91.
1885 г. Декабря 9—15. Москва.
Мне мучительно тяжело и ни съ кемъ такъ мне не хочется поделиться этой тяжестью, какъ съ вами, милый другъ, п[отому] ч[то] мне кажется, никто такъ не любитъ во мне то хорошее, что есть во мне какъ вы. Разумеется все это моя слабость, моя отдаленность отъ Бога — даже известное физическое состоянiе, но я живу — можетъ быть последнiе часы моей жизни и живу дурно съ унынiемъ и раздраженiемъ противъ окружающихъ меня. Что нибудь я делаю не такъ, какъ хочетъ Богъ, но я ищу и не попадаю и все таже тоска, унынiе и хуже всего раздраженiе и желанiе умереть. Последнiе дни я не писалъ и не пишу еще и пот[ому] оглядываюсь вокругъ себя, себя сужу и ужасаюсь. —
Вся эта животная [жизнь] — да не просто животная, а животная съ отделенiемъ себя отъ всехъ людей, съ гордостью — идетъ все усиливаясь, и я вижу, какъ Божьи души детскiя — одна за другою попадаютъ въ эту фабрику и одна за другой надеваютъ и укрепляютъ жернова на шее и гибнуть. Вижу, что я съ своей верой, съ своимъ выраженiемъ ея и словомъ и деломъ, устраняюсь, получаю значенiе для нихъ непрiятнаго, неправильнаго явленiя — какъ бываютъ черви въ ульяхъ, кот[орыхъ] пчелы, не въ силахъ убить, замазываютъ, чтобъ они имъ не мешали — и жизнь дикая съ торжествомъ идетъ своимъ ухудшающимся порядкомъ. Дети — меньшiя даже дома учатся тому же и закону божiю такому; к[оторый] будетъ нуженъ въ гимназiяхъ. Обжираются, потешаются, покупая на деньги труды людей для своего удовольствiя, и все увереннее и увереннее чемъ больше ихъ становится, что это такъ. То, что я пишу объ этомъ, не читаютъ, что говорю не слушаютъ или съ раздраженiемъ отвечаютъ, какъ только поймутъ, къ чему идетъ речь, что делаю не видятъ или стараются не видеть. На дняхъ началась подписка и продажа на самыхъ стеснительныхъ для книгопродавцевъ условiяхъ и выгодныхъ для продажи. Сойдешь внизъ и встретишь покупателя, к[оторый] смотритъ на меня [какъ] на обманщика, пишущаго противъ собственности и подъ фирмой жены выжимающаго сколько можно больше денегъ отъ людей за свое писанье. Ахъ, кабы кто нибудь хорошенько въ газетахъ указалъ ярко и верно и ядовито (жалко зa него, а намъ какъ бы здорово было) всю подлость этого. Вчера меня просятъ подписать бумагу, что я по передаю право на дворянскiе выборы сыну. Отчего я допускаю, отчего я делаю это? Вотъ это то я не знаю какъ мне делать. Въ семье я живу и никого не вижу иначе какъ всякiй всегда куда то спешитъ и отчасти раздраженъ этимъ спехомъ и кроме того такъ уверенъ въ томъ, что этотъ спехъ не только нуженъ, но также естествененъ какъ дыханiе. И если начнешь говорить, то онъ, если и не раздражится и не начнетъ говорить такую нелогическую безсмыслицу, что надо въ каждой фразе вновь определять каждое слово, — если и не раздраженъ, то смотритъ на часы и на дверь, думая, скоро ли кончится это ворчанье брюзгливаго и не понимающаго молодости, односторонне увлеченнаго старика. Съ женой и съ старшимъ сыномъ начнешь говорить — является злоба, просто злоба, противъ к[оторой] я слабъ и к[оторая] заражаетъ меня. — Что же лучше делать? Терпеть и лгать, какъ я лгу теперь всей своей жизнью — сидя за столомъ, лежа въ постели, допуская продажу сочиненiй, подписывая бумаги о праве на выборы, допуская взысканiя съ крестьянъ и преследованiя за покражи моей собственности, по моей доверенности? Или разорвать все — отдаться раздраженью. Разорвать же все, освободить себя от лжи безъ раздраженiя не умею, не могу еще. Молю Бога — т. е. ищу у Бога пути разрешенiя и не нахожу. Иногда именно спрашиваю у Бога, какъ мне поступать. Спрашиваю всегда такъ, когда мне предстоитъ выборъ сделать такъ или иначе. Говорю себе, если бы я сейчасъ умиралъ, какъ бы я поступилъ? И всегда, когда я живо[6] представлю себе то, что я ухожу изъ жизни, я чувствую, что важнее всего уйти изъ жизни, не оставивъ по себе злобы, а въ любви, и тогда склоняюсь къ тому, чтобы на все соглашаться, только бы не раздражать. И главное тогда становишься совершенно равнодушенъ къ мненiю людей. Но потомъ, когда оглянешься на результаты этаго, на ту ложь, въ к[оторой] живешь, и когда слабъ духомъ, то делается отвращенiе къ себе и недоброжелательство къ людямъ, ставящимъ меня въ это положенiе. — Крошечное утешенiе у меня въ семье это девочки. Оне любятъ меня за то, зa что следуетъ любить, и любятъ это. Немного еще въ Левочке, но чемъ больше онъ ростетъ, темъ меньше. Я сейчасъ говорилъ съ нимъ. Онъ все смотрелъ на дверь — ему надо что то въ гимназiи. Зачемъ я вамъ пишу это. Такъ — хочется, п[отому] ч[то] знаю, что вы меня любите и я совс — мне по крайней мере кажется — ужасно трудно разрешить. Разрешенiе одно — жить всякую минуту своей жизни съ Богомъ, делая его, но не свою волю — тогда вопросовъ этихъ не будетъ. Но теряешь эту опору, эту жизнь истинную на время, какъ я ее сейчасъ потерялъ, и тогда тяжело бьешься какъ рыба на берегу. Ну вотъ и все. Не знаю, пошлю ли письмо. Если не пошлю, покажу вамъ при свиданiи. —
Писалъ это два дня тому назадъ. Вчера не выдержалъ, сталъ говорить, сделалось раздраженiе, приведшее только къ тому, чтобы ничего не слыхать, не видать и все относить къ раздраженiю. Я целый день плачу одинъ самъ съ собой и не могу удержаться. —
рукой Софьи Андреевны сделана пометка «Не послано». О том, что оно было адресовано Черткову, можно с уверенностью судить не только по обращению «милый друг», обычному для Толстого именно в письмах к нему, и по откровенности, с которой он говорит в этом письме о наиболее интимных вопросах своей жизни, но и по прямому указанию, заключающемуся в письме Толстого от 17 декабря 1885 г.: «Я... написал вам длинное письмо, но не послал, покажу когда-нибудь при свидании. Писал я не о вас и не о деле настоящем, а о себе и потому не послал». Далее, в том же письме от 17 декабря, идет краткий пересказ того, что заключено в настоящем письме. Этими же указаниями определяется с точностью до одной недели и дата этого письма, писавшегося, как видно из последнего абзаца его, в два приема, с промежутком в два дня. Оно было написано, повидимому, после того письма от 6—7 декабря, где Толстой говорит уже о своем «унылом и низком настроении». Поэтому начало его можно отнести к 9—12 декабря.
«Вчера не выдержал, стал говорить», довольно подробно изображен в письме С. А. Толстой к Татьяне Андреевне Кузминской от 20 декабря, в котором она освещает всё происшедшее со своей точки зрения: «Случилось то, что уже столько раз случалось: Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение, — пишет она. — Сижу paз, пишу, входит: я смотрю — лицо страшное. До тех пор жили прекрасно, ни одного слова неприятного не было сказано, ровно, ровно ничего. «Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку». Понимаешь, Таня, если бы мне на голову весь дом обрушился, я бы не так удивилась. Спрашиваю удивленно: «Что случилось?». — «Ничего, но если на воз накладывают всё больше и больше, лошадь станет и не везет». — Что накладывалось, неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, всё хуже, хуже и, наконец, я терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу — человек сумасшедший и, когда он сказал: «Где ты, там воздух заражен», я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней. Прибежали дети, рев... Стал умолять: «останься». Я осталась, но вдруг начались истерические рыданья, ужас просто, подумай, Левочку всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его, дети 4 — Таня, Илья, Лева, Маша ревут на крик; нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, всё хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей — говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние отчужденности — всё это во мне осталось...» (ГТМ). Дальше, в том же письме, Софья Андреевна говорит: «Подписка на издание идет такая сильная, что я весь день как в канцелярии сижу и орудую всеми делами... Денег выручила 2000 в 20 дней...» И в заключение письма: «Ну вот, после этой истории, вчера почти дружелюбно расстались. Поехал Левочка с Таней вдвоем на неопределенное время в деревню к Олсуфьевым за 60 верст... в крошечных санках.... Я рада, что Левочка отправился в деревню, да еще в хорошую семью и на хорошее содержание. Я все эти нервные взрывы и мрачность и бессонницу приписываю вегетарианству и непосильной физической работе. Авось он там образумится...» (Об Олсуфьевых и пребывании у них Толстого см. прим. 2 к п. № 93 от 18 декабря 1885.)
— явная описка.