29.
1864 г. Декабря 2. Москва.
Милая моя Соня, ныньче вечеромъ получилъ твое огорчительное письмо и ни о чемъ другомъ не могу писать и думать, какъ о томъ, что у васъ делается. Я тебя и ночью все во сне виделъ и всего боюсь за васъ; главное не ослабевай, не приходи въ отчаянiе, согревай животъ, не давай лекарствъ, но привези доктора, непременно привези, хоть не для того, чтобы давать его лекарствъ, но для того, чтобы надеяться и услышать его успокоенiя; я знаю, какъ это нужно, пошли непременно, но все уже поздно будетъ, теперь уже прошло 4 дня. Я скоро прiеду, не могу жить безъ тебя, но я не поеду теперь, пока не узнаю, чемъ кончился поносъ, который меня мучитъ. Оспа ничего, это и все наши сказали. Когда думаю о томъ, что можетъ случиться, то находитъ ужасъ, и потому стараюсь не думать. Одно, что утешаетъ меня, это то, что по всему тону письма твоего видно, ты не въ духе, и я утешаю себя мыслью, что ты сама себе преувеличиваешь и потому невольно мне. Коли бы я былъ уверенъ, что при самомъ даже худшемъ исходе, мне бы прислали телеграмму, я бы могъ быть спокоенъ; а теперь — нетъ; я знаю, что скажутъ: къ чему спешить извещать о несчастiи, всегда узнаетъ слишкомъ рано. Впередъ дай мне твердое, верное слово тотчасъ известить, что бы ни было, а то иначе жить нельзя, «жить нельзя». Въ томъ, что ты не получаешь писемъ, я не виноватъ; начиная съ перваго дня моего прiезда, я пропустилъ только одинъ день передъ операцией. Сегодня утромъ я диктовалъ немного Тане,1 читалъ книги для романа и перебиралъ бумаги изъ архива,2 которыя, по протекцiи Сухотина, они приносятъ на домъ. Но несмотря на богатство матерiаловъ здесь, или именно вследствiе этого богатства, я чувствую, что совсемъ расплываюсь и ничего не пишется. Я пересиливалъ себя, диктовалъ, но Таня уехала на коньки; я сбирался идти или прiехать туда, къ нимъ, на что и спрашивалъ вчера позволенiе у доктора, но оказалось, что перевязка и пальто такъ тяжелы, что я вернулся назадъ, дойдя только до Моховой.3 ездить не будетъ. Къ обеду пришелъ Оболенскiй,4 и я все не могу разобрать, къ кому онъ возгорелся любовью; только что то есть, и онъ очень милый мальчикъ, деликатный и скромный, а это ужъ большое качество. Вечеромъ читалъ и горевалъ надъ твоимъ письмомъ; ездили съ Таней и Петей по магазинамъ; славный лунный вечеръ. Какъ-то ты его провела. Ежели бы были здоровы, поехали бы кататься. Возвратившись, застали дедушку;5 онъ все такой же, но я съ грустью вижу, что весь престижъ, который онъ прежде для меня имелъ, весь исчезъ. Онъ привезъ карточку Костиньки6 съ усами, и мне ужасно хочется видеть, а она еще въ неразобранномъ чемодане. Сейчасъ съ такой ясностью и ужасомъ мне пришла мысль: что, ежели у васъ несчастiе, я вчера писалъ тебе такое шуточное письмо. Мне и прiятно каждый вечеръ быть съ тобой диктуя письмо, и вместе какое то тяжелое чувство, какъ во сне: хочешь и не можешь что-то схватить.
Прощай, моя милая, душечка, голубчикъ. Не могу диктовать всего. Я тебя такъ сильно всеми любовями7 — Пожалуйста, дай мне слово телеграфировать все, какъ только развяжутъ руку, что будетъ дней черезъ 5, я убежусь, насколько она стала лучше, и не останусь здесь больше. Все эти дни буду делать опыты и прiучаться къ езде; въ карете потихоньку ехать не можетъ сделать вреда. Все наши очень милы и здоровы. А[ндрея] Е[встафьевича] здоровье, хотя онъ и жалуется, становится при мне лучше. Целую всехъ; милымъ Зефиротамъ буду отвечать8 завтра. Напишите еще, милыя Зефироты, пожалуйста.
Примечания
Печатается по подлиннику, хранящемуся в АТБ. Впервые опубликовано по копии, сделанной С. А. Толстой, в ПЖ, стр. 28—30. Датируется вторым декабря на основании слов письма: «я вчера писал тебе такое шуточное письмо». Писано под диктовку рукой Т. А. Берс. Двадцать девять слов, начиная со слов: «Прощай, моя милая» и кончая: «боюсь» написаны нетвердой рукой Толстого. Настоящее письмо является ответом на письмо С. А. Толстой от 28 ноября, в котором она писала: «Ну, у нас дела плохи. Оспа привилась у обоих. Девочка беспокойна, но не слишком, а с Сережей очень плохо. Понос у него ужасно усилился; по десяти и больше раз в сутки. Он горит, как в огне, нынче часу не спал ночью, жажда ужасная, и похудел он очень. Оспа на больной ручке раскидалась ужасно. Образовалось бесчисленное множество белых волдырей, которые мокнут. Не знаю, что будетъ, но люди говорят, что это бывает, — подсохнет и пройдет. Жар, жажда и бессонница, как сказано у Дейча, бывает всегда очень сильно у раздражительных и больших детей. Но хуже всего понос. Я конечно телеграфирую, если будет что плохо. А теперь тебе приезжать или узнавать об этом по телеграфу не зa чем. Опасного ничего еще нет. А ты, душенька, напротив, живи себе в Москве, не приезжай покуда у нас всё опять не будет совершенно хорошо и исправно. Теперь, всё равно, ты для меня не существовал бы. Я всё в детской со своими беспокойными детьми. И на ночь и на день мне их оставить никак нельзя. И всё это (по книжке) должно продолжаться еще неделю. Ты не езди, я тебя не зову домой, дай нам поправиться делами, а то тебе дома покажется скучно и гадко. Я, как тетенька, говорю тебе, спроси хоть папа или еще кого-нибудь о Сереже. Я почти уверена, что у него лишаи. Не нужно ли серных ванн; я помню, Пете делали, и тебе делали, а то очень у него сильна сыпь опять. А уж о поносе говорить нечего. Сейчас слышу самые неприятные для меня звуки и запахи» (не опубликовано).
1 T. А. Кузминская вспоминала об этом так: „Первое время после операции я писала под его диктовку письма Соне и роман «1805 год», т. е. «Войну и мир». Я как сейчас вижу его: с сосредоточенным выражением лица, поддерживая одной рукой свою больную руку, он ходил взад и вперед по комнате, диктуя мне. Не обращая на меня никакого внимания, он говорил вслух: — нет, пòшло, не годится! Или просто говорил: — Вычеркни. Тон его был повелительный, в голосе его слышалось нетерпение, и часто, диктуя, он до трех, четырех раз изменял то же самое место. Иногда диктовал он тихо, плавно, как будто что-то заученное, но это бывало реже, и тогда выражение его лица становилось спокойное. Диктовал он тоже страшно порывисто и спеша. У меня бывало чувство, что я делаю что-то нескромное, что я делаюсь невольной свидетельницей внутреннего его мира, скрытого от меня и от всех. Мне припомнились слова его, написанные в одной из его педагогических статей по поводу совместного сочинения учеников школы Ясной поляны. Он пишет о себе: «Мне казалось, что я подсмотрел то, что никто никогда не имел права видеть: ». Наша диктовка обыкновенно кончалась словами: «Я тебя замучил. Поезжай кататься на коньках»“. («Моя жизнь дома и в Ясной поляне», 1864—1868, ч. III, стр. 20—21.)
2 Архив Дворцового ведомства; Сухотин служил в Московской дворцовой конторе. Материалы нужны были для написания «1805 года».
3 Моховая улица в Москве, параллельно Александровскому саду у Кремля.
4 Кн. Дмитрий Дмитриевич Оболенский. С. А. Толстая писала в письме от 5 декабря: «Лучше б маленький Оболенский за Таней ухаживал, та ему скорее парочка, а Лиза такая серьезная, да и старше его. Зови его к нам, если он милый».
5 —1882) дед С. А. Толстой, прапорщик л. -гв. Литовского полка (1813 г.); подпоручик л. -гв. Московского полка, адъютант генер. -майора М. Ф. Орлова (1817), в 1818 г. — поручик, в 1819 г. при отставке — капитан. Был женат первым браком на кн. Софье Петровне Козловской, рожд. гр. Завадовской (ум. 1830 г.); по жалобе кн. Козловского брак этот был признан незаконным, дети получили фамилию Иславиных. Вторым браком А. М. Исленьев был женат на Софье Александровне (1812—1880-е гг.), рожд. Ждановой. Исленьев имел много знакомых среди будущих декабристов, поэтому в числе других он был 18 января 1826 г. арестован и посажен на гауптвахту, но 25 января освобожден, как непричастный движению декабристов. Через год он был сослан в Холмогоры за то, что обыграл в Москве на 75 тысяч рублей отставного поручика Сергея Полторацкого. В 1828 г. освобожден по ходатайству матери. Толстой был одно время увлечен фигурой Исленьева, ценя его характер и живо интересуясь его судьбой. Послужил прототипом «папа» в «Детстве и отрочестве», где дан его точный портрет в главе «Что за человек был мой отец». См. о нем у Т. А. Кузминской «Моя жизнь дома и в Ясной поляне 1846—1862», М, 1925, стр. 21—23.
6 Константин Александрович Иславин (1827—1903), дядя С. А. Толстой. Толстой в молодости был дружен с К. А. Иславиным, называя его в дневниках «Костенькой». По рекомендации Толстого К. А. Иславин в 1876 г. получил место у Каткова в редакции «Московских ведомостей» и «Русского вестника». В качестве исполняющего должность секретаря Московского скакового общества, К. А. Иславин составил в 1889 г. книгу: «Отчет о скачках 1889 г. в Москве». В последние годы Толстой устроил К. А. Иславина помощником смотрителя Шереметевской больницы, где он и умер. См. о нем: С. Шереметев, «Константин Александрович Иславин». М. 1903, а также в «Моих воспоминаниях» И. Л. Толстого. М. 1914, стр. 44—47.
7 В письме от 5 декабря С. А. Толстая писала: «Сейчас привезли твое письмо, милый мой Лева. Вот счастье то мне было читать твои каракульки, написанные больной рукой. Всеми любовями«зачем говорить: об этом не говорят». (ПСТ, стр. 46.)
8
На письмо Толстого С. А. Толстая писала в ответ 5 декабря: «О Сереже ты очень встревожился, мне жаль теперь, хотя я и не преувеличивала. За доктором не посылала и не пошлю еще, пока совсем худо не будет. А теперь всё-таки немного лучше и он ползает, играет, ест. Уж я телеграфировала бы, конечно, неужели оставляла бы тебя в неизвестности. Не спеши, друг мой милый, еще увидимся, а руку главное береги; потом раскаиваться будешь. Что это тебе не пишется? Как это жаль. А всё это гадкий хлороформ. И тот раз нервы расстроились, вспомни, и ты тоже разочаровывался в себе, и был иногда мрачен, и сомневался в себе. Не поддавайся нервам, милый мой Левочка, они тебя надувают. А талант твой не тебе ценить, не пропал же он вдруг теперь; а это хлороформ все дело испортил. Погоди немножко, всё это придет. А не пишется, — будем смотреть на свинок, овец, коров и Брамапутров, которых ты привезешь; будем на порошу ходить и наслаждаться природой; будем читать вслух и возиться с детьми. Теперь опять всё покажется ново. Ты повеселился в Москве. Я не унывала до сих пор: напротив, я сама себе удивляюсь, что была так бодра. ..... Письма твои перечитывала двадцать раз, спасибо, что пишешь всякий день». (ПСТ, стр. 46—47.)