414.
1896 г. Марта 7. Никольское.
Давно уже получилъ ваше письмо отъ 20 фев[раля] № 20 и не отвечалъ отъ того, что не хотелось ни думать, ни писать, да и теперь не хочется. Я, разумеется, и согласенъ и несогласенъ съ темъ, чтò вы пишете. Въ томъ, что воля Бога въ томъ, чтобы разрушать те соблазны, кот[орые] стали видны намъ и бороться съ ними, въ этомъ нетъ сомненiя, но советовать страдать въ известномъ данномъ случае человеку въ борьбе съ соблазнами можно только тому человеку, кот[орый] самъ поборолъ соблазны и пострадалъ или страдаетъ въ борьбе съ ними. А то будешь, какъ начальнику кот[орый] самъ сидитъ безопасно въ траншее, а солдатамъ велитъ выходить изъ нея и идти на штурмъ. Вотъ это страшно и ужасно, и вотъ этому то противится все существо человека. Мо[жетъ] быть я слова употребилъ неточныя, но я знаю свое убежденiе, веру, что жизнь только въ томъ, чтобы бороться съ соблазнами, и знаю свое чувство совестливости, что когда солдатъ, вышедшiй было изъ траншеи на штурмъ, вернулся назадъ въ траншею, въ кот[орой] я сижу, и робко вопросительно смотритъ мне въ глаза, знаю, что не могу не сказать ему слова утешенья. Можетъ быть, я не сказалъ ему, чтò следовало, а именно то, что не думай, что ты особенно подлый человекъ, а ты не только такой же, какъ я, но даже менее подлый, чемъ я, человекъ, п[отому] ч[то] ты попытался выдти и былъ подъ пулями, а я все сиделъ, спрятавшись. Если бы я сиделъ въ одиночномъ или бы меня секли и вели на казнь, тогда бы я могъ выразить мое горе о томъ, что онъ не выдержалъ, а пока я пользуюсь всеми благами животной жизни, я долженъ былъ скрыть свое горе.
Очень давно ничего не знаю про васъ, и мне недостаетъ. Я третью неделю живу у Олсуф[ьевыхъ]. Мне очень хорошо. Тишина и внешняя и внутренняя. Они такiе простые, очень добрые люди,1 что различiе ихъ взглядовъ съ моими и не различiе, а не признанiе того, чемъ я живу, не тревожить меня. Я знаю, что они не могутъ, а что они желаютъ быть добрыми и въ этомъ направленiи дошли, докуда могли. Покаюсь вамъ, что грущу о томъ, что нетъ энергiи для умственной работы. Начаты такiя важныя и, кажется мне, хорошо задуманныя и даже обдуманныя работы, и нетъ силъ выполнить ихъ. Или очень медленно долженъ привыкнуть работать, пользуясь редкими просветами, или это временное ослабленiе — следствiе инфлуэнцы, (Какъ здоровье Лиз[аветы] Ив[ановны]? Неужели не поправилось совсемъ?). или указанiе того, что надо кончить писать. Каюсь въ томъ, что мне это грустно, хотя знаю, что только не отворачиваться отъ Бога, не делать противнаго его воле, то будешь служить Ему, хотя и не видя следовъ своего служенiя, хотя знаю это и то, что уходя изъ деятельности этой жизни, умирая къ ней, вступаешь этимъ самымъ въ другую будущую жизнь, кот[орой] еще не сознаешь, умираешь — рождаешься, хотя думаю это и верю въ это, къ стыду своему — грущу о прекращенiи привычной деятельности. А какъ глупо! Ведь она не можетъ же вечно продолжаться. Целую васъ, Галю и Димочку.
1 если буд[емъ] живы, ехать въ Москву.
Примечания
Полностью публикуется впервые. Отрывок напечатан в «Дневнике Л. Н. Толстого», под ред. В. Г. Черткова, т. I, 1895—1899, М. 1916, стр. 193. На подлиннике черными чернилами написано: «». Дата эта очевидно не верна. Толстой отвечает на письмо Черткова от 20 февраля и пишет, что собирается «послезавтра 9-го», ехать в Москву. Таким образом письмо следует датировать 7 марта.
В письме от 20 февраля из Петербурга Чертков писал Толстому: «Пишу вам, дорогой Лев Николаевич, под впечатлением того вашего письма к Сулержицкому, в котором вы его утешаете в том, что он уступил. Не стану говорить вам о том, как я ценю в вас ту сердечную доброту, с которой вы умеете становиться в положение каждого и в самую трудную минуту оказать человеку столь нужную ему душевную поддержку. Письмо это проникнуто этим чувством и потому наверное оказало свое благотворное влияние. Но вместе с тем мне кажется, что чувство личной жалости к страдающему заставило вас «хватить через край», и при том в такой области, где очень опасно отклоняться от самой осторожной точности. И что хуже всего, вы тут же как бы возводите в принцип такое неправильное превознесение личного чувства.
Еще тогда, когда я только что узнал об уступке Сулержицкого, я предвидел вероятие того, что вы и ваши дочери, желая утешить и приласкать его, станете слишком оправдывать его поступок; и когда, действительно, я получил от вас письмо, в котором вы упоминали, что сказали Сулержицкому: «ну что же делать, видно такова воля божия», мне хотелось вам возразить, что этого говорить не следует, т. к. поступление на военную службу ни при каких условиях не может быть согласно с волей божьей, хотя бы и под влиянием любовнейшего чувства к самому близкому родственнику. В письме к Сулержицкому вы уже ясно и решительно формулируете это ваше мнение или чувство, с которым я не могу согласиться. Вы пишете: «... В этой борьбе ò должно было избрать. Потому что мне кажется, что так и должно было поступить. ò вы делали, отказываясь от военной службы, вы делали для того, чтобы не нарушать закона любви; а какое нарушение любви больше, — стать в ряды солдат, — Бывают страшные дилеммы, и только совесть наша и бог знают: чтò для себя, своей личности, мы сделали и делаем то, чтò делаем, или для бога. Такие положения, если они избраны наверно для бога, бывают даже выгодны: мы падаем во мнении людей (не близких людей, христиан, а толпы), и от этого тверже опираемся на бога Самое трудное то состояние, когда весы колеблются, и не знаешь, которая чаша перетянет, » Со всем подчеркнутым я не могу согласиться, и бог велит мне это сказать. Можно подобные поступки, но оправдывать их нельзя, так как они совершаются по слабости человеческой, но никак не потому, что «так должно поступать».. Спрашивая, «какое нарушение любви больше»? вы смешиваете две любви: любовь к богу и любовь к ближнему. Бога справедливо велено любить всем сердцем, всею душою, всем разумением, а ближнего только, как самого себя. И если ради первой любви, — любви к высшей истине, — следует пренебрегать собою, своими личными страданиями, то очевидно, что следует также пренебрегать и страданиями тех ближних, которые страдают из-за страданий нашей личности или вообще лично страдают из-за нашей любви к богу истины, так как ближнего следует любить — «в обоих случаях я жертвую высшей любовью ради низшей» «Я не мог удержаться от того, чтобы не высказать вам этого, дорогой друг и брат, Лев Николаевич: замолчав в себе это, я не был бы спокоен. И мне кажется, что вы не только согласитесь, но согласны со мной, и что отступили вы от этого только по доброте вашего сердца под впечатлением ужасных страданий, пережитых нашим другом»....
1 Во время пребывания Толстого в Никольском из семьи Олсуфьевых находились Адам Васильевич и Анна Михайловна Олсуфьевы, их дочь Елизавета Адамовна и — одно время — сын Михаил Адамович.