492.
1898 г. Марта 29. Москва.
Спасибо, милая Галя, за то, что извещаете нас о нашем больном друге. Не переставайте. Не я один, а все наши друзья здесь, любящие его, хотят знать о нем. Он хорошо сделал, что написал заметку в дневник.1 Это то самое, что должно быть и что очень радостно: что бог не в громе и буре, а в тишине, не в чем-либо особенном, а в самой простой простоте, бог, следовательно, и приближение, прикосновение к нему в смерти. Я так иногда мечтаю: жизнь наша не божия, всегда ограничена, всегда в пределах, и потому всегда матерьяльна, п[отому] ч[то] матерьяльность есть не что иное, как сознание своих пределов и пределов других существ, точек плоскости прикосновения предметов, и потому, переходя из одной жизни в другую, выходя из этой, чтобы перейти в другую, переменяются, вероятно расширяются (говорю пространственно, п[отому] ч[то] мы не можем говорить иначе) пределы. Но в момент перехода из одних пределов в другие сущность жизни, частица бога, живущая в теле, на мгновение переход[а] приближается к полному освобождению; и это — близость к полной свободе от пределов к полному слиянию с беспредельным богом, хотя и мгновенная, должна быть нечто особенное. Я представляю себе это так. Хотел нарисовать, но не выходит, короткий рисунок.2 Нарисовать я хотел то, что я божеское, перемещаясь из одного я матерьяльного в другое такое же матер[ьяльное] я, из одних пределов в другие, при переходе этом на мгновение остается ни в том, ни в другом и сознает себя только в боге — полное спокойствие и удовлетворение.
Вы знаете, есть старик, богатый купец Брашнин,3 близкий нам по духу. Я уже лет 15 знаю его. У него рак печени, как определяют врачи. Я был у него раз зимою. Он был очень плох, худ, желт, но на ногах еще. С неделю тому назад Алекс[андр] Никиф[орович]4 зашел ко мне утром с известием, что Брашнин умирает и прислал мальчика звать проститься с ним. Мы пошли и застали его умирающим. Первое мое слово было: спокоен ли он? Совершенно. Он в полной памяти и ясности ума поблагодарил меня, простился со мной, и я с ним, как прощаются с вперед уезжающим путешественником. С грустью поговорили о том, что его жена, дети — все язычники, но без упрека им. Я сказал, что увидимся еще. Он спокойно ответил: нет уже. Простился, поблагодарил за наше общение.
— оба они живы и, мож[ет] б[ыть], переживут нас с вами, — но видно, что близость смерти, к[оторую] они чувствуют и знают, не нарушает их обычного хода душевной жизни. Я думаю, что это происходит, главное, оттого, что нет в их сознании лжи, кот[орая] теперь при близости смерти ясно бы обнаружилась и сделала бы смерть мучительною. Нет ни причастия, ни Иверской,5 ни дорогих врачей, ни завещаний, ни соборований. Правда, и в том и в другом случае нет особенно мучительных страданий, затемняющих сознание. И это счастье, по крайней мере так кажется нам. Но когда они есть — они, верно, нужны.
Ах, боюсь я за приезд его матери. Говорят, она прекрасная женщина, но сумеет ли удержать привычный и как будто требуемый, а со всех сторон ненужный, пафос. Еще молодому можно жалеть себя за разлуку с молодым, а старому — о чем жалеть, если веришь в бога и что мы в нем и живем и умираем? Прощайте пока. Целую милого Шкарвана и всех друзей.
Л. Т.
Примечания
Датируется на основании пометы Т. Л. Толстой на копии этого письма в копировальной книге писем Толстого. Ответ на письмо А. К. Чертковой от 3 апреля н. с. 1898 г. о болезни А. Шкарвана.
1 «тихое спокойствие... было главным явлением, сопровождающим болезнь». А. К. Черткова переслала Толстому выписку из дневника Шкарвана.
2 В письме нарисован круг, в верхней части которого написано «Здешняя жизнь», а в боковой части: «Освобождение».
3 Иван Петрович Брашнин (1826—1898), московский купец, сочувствовавший взглядам Толстого.
4
5 Иверская икона божьей матери, считавшаяся чудотворной.