90.
1871 г: Июня 18. Каралык.
Пишу тебе четвертое1 письмо, милый другъ, отъ тебя еще не получалъ и не могъ получить. Жду понедельника, когда посланный привезетъ письма изъ Самары. Прiятнаго ничего не могу написать тебе. Здоровье все не хорошо. Съ техъ поръ, какъ прiехалъ сюда, каждый день въ 6 часовъ вечера начинается тоска, какъ лихорадка, тоска физическая, ощущенiе которой я не могу лучше передать, какъ то, что душа съ теломъ разстается. Душевной тоски по тебе я не позволяю подниматься. И никогда не думаю о тебе и детяхъ, и оттого не позволяю себе думать, что всякую минуту готовъ думать, а стоитъ раздуматься, то сейчасъ уеду. Состоянье свое я не понимаю: или я простудился въ кибитке первыя холодныя ночи, или кумысъ мне вреденъ; но въ 3 дня, кот[орые] я здесь, мне хуже. Главное, слабость, тоска, хочется играть въ милашку и плакать, а ни съ Башкирами, ни съ Степой это неудобно.
насъ, ты бы легче переносила несчастiя пережаренной индейки или недосоленаго кулича. Но неудобства эти нисколько не непрiятны, и было бы очень весело, если бы я былъ здоровъ. А то я нагоняю тоску на Степу. И я вижу, ему скучно. Охота порядочная. Я разъ ходилъ и убилъ двухъ утокъ.
Тутъ живетъ, кроме насъ, человекъ 10 кумысниковъ всякаго сорта: товарищъ прокурора, адвокатъ, помещикъ, попы, купцы, и я нашелъ профессора Семинарiи греческаго языка и съ нимъ читалъ.2 Я насчетъ себя решилъ, что жду до того воскресенья, 27-го, и если не пройдетъ тоска и лихорадка, то поеду домой.
Тутъ было холодно по ночамъ; но съ вчерашняго дня, 17, началась жара ужасная, и я нынче говорилъ Степе, который нылъ, что если запуститься, то можно придти въ отчаянiе отъ этой жары; главное, отъ мысли, что на сотни верстъ кругомъ не найдешь буквально ни однаго дерева, и что укрыться отъ солнца можно только въ кибитку, которая пропечена солнцемъ и въ кот[орой] мы сидимъ3 голые и то потеемъ.
1/10 того, что есть. Нетъ умственныхъ, и главное поэтическихъ, наслажденiй. На все смотрю, какъ мертвый, то самое, за что я4 не любилъ многихъ людей. А теперь самъ только вижу, что есть; понимаю, соображаю; но не вижу насквозь, съ любовью, какъ прежде. Если и бываетъ поэтическое расположенiе, то самое кислое, плаксивое, — хочется плакать.
Можетъ быть, переламывается болезнь. Что дома, пиши вое подробнее обо всехъ. Думать я о тебе себе не позволяю наяву; за то во сне вотъ две ночи вижу тебя. Вчера ты куда-то очень развязно уезжала, а я тебя всякими хитростями старался удержать, и былъ въ отчаянiи. А нынче Таня сестра въ бархатномъ платье куда[то] ехала, и мы съ тобой ее удерживали.
Прощай, душенька, пиши больше. Целуй всехъ.
Примечания
Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Два отрывка из письма были опубликованы в Б, II, стр. 173, полностью письмо опубликовано по копии, сделанной С. А. Толстой, в ПЖ, стр. 81—83.
1 Настоящее письмо — пятое, если считать записку из Москвы, письмо с парохода и три письма из Каралыка.
2 Об этих лицах см. письмо № 93.
3 въ костю
4 Зачеркнуто: обвинялъ
В ответ на это письмо С. А. Толстая писала 28 июня 1871 г.: «И вчера, и сегодня получила от тебя письма, милый Левочка, и на меня сделали они одно впечатление, очень грустное, — что тебе не хорошо. Но даже в последнем письме ты был только три дня на месте, а всякое леченье действует первое время очень дурно, как и воды, и всё. Твое размягченное расположение духа и безучастность ко всему, тоже, я думаю, происходит от того, что кумыс сразу осадил твои нервы и слишком подействовал. Если б я не утешалась, что всё будет к лучшему, можно бы с ума сойти от тревоги по тебе. Но я рада, и благодарна, что ты мне пишешь всё и правду. Одно еще утешительно, что ты еще и от дороги не успел отдохнуть, когда писал мне письмо 18 июня. Очень будет тебе дурно, если ты вздумаешь вернуться, не выдержав шестинедельного курса леченья. Ты только изломаешь себя, а пользы не сделаешь. Я нынче долго беседовала с Алексеем [Ореховым, ездившим с Толстым в Самарскую губернию в 1862 г.], всё его расспрашивала про ваше житье у башкирцев, и он мне с большим восторгом рассказывал о всех подробностях кумысной жизни. Видно, это одно из его лучших воспоминаний. Боюсь ужасно, что Степа вдруг совсем падет духом и начнет уговаривать тебя приехать, а ты и сам, готовый на это в душе, скорее склонишься на отъезд, подстрекаемый Степой.
что я не знаю, почему называются эти языки мертвыми, но я сама им придаю это другое значение.
Сегодня рождение Сережи; я ему подарила шашки и белые кирпичики. Он очень был доволен и очень мил целый день. Вечером он меня стал целовать и за что-то благодарить, потому что, верно, был счастлив. Ему и все подарили: Таня — лото, тетенька Полина, которая опять приехала нынче утром, — чудесную чернильницу; мама — зоологическое лото, потом часы, конфеты и проч. Мы, было, собирались после обеда ехать в Засеку чай пить и взять с собой всех детей и разные лакомства, но нагнало туч, была гроза, сильный дождь, и мы остались. Сережа очень пристрастился к игре в шашки, потом играли в лото, и дети были очень веселы. Ханна опять больна, у ней опять лихорадка и боль в лице и зубах. Нынче ей получше, но она всё еще сидела внизу. Вчера мы, было, поехали к обедне, но когда приехали в церковь, обедня уже отошла. Отслужили в семь часов утра, потому что было молебствие. Жаль было, потому что я забрала всех пятерых детей и хотела их причащать. Теперь сырая погода, и не знаю, когда опять соберусь. По этому можешь судить, что дети все, слава богу, до сих пор здоровы и только еще поправляются. Я тоже, даже слишком здорова... Мама весела, и днями бывает ей гораздо лучше, а иногда делается одышка. Таня очень возится с детьми и иногда приходит в озлобленное волнение. Отказавшись от немки, она уже не считает себя в праве жаловаться и сама возится с детьми больше, чем прежде. Вчера она от мужа получила длинное письмо из Одессы. Он очень восхищается морем, пишет длинный реэстр, что купил, но скучает без своих. Вчера же братья писали к мама. Николенька [сын М. Н. Толстой] и Володя [брат С. А. Толстой] мрачные сидят друг против друга и упорно молчат. Николенька будто бы на днях поступает в полк, но очень неохотно». (ПСТ, стр. 100—104.)