246.
1889 г. Декабря 31 (?). Я. П.
Получилъ ваше письмо. Въ томъ, что вы говорите мне, очень много есть справедливаго, и я радъ всегда совету отъ васъ. — Я Стаховича1 просилъ заехать къ вамъ и сказать, что я очень желаю видеть ваши и Ив[ана] Ив[ановича] отметки въ моей повести. Непременно воспользуюсь ими. Берклея я знаю, и его взглядъ очень мне близокъ.2 «При свете совести».3 — Но конецъ о меонахъ это что то ужасное по нелепости. Хорошо бы познакомиться съ Минскимъ, если онъ въ Петербурге, вамъ и Ив[ану] Ив[ановичу]. Онъ известный и прекрасный поэтъ. Его есть чудесныя вещи. Мне кажется, что ему можно бы помочь. Разумеется, для этого первое и главное уваженiе и любовь къ нему, к[оторыя] онъ заслуживаетъ не только, какъ всякiй человекъ, но какъ человекъ съ горячимъ сердцемъ и глубокимъ умомъ. — Онъ должно быть страшно самолюбивъ.
ó есть мiръ и начало его и т. п., тогда какъ этого4 такъ же мало нужно знать, какъ и то, сколько пуговицъ на жилете вашего дворника; нужно знать одно, какъ мне жить? Не то нужно узнать, есть ли у меня свобода воли или нетъ, а то, какъ употреблять ту силу, к[оторую] я сознаю, какъ свободу воли. Онъ и другiе скажутъ, что для этого нужно прежде узнать съ помощью Аристотеля,5 6 ò такое этотъ мiръ и чтò такое я? Но это неправда, это хитрый и коварный софизмъ лениваго раба, какъ тотъ мальчикъ, к[оторый] мне хвалился, что умеетъ уже складывать, но к[оторый], когда я спросилъ его, чтобы онъ сложилъ слово лапа, сталъ спрашивать меня, какая лапа, собачья или волчья? — Чтó такое мiръ и мы въ немъ?, не дано намъ знать даже если мы7 ó писано объ этомъ; то же, чтó намъ надо делать, мы всегда знаемъ, какъ только хотимъ это знать. Делать то или другое ведь надо сейчасъ и Аристотелю и мужику, и всемъ, и некогда дожидаться, пока я узнаю, чтò такое мiръ (если бы даже можно б[ыло] это узнать): и потому всемъ намъ дана возможность знать, чтó надо делать, и въ нашей совести, и в ъясномъ, понятномъ и несомненномъ ученiи истины — для меня Христа. Вотъ съ этой стороны я бы желалъ помочь ему, желалъ бы на эту сторону обратить его вниманiе. А человекъ это необычайной силы. Приветъ Ив[ану] Ив[ановичу], Гале, всемъ друзьямъ.
Л. Толстой.
8
Примечания
Полностью публикуется впервые. Отрывки напечатаны в ТЕ 1913, стр: 83. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова: «Я. П. 30 Дек. 89 № 242». В Дневнике Толстого от 31 декабря 1889 год. сделана общая запись за три дня (29—31 декабря), в которой упоминается: «получил письмо еще от Чертк[ова]». Слово «еще» указывает, что Толстой имеет в виду письмо, которое Чертков написал вскоре после своего письма, являющегося ответом на открытку Толстого от 21 декабря. Оба эти письма не датированы. В письме, написанном в ответ на открытку от 21 декабря, Чертков пишет, что открытка получена «вчера». Петербургский почтовый штемпель на открытке 24 декабря. Следовательно это письмо Черткова может быть датировано 25 декабря 1889 года. Следующее письмо, вероятно, было написано не ранее 26-го и не позднее 29 декабря 1889 года. В письме к Бирюкову от 31 декабря Толстой пишет, что он «нынче» кончил читать книгу Н. М. Минского «При свете совести». Так как в комментируемом письме Толстой пишет об этом же Черткову, то, повидимому, это письмо должно быть датировано 31 декабря.
«Поблагодарите за меня Машу за переписанный ее рукой экземпляр вашей последней повести, который я на этих днях получил. Мы по нем все прочли эту вещь теперь, т. е. и Ваня, и Галя, и я. Впечатление получается потрясающее и благодетельное. Кроме нескольких фактических неточностей, проскочивших должно быть при обработке повести, мы все трое заметили в рассказе вдовца некоторые рассудочные отступления, прекрасные по своей мысли, но совсем не вяжущиеся с типом и состоянием рассказчика, и потому несколько нарушающие силу и цельность впечатления. Эти места было бы очень легко выделить: они даже по форме изложения выпрашиваются вон из монолога. Если хотите, мы вам вернем наш экземпляр с отмеченными этими местами. Именно потому, что места эти важны по своему содержанию, жаль, что они попадаются в таких местах, где даже совсем нейтральный читатель невольно поражается некоторою кажущеюся их искусственностью в устах рассказчика, который не мог их высказать в такую минуту и в такой форме. Мне как-то пришлось упомянуть кому-то о том, что повесть эта не вполне кончена, что вы хотите написать к ней маленькое послесловие, и теперь по тому, как люди боятся этого послесловия, я вижу, как оно в действительности нужно. Покажи людям какое-нибудь ужасное, гибельное условие жизни их — они признают справедливость твоих слов: «Это ужасно, но это так», говорят они. Но намекни этим же самым людям на какое-нибудь, хотя бы только предполагаемое, средство для избавления или уменьшения этого бедствия, — если средство это сопряжено для них с воздержанием от какой-нибудь привычной слабости, — они тотчас же возмутятся и будут всеми ухищрениями своего ума затмевать очевидность и отстранять обязательность для себя предлагаемого вами средства. Только люди, стремящиеся к истине, радуются всякому указанию, облегчающему их борьбу со злом в самих себе. И вот для таких-то читателей ваших очень важно, чтобы вы написали хотя бы коротенькое, но ясное послесловие, примиряющее и сводящее к единству все выраженные в разных местах отрывочные ваши мысли о брачной жизни…
«У меня есть к вам, Л[ев] Н[иколаевич], большая просьба. Пожалуйста, исполните ее если только возможно: у вас где-то записано много тем для предполагавшихся рассказов. Если этой записи у вас нет, то вы, наверное, и так помните. Когда вам доведется художественно с полной силой и вниманием изложить эти рассказы, ведь совсем неизвестно. Можно только с полной уверенностью сказать, что вы уже никак не успеете изложить в обработанном виде все эти напрашивавшиеся в разное время рассказы. Так вот, просьба моя состоит в том, чтобы вы от времени до времени уделяли часика два для изложения в письме ко мне общего содержания некоторых из этих рассказов в совершенно необработанной форме, т. е. просто так, как вы устно рассказали бы их, — просто, как сразу напишется. Я не дам никакого хода этим черновым изложениям, покуда их не накопится некоторое количество. Тогда я их спишу для вас набело и верну вам обратно для просмотра. Вы увидите, что некоторые из них потребуют самой незначительной отделки, а другие, которые вас больше захватят, вы обработаете столько, сколько почувствуете потребность. Уверяю вас, что это будет хорошо. Вы, по крайней мере, не удержите внутри себя громадный накопившийся капитал, очень нужный людям, хотя бы в сыром виде, но который нам не достанется, если вы будете писать, только так тщательно отделывая, как вы делали до сих пор». В письме от 26—29 декабря 1889 г. Чертков писал: «Мне недавно попалась книжка об одном давнишнем английском философе Berkley, и я удивился найти у него мысли, совсем схожие с некоторыми моими за последнее время. Посылаю вам маленькую выписку из его мыслей — точь в точь то самое, как мне представляется видимый мир. Мне представляется, и он говорит то же самое, что наше земное существование не есть, в сущности, нечто реальное в истинном смысле слова, но — напротив того — как бы только условный знак, посредством которого мы можем в области времени и пространства примерно выражать нашу истинную сущность духовным общением друг с другом и взаимною любовною деятельностью. И действительно, мы ведь друг друга, самую сущность друг друга, никогда не видим, не слышим, не осязаем никакими из наших чувств. Мы имеем дело только со знаками, за которыми подразумеваем, духовно сознаем сущность один другого. Например, мы с вами никогда друг друга не видели. Я видел ваше тело, слышал то сочетание звуков, издаваемых им, которое называется речью, видел ту же речь, изображенную значками на бумаге, но всё это было не вы сами. А между тем реально для меня из всего этого только вы сами, который, однако, во всем этом не вмещается. То же и с богом. Он в сущности так же, и еще более, реален для меня, чем всякий человек, самый родной по духу, и потому более реален, что он говорит со мною, входит в общение со мною через большее количество внешних материальных значков (не говоря уже о моем внутреннем сознании единения с ним, которое я испытываю также и по отношению к наиболее родственным мне человеческим душам). Впрочем, я чувствую, что я слабо выражаю то, что сейчас сознаю в этой области. А это ясное указание на то, что сознание это требует от меня не словесного, а какого-нибудь иного внешнего проявления».
1 По записи в Дневнике Толстого от 31 декабря 1889 года видно, что М. А. Стахович был в Ясной поляне 29 декабря, когда читалась вслух «Крейцерова соната».
2 —1753), английский философ, спиритуалист, отрицавший материальное существование внешнего мира, который он считал лишь отражением человеческого сознания.
3 Н. М. Минский «При свете совести. Мечты и мысли о цели жизни». СПБ. 1890. Минский — псевдоним поэта-символиста Николая Максимовича Виленкина (р. 1855). В записи Дневника Толстого от 31 декабря (относящейся к трем дням, 29—30 декабря) упоминается: «Чтение книги Минского. Замечательно сильно начало отрицан[ия], но положит[ельное] ужасно. Это даже не бред, а сумасшествие. Нужно найти смысл жизни и, вдруг, вместо этого неопределенный экстаз перед меонами».
4
5 Аристотель (384—322 до н. э.), греческий философ, основатель естествознания.
6 Кант (1724—1804), основатель критической философии. Толстой высоко ценил произведения Канта: «Критика чистого разума», «Критика практического разума», и включил ряд мыслей Канта в «Круг чтения».
7 изуч
8 «Минского книгу я читаю. Когда кончу ее, то навещу Минского, которого я знаю. Я даже несколько лет тому назад, когда я еще спорил — очень горячо спорил с ним о нашем понимании жизни. Он тогда мне не был симпатичен и действительно — самолюбив до противности. С тех пор, как мне говорили, он очень внимательно слушал чтение вашей книги «О жизни», под влиянием которой он, повидимому, и начал эту свою книгу. Изложение, действительно, великолепное, и мысли часто меткие. Но он портит их тем, что утрирует и относит иногда ко всему человечеству свои индивидуальные особенности. А, главное, чувствуется, что у него всё это не подведено к единству, и потому он часто в своих размахах задевает и сшибает то, что одно истинно. Впрочем, я прочел еще немного».