... молодого человека, лишившегося всего ради того, что желал свободы своему народу» заменены:

понимал положение молодого человека, лишившегося всего ради любви к своей родине, такой же самой, которую он испытывал к своей.

Новые подробности вносятся в описание приезда Альбины к Мигурскому.

В главе VI в описание жизни Мигурских делается вставка, которая тут же и зачеркивается.

То, что он узнал по Альбине о женщинах вообще, разочаровало его, разрушило его романтическое представление о женщине.

Текст этот был переписан Ю. И. Игумновой, и сделанная ею копия была подклеена к той же гранке. Толстой просмотрел копию и сделал в ней новые исправления.

Делаются вставки и исправления и во все дальнейшие главы рассказа до самого конца. В главе X сокращена характеристика Людвиги. В предыдущей рукописи было сказано:

Людвига, как большая часть старых дев, несмотря на свою полную телесную целомудренность, всегда во всем видела романы и, несмотря на свою некрасивость, придумывала собственные романы. При всяком отношении с мущиной она тотчас же подозревала в этом мущине любовные на нее виды и мигала и смеялась и закрывала лицо платком. Это самое выражала она теперь по отношению...

Из всей этой характеристики теперь оставлено только:

Людвига, несмотря на свою некрасивость, при всяком отношении с мущиной тотчас же подозревавшая в этом мущине любовные на нее виды, подозревала теперь это самое по отношению...

«здоровенному, добродушному казаку уральцу» прибавлены слова, усиливающие драматизм последующих событий:

с необыкновенно ясными и добрыми голубыми глазами.

В главе XII из описания полицеймейстера вычеркивается «толстопузый». В описании переживаний Альбины при виде арестованного мужа вычеркивается фраза:

Вместе с этим чувством было еще чувство умиления перед его добротой, любовью: он думал не о себе, а только о ней.

Далее в той же главе исключено:

В заключении рассказа выпущены целиком два абзаца о жизни Мигурских на поселении. См. вариант № 22.

В последних строках, посвященных Николаю I, изменена фраза: «гордился тем, что он не нарушил заветов своей бабки великой Екатерины».

16. Дубликат седьмой корректурной гранки. Рукою Игумновой на него были перенесены исправления, сделанные Толстым в первом экземпляре этой гранки.

Просмотрев гранку, Толстой в переписку Ю. И. Игумновой внес новые исправления.

17. Дубликат корректурных гранок с первой до четырнадцатой. На эти гранки рукою Ю. И. Игумновой были перенесены исправления, сделанные Толстым на первом экземпляре гранок. Просматривая гранки, Толстой сделал в них еще ряд исправлений и вставок на гранках пятой (гл. VI), шестой (гл. VI и VII), восьмой (гл. VIII) и двенадцатой (гл. XII). На полях гранки шестой (гл. VI и VII) имеются две вклейки — копии рукою Ю. И. Игумновой исправленного Толстым текста; Толстым сделаны в них новые исправления. Такая же большая вклейка, также с новыми исправлениями Толстого, имеется и на полях девятой гранки (гл. VIII). Гранка седьмая (конец гл. VII и начало гл. VIII) целиком заменена копией рукой Ю. И. Игумновой с новыми исправлениями Толстого. Средняя часть гранки девятой была вырезана и на место ее подклеена копия рукою Ю. И. Игумновой, в которой Толстым были произведены новые поправки. Часть вырезанного текста с исправлениями Толстого приложена тут же.

Кроме корректур в гранках, была еще корректура в листах, правленная автором. Что такая корректура существовала, следует из того, что в печатном тексте рассказа во многих главах есть отличия по сравнению с текстом корректуры в гранках. Так, в начале главы III в фразе: «бессмысленно повинующиеся десятки тысяч русских людей... под начальством то пьяного немца Дибича, то грубого солдата Паскевича и еще более грубого и тупоумного высшего распорядителя Николая I» в печатном тексте выброшены все характеристики упоминаемых здесь лиц: «пьяного немца», «грубого солдата», «ещё более грубого и тупоумного». В начале гл. V фраза: «Николай Павлович, желая мучить поляков не только физическими страданиями и бедностью, но и унижением, требовал, чтобы начальство грубо обращалось с ними» в печатном тексте переделана так: «Николай Павлович требовал, чтобы разжалованные поляки не только несли всю тяжесть суровой солдатской жизни, но и терпели все те унижения, которым подвергались в это время рядовые солдаты». В следующем предложении: «Но те простые люди, которые должны были исполнять эти его распоряжения, будучи нравственно выше его, несмотря на опасность неисполнения его воли, где могли, не исполняли ее», слова: «те простые люди» заменены — «большинство тех простых людей», а слова, «будучи нравственно выше его» заменены — «понимали всю тяжесть положения этих разжалованных». В следующем предложении: «... командир того батальона, в который был зачислен Мигурский, понимал положение бывшего богатого образованного молодого человека, лишившегося всего ради любви к своей родине, такой же самой, которую он испытывал к своей» выпущены слова: «ради любви к своей родине такой же самой, которую он испытывал к своей».

В главе XI изменен ночной разговор Альбины с Мигурским. Вместо:

— Что ты, милая?

— Что ты, что?

Далее в словах Мигурского после: «Курить хочу» выпущено: «Да знаю, что нельзя. Да мне прекрасно, ты не волнуйся». Наконец, в заключительном абзаце рассказа, посвященном Николаю I, последние слова в корректуре в гранках читаются так:

особенно для русских людей, на развращение и одурение которых были направлены все его глупые силы.

В печатном же тексте последние строки таковы:

Кроме этих существенных изменений, во многих местах рассказа Толстым был внесен ряд более мелких исправлений.

Рассказ печатается по первопечатному тексту в первом издании «Круга чтения». При этом исправляются по рукописям и корректурам многочисленные ошибки переписчиц (список исправлений см. на стр. 677).

Для второго издания «Круга чтения» рассказ автором не просматривался.

Сноски

2. [«Победа поляков и поражение москалей! Ура!»]

3. [Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей.]

4. [Молчи!]

271. С. Максимов, «Сибирь и каторга». В трех частях. Первое изд. 1871 г., второе — 1891 г., третье — 1901 г.

—1928) — в то время профессор Петербургского университета, языковед.

273. Н. К. Шильдер, «Император Николай I и Польша», СПб. 1892.

274. Лев Николаевич знал немного польский язык. В рассказе «За что?» есть польские выражения, которые Лев Николаевич сам без посторонних указаний включил в него. Для исправления их по просьбе Льва Николаевича я посылал их Бодуэну де-Куртенэ. (Прим. Д. П. Маковицкого.)

275. В. Н. Кораблев, «Лев Толстой и славянство», «Сборник статей к сорокалетию ученой деятельности академика А. С. Орлова», изд. Академии наук СССР, Л. 1934, стр. 417—418.

«Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка». Редакция и примечания В. Д. Комаровой и Б. Л. Модзалевского, изд. «Прибой», Л. 1929, стр. 396—397.

277. Д. П. Маковицкий, «Яснополянские записки», вып. 2, стр. 74.

278. H. Н. Гусев, «Два года с Л. Н. Толстым», изд. Толстовского музея, М. 1928, стр. 185.

279. Ю. О. Якубовский, «Воспоминания», «Толстовский ежегодник 1913 года», изд. Общества Толстовского музея в Петербурге и Толстовского общества в Москве, СПб. 1914, отд. III, стр. 47.

Раздел сайта: