241.
1883 г. Июня 15. Самарский хутор.
15 Іюня.
Вчера ночью 15 получилъ и телеграму твою ответную и три письма1 — последнее отъ 7-го Іюня. Я ужъ засыпалъ. Ив[анъ] Мих[айловичъ] еще гулялъ, услыхалъ возвращающагося Ал[ексея] Ал[ексеевича], взялъ письма и телеграмму и принесъ ко мне. Въ тотъ же вечеръ меня уже напугали телеграмой изъ Богатаго. Это была телеграмма отъ Громова.2 я получилъ радостную телеграму, что все здоровы и веселы, и твое письмо; я первымъ распечаталъ твое письмо отъ 7-го Іюня, последнее; и чемъ дальше я читалъ, темъ большимъ холодомъ меня обдавало.3 — Хотелъ послать тебе это письмо, да тебе будетъ досадно. Ничего особеннаго нетъ въ письме; но я не спалъ всю ночь, и мне стало ужасно грустно и тяжело. Я такъ тебя любилъ, и ты такъ напомнила мне все то, чемъ ты старательно убиваешь мою любовь. Я писалъ, что мне больно то, что я слишкомъ холодно и поспешно простился съ тобой; на это ты мне пишешь, что ты стараешься жить такъ, чтобы я тебе былъ не нуженъ, и что очень успешно достигаешь этаго. Обо мне и о томъ, что составляетъ мою жизнь, пишешь, какъ про слабость, отъ которой ты надеешься, что я исправлюсь посредствомъ кумыса. О предстоящемъ нашемъ свиданiи, кот[орое] для меня радостная, светлая точка впереди, о к[оторой] я стараюсь не думать, чтобы не ускакать сейчасъ, ты пишешь, предвидя съ моей стороны какiя то упреки и непрiятности. О себе пишешь такъ, что ты такъ спокойна и довольна, что мне только остается желать не нарушать этаго довольства и спокойствiя своимъ присутствiемъ. О Вас[илiи] Ив[ановиче], жалкомъ, добромъ и совершенно для меня не интересномъ, пишешь, какъ о какомъ то враге и разлучнике. — Я такъ живо вспомнилъ эти ужасныя твои настроенiя, столько измучавшiя меня, про к[оторыя] я совсемъ забылъ; и я такъ просто и ясно люблю тебя, что мне стало ужасно больно. —
Ахъ, если бы не находили на тебя эти дикiя минуты, я не могу представить себе, до какой степени дошла бы моя любовь къ тебе. Должно быть такъ надо. Но если бы можно было избегать этаго, какъ бы хорошо было!
Я утешаюсь, что это было дурное настроенiе, к[оторое] давно прошло, и теперь, высказавъ, стряхнулъ съ себя. Но все-таки далеко до того чувства, к[оторое] я имелъ къ тебе до полученiя письма. — Да, то было слишкомъ сильно. Ну, будетъ; прости меня, если я тебе сделалъ больно. Ведь ты знаешь, что нельзя лгать между нами. —
Сережа едетъ 21 съ Ив[аномъ] Мих[айловичемъ], а я вероятно 28-го. Я здоровъ, много работаю въ поле, землю меряю каждый день, и очень хорошо. Пью кумысъ и чувствую себя хорошо, т. е. уже теперь очень освеженнымъ. — У насъ дней 5 были ужасные холода, я дрожу за васъ и за коклюшныхъ. — У насъ живется хорошо. Если бы у меня не было работы въ поле, то было бы ужасно скучно, что и требуется доказать. —
больно. — Обнимаю тебя, душенька, целую детей. Хочешь, не хочешь, а долженъ признаться — радостнее всехъ вспоминать о Мише.
На конверте: Тула. Графине Софье Андревне Толстой.
Примечания
Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Впервые напечатано по копии, сделанной С. А. Толстой, ПЖ, стр. 196—198. Дата Толстого.
1
2 Федор Федорович Громов, сын архитектора Ф. В. Громова и Елизаветы Николаевны, рожд. Карповой, инженер; шурин Н. В. Толстого, племянника Толстого.
3 С. А. Толстая писала 7 июня: «Милый Левочка, сегодня получила еще одно (четыре всего) письмо от тебя. На счет здоровья твоего я успокоилась, но твои разговоры с молоканами меня смутили столько же, сколько и нездоровье. Какая тебе охота, зная, что за тобой наблюдают, пускаться хотя бы в простые разговоры! Наделаешь и себе и мне хлопот и горя, а счастливее от этого никто не будет. Меня очень трогает, что ты так о нас тревожишься. Если б не коклюш, который относительно всё-таки легкий, всё было бы тихо и хорошо. Ты мне неприятно напомнил о твоем холодном, внезапном отъезде; я забыла уже. Но тогда, ты даже забыл проститься со мной. Ты уехал, а я заплакала; потом стряхнула с себя горькое чувство и сказала себе: «не нужна я, так и не надо, постараюсь и я также быть свободна от всяких чувств». И мне уж не так был тяжел твой отъезд, как бывало; я стала жить спокойно, и часто очень мне бывало хорошо, особенно от природы. — Если и тебе спокойно, то не спеши домой. Освежайся умом и телом. — Неприятно мне думать, что тот свежий взгляд на людей, живущих там и мне чуждых, которым ты взглянул на них, когда приехал, — теперь уже пропал и затемняется. Видно, опять, особенно с помощью Сережи, ты подпадаешь под их обдуманное и ненавистное мне влияние, и опять поднимается во мне утихнувшая буря. С грустью иногда думаю: вот приедешь, будет у всех радость свиданья и опять тебе, и, следовательно, и мне станет тяжело, что жизнь, кажущаяся нам нормальная и даже очень хорошая и счастливая, тебе будет тяжела. — Ведь всё тот же крокет по вечерам, катанье, гулянье, купанье, болтовня, ученье греческих, русских, немецких, французских и проч. грамматик по утрам, одеванье к обеду, ситчики и проч. и пр. Но мне всё это освещено красотой лета и природы, чувством, любви и исполнением долга к детям; радостью чтения (читаю Шекспира теперь), прогулок и многим другим. А ты уж не можешь этим жить — и грустно, очень грустно. Ради Бога, не сочти это за упрек; я так весь трагизм твоего положения и вместе так ценю и благодарю тебя, что ты трудишься и мучаешься с скучным тебе хозяйством, чтоб сделать мне и детям приятное и удобное» (ПСТ, стр. 215—216).