110.
1886 г. Мая 27—28. Я. П.
Получилъ ваше письмо, милый другъ, и очень радъ былъ ему. Мое — пожалуй не застанетъ васъ въ П[етер]б[ур]ге. Мы живемъ хорошо. Продолжаю понемногу работать — больше теперь руками, чемъ головой, такъ какъ больше тянетъ къ этой работе. Кроме того много гостей. Былъ Озмидовъ, Грибовскiй, Мар[ья] А[лександровна] Шмитъ и Сосновскiй1 и теперь тутъ. Озмидову я былъ очень радъ. И мне очень хорошо б[ыло] съ нимъ. Я радъ тоже тому, что въ моихъ домашнихъ разрушилось предубежденiе къ нему. Грибовскiй очень молодъ. Это главное, что надо помнить о немъ, и еще то, что первое пробужденiе его душевной деятельности было революцiонное — такъ называемое научное. Какая это страшная чума! Тоже и еще въ гораздо большей степени съ Сосновскимъ. Мы часто обманываемся темъ, что, встречаясь съ революцiонерами, думаемъ, что мы стоимъ близко рядомъ. Нетъ государства — нетъ государства, нетъ собственности — нетъ собств[енности], нетъ неравенства — нетъ неравенства и мн. др. Кажется, все одно и тоже. Но не только есть большая разница, но нетъ более далекихъ отъ насъ людей. Для христiанина нетъ государства, а для нихъ нужно уничтожить государство; для хр[истiанина] нетъ собственности, а они уничтожаютъ собст[венность]. Для христiанина все равны; а они хотятъ уничтожить неравенство. Это какъ разъ два конца несомкнутого кольца. Концы рядомъ, но более отдалены другъ отъ друга, чемъ все остальныя части кольца. Надо обойти все кольцо для того, чтобы соединить то, что на концахъ.
Помешали мне писать это письмо Сосновскiй съ Файнерманомъ. Они пришли съ деревни (Сосн[овскiй] жилъ 2 дня у Файнер[мана]), и мы очень хорошо поговорили. Я между прочимъ прочелъ Сосн[овскому] то, что пишу о немъ. Онъ мне очень понравился. Доброты въ немъ много. Сейчасъ онъ уезжаетъ. Если вы переписали начало разсказа о мужике и мальчике2 3 и Конфуцiй,4 и Лаодци.5 6 У насъ нынче набралась куча гостей — молодежь, Сережа7 8 и заливаетъ море пустоты и соблазновъ детей, и они отдаются, а я борюсь хоть не съ соблазнами, но съ досадой на техъ, кто ихъ вводятъ. — И надеюсь, что Богъ поможетъ. Съ особенной любовью думаю въ такiя минуты о васъ и всехъ мне близкихъ. Пишите почаще, милый другъ. Поклонитесь отъ меня вашей матери. Сосновскiй просилъ очень вамъ кланяться. Мои все васъ любятъ и помнятъ.
Полностью печатается впервые. Отрывок, с некоторыми искажениями, напечатан в СК, вып. II, стр. 69—70. Другой небольшой отрывок напечатан в ТЕ 1913 г., отд. «Письма Л. Н. Толстого», стр. 38, где письмо неправильно отнесено к началу мая. На подлиннике рукой Черткова помечено: «Я. П., начало июня 86». Письмо это, адресованное в Петербург, было переслано Черткову в Англию, вероятно, без конверта Толстого, и о дате отправления из Ясной поляны Чертков судил приблизительно. Датируем, исходя из того соображения, что в письме от 24 мая Чертков сообщает, что отъезд его в Англию намечен на пятницу будущей недели, т. е. на 30 мая 1886 г., а Толстой, отвечая ему в настоящем своем письме, выражает опасение, что ответ этот уже не застанет его в Петербурге.
Разнообразное содержание этого большого письма Черткова, от 24 мая, не отражается непосредственно на ответном письме Толстого. Но оно заключает в себе отчасти живые отголоски их недавнего свидания в Ясной поляне, наметившего некоторые новые шаги для дальнейшей деятельности «Посредника», которая одинаково интересовала их обоих, и вместе с тем рисует всё новые и новые трудности, возникающие для этой деятельности со стороны властей. Приводим из этого письма все наиболее существенное: «В Москве я не застал Островского — он выехал в деревню, — пишет Чертков. — Я поручил И. И. Петрову, который между прочим собирался к вам в Ясную вместе с М. А. Шмидт [о Петрове см. ниже прим. 3 к п. № 125 от 17—18 декабря 1886 г.], доставить заказною посылкою в деревню Островскому ваше письмо с экз. Полного собрания сочинений. [О письме Толстого к А. Н. Островскому см. ниже, прим. 1 к п. № 121 от 10—11 ноября 1886 г.] С своей стороны я написал Островскому, указывая на те две его вещи, которые мы хотели бы напечатать для начала. Златовратского я застал. Он был очень рад получить ваше предисловие, которое мы и прочли вместе в присутствии И. И. Петрова. Последнему содержание было очень сочувственно. С Златовратским же у меня завязался спор. Он говорит, что от вас ожидают изложения в сознании людей и что, развивая наше собственное личное сознание в истинном направлении и проводя его в делах, мы неизбежно участвуем в поступательном движении, которое само собою отразится в свое время и в наружных государственных и др. формах. А что, борясь с одними формами, мы упускаем из виду источник зла, который и будет процветать и в нас самих, и вокруг нас... — Сюда приехал Чистяков из Динабурга. Он распространил там громадное количество книг и навлек этим на себя нарекания. А потому счел удобным уехать на некоторое время. Друг его, офицер Дицкевич, также распространявший наши книжки среди солдат, лишился поэтому своей «образцовой» роты и получил другую, в которой он уже усиленно распространяет наши книжки. Он читает ваши рукописные сочинения, привлекается ими и собирается оставить военную службу и зажить работою среди крестьян... — В дороге сюда я прочел ваш дневник. Не могу вам сказать, дорогой Лев Николаевич, сколько пользы и поддержки я получил из него. Для меня стало так очевидно и ясно, что как женщина в муках рождает ребенка, так и для нас всякие самые тяжелые страдания ведут к нарождению в нас нового и большего, полнейшего сознания истины божьей. Если бы вы не прошли через всё то, через что прошли, то были бы теперь слабее и более односторонним. — Не стану говорить вам, какое отрадное впечатление я вынес от своего последнего пребывания с вами. Я всегда уезжаю от вас с сознанием прибыли и подкрепления, а приезжая к вам, я всегда поражаюсь величиною тех шагов, которые вы успели сделать вперед. — Я также много думал о тех трех «рассуждениях», которые вы чувствуете потребность написать. Мне кажется, что теперь больше, чем когда-либо, настало время изложить чистое понимание учения Христа не в форме автобиографической и полемической, как в «В чем моя вера», а в виде простого непосредственного обращения к читателю... Следовало бы взять Евангелие и в особенности Нагорную проповедь, как канву, рамку, и затем высказать всё, что вы имеете сказать и о любви, как корне всего хорошего, и о женщинах, и о современных формах истязания людей... Эта новая книга читалась бы всеми и перед всеми ставила бы ребром вопрос жизни... Раз вы имеете еще чтó сказать, раз вы чувствуете в себе эту потребность, то лучше прямо возобновляйте учение Христа во всей его силе, а не касаясь в отдельных статьях только отдельных его составных частей. Постоянное сравнение этого учения с окружающею нас действительностью во всех ее формах, обнаруженное с тою искренностью, горячностью, любовью, увлекательностью, которыми вы одни располагаете, — такое обращение открыло бы глаза многим... Как вы правы в вашем предисловии к Бондареву [о статье Т. Бондарева «Трудолюбие и тунеядство», — см. прим. 2 к п. № 74 от 13—14 июня 1885 г.] о том, что в любви к богу, к ближнему, как к себе, — всё, и что прибавлять к этому ничего нельзя. Бeз преобладающей любви к богу я не могу любить ближнего, т. е. всякого человека, а могу любить только того, кто мне нравится. С другой стороны без преобладающей любви к богу я бы слишком много любил того, кто мне нравится в ущерб другим; т. е. любил бы не проявление божества во всех людях, а любил бы сочетание частных условий, составляющее отдельную личность». В большой приписке к этому своему письму, на отдельном листке, Чертков говорит: «Если увидите Озмидова, то не можете ли сговориться с ним относительно того, чтобы он в Москве переселился, если будет продолжать жить в Москве, куда-нибудь подальше от типографии Сытина и не входил бы по возможности в личные деловые сношения с Сытиным и его конторою... В Москве я узнал еще кое-какие факты, указывающие на то, что близость Озмидова к типографии навлекает внимание, и... может прямо навлечь такие обстоятельства, которые неожиданно и сразу прекратят возможность дальнейшего издания наших книжек... Мне кажется, что мы должны делать возможное для устранения и предупреждения невыгодных наружных обстоятельств, когда это в наших руках, и мы можем, как в данном случае, сделать это, не изменяя нашим убеждениям... — Рассказ Гаршина «Царь Аггей» не разрешен в отдельном издании, так как знают, что он предназначался для нас, хотя сам Феоктистов говорит, что рассказ сам по себе прекрасен и не содержит ничего предосудительного. — Я слышал, что учреждена комиссия для изобретения средства для затруднения обращения книг в народе. Говорят, что хотят завести особое клеймо для народных книжек, т. е. вторичную особенно строгую цензуру».
Николай Николаевич Златовратский (1845—1911), о котором говорит здесь Чертков, — писатель-народник, автор «истории одной деревни» под заглавием «Устои», очерка «Деревенские будни» и др. произведений, представляющих собой сочетание беллетристики, этнографии и статистики и печатавшихся в «Отечественных записках». Был знаком с Толстым, который в Дневнике 1884 г. от 24 марта пишет о нем: «Пришли Златовратский и Маракуев. Златовратский — программу народничества. Надменность, путаница мысли и плачевность мысли поразительны». В письме к Златовратскому от 20 мая 1886 г., которое повидимому было передано ему в Москве Чертковым вместе с предисловием к сочинению Т. М. Бондарева, Толстой говорит: «Много встречаю людей, напоминающих мне того пьяницу-портного, которого вы мне читали. Это верный признак, что образ художественный, настоящий. Кончили ли вы? Дайте это в «Посредник». Вам и бог велел быть одним из лучших сотрудников». Однако сотрудничество Златовратского в «Посреднике» в ближайшее время не состоялось. Много позднее — в 1892 г. и позже — «Посредником» были изданы его рассказы «Искра божия», «Белый старичек», «Деревенский король». — О Чистякове из Динабурга и офицере Дицкевиче, навлекших на себя неудовольствие властей распространением книжек «Посредника», в редакции сведений не имеется. Известны и другие, аналогичные случаи гонений на книжки «Посредника». Так Н. Д. Кившенко пишет Черткову 14 июля 1886 г.: «Получены известия из Твери, что жандармы велели снять с выставки книжки «Посредника». Один учитель пишет, что эти книжки навлекли на него подозрения начальства» (AЧ). — Феоктистов, Евгений Михайлович, — с 1883 до 1896 г. начальник Главного Управления по делам печати. — Какие «три рассуждения», упоминаемые Чертковым, чувствовал потребность написать в то время Толстой, установить не удалось.
1 —1925?) — народоволец, сын учителя, родился в Полтаве. Учился в петербургском университете. В 1881—1883 гг. работал в студенческих кружках: в 1885—1887, в период знакомства с Толстым, был участником петербургской террористической группы. В 1887 г. в связи с покушением на Александра III был арестован и в 1888 г. сослан в Восточную Сибирь. Пробыл в ссылке восемь лет. Сотрудничал в газете «Восточное обозрение» и журнале «Русское богатство». В 1917 г. был видным деятелем в партии с. -р. в Туркестане. Дальнейшая судьба его неизвестна.
2 Толстой говорит о его, взятой Чертковым для переписки, небольшой неозаглавленной рукописи, «начинающейся словами: «Жил в селе человек праведный, звать его Николай...», которая печатается в т. 26 настоящего издания. Рассказ остался ненаписанным.
3 Браманизм или, по новой научной транскрипции, брахманизм — социальная и религиозно-философская система индусов, постепенно сменившая в IX—X вв. до н. э., с закреплением в Индии господства завоевателей-арийцев, более древнюю религию — ведаизм, с его многочисленными богами, населяющими природу и управляющими ее явлениями. Священные книги этого древнейшего периода, Веды, представлявшие собою собрание религиозных песнопений, мифологических отрывков, богослужебных формул и разъяснений различных обрядов, перешли и к брахманизму, который, оставляя массе ее старых богов, придал из них особое значение Брахме (в старой транскрипции — Браме). Выделившиеся из Вед особые сборники мудрых изречений, размышлений и притчей — Упанишады («сокровенное знание») — концентрируют в себе философию брахманизма. По учению Упанишад, мир со всеми его страстями и бедствиями призрачен, реальным является только Брахма, безличное верховное божество мира, к слиянию с которым должна стремиться всякая индивидуальная душа («атман»). Иллюзии мира держат ее в плену и порождают ее уродства, грехи, за которые она несет возмездие, перевоплощаясь после смерти в всё новые и новые существа — людей или животных, пока не прозреет истины, не очистится и не познает своего тождества с безличным началом мира, Брахмою. Познавшие же истину достигнут уничтожения своего индивидуального существования и сольются в Брахме, «как реки в океане», и будут пребывать в неизъяснимом блаженном состоянии, которое можно уподобить сну без сновидений. Но эта философия брахманизма оставалась в Индии философией для немногих. Жрецы брахманизма — брахманы (по старой транскрипции — брамины) держали массу в повиновении вульгаризированной догмой о посмертном возмездии, связанной с бесконечными обрядностями и учением о вековечном разделении народа на четыре замкнутые в себе касты, — учением, которое на тысячелетия закрепило экономически-сложившийся в то время классовый строй индусов, предоставляя господствующее положение высшему классу — брахманам. — Философия и основанная на ней этика Упанишад, как и одна из позднейших философских систем брахманизма, так называемая Веданта, имеющая выдержанный идеалистический характер, а также различные глубокомысленные сказания в поэтическом творчестве индусов, с которыми Толстой не переставал знакомиться по немецким, французским, английским и частью русским источникам до конца жизни, несомненно, увлекали его. В «Круге чтения» мы находим ряд изречений и поэтических отрывков, почерпнутых из этих источников. Что же касается учения брахманов, обращенного к массам, то он относился к нему так же отрицательно, как и к христианской догматике, и в своей незаконченной работе «Сиддарта, прозванный Буддой» говорит о лживости и корыстолюбии брахманов, которые «стали вводить в учение о воле бога», написанное в сердцах всех людей, «много лишнего, ненужного и вредного для людей, но полезного для них» и установили «разделение людей на разные породы, уверив людей всех, что это делается по воле Бога».
4 О Конфуции см. прим. 1 к п. № 5 от конца февраля 1884 г.
5
6 «в письме не расскажешь» (см. п. № 112 от 15—16 июля 1886 г.).
7 Судя по письму Черткова от 10 июня (см. комментарий к п. № 111 от 28—29 июня) речь идет здесь о Сергее Львовиче Толстом.
8
«Я получил вчера ваше письмо, которое вы написали, когда у вас был Сосновский. И я был особенно рад, потому что давно не получал от вас вестей, и так хотелось знать, что и как с вами. — Вы, вероятно, уже получили начало рассказа «о мужике и мальчике» вместе с оригиналом, которые я вам отправил по почте еще раньше своего выезда из Петербурга... Отрывок этот мне ужасно понравился. Что придает ему особенный интерес, это то, что введены не только простые крестьяне сами по себе, но и захвачен уголочек той «рамки», в которой они живут, в лице старшины и священника, которые выступают в высшей степени рельефно и характерно. А это так важно. Оно придает рассказу больше полноты и интереса. Как рад я буду, да и не я, а все, ценящие ваши рассказы, если вам бог когда-нибудь положит на сердце написать такой рассказ, о каком мы говорили последний раз, где бы действовали не только крестьяне, но и все люди, с которыми им приходится сталкиваться в жизни. — Я совсем согласен с тем, что вы пишете про отдаление революционеров от нас. Это действительно так и есть. Но почему-то некоторые революционеры искренние, и в особенности молодые, как-то особенно привлекают меня к себе и вселяют особенно сильное желание перетянуть их на нашу сторону. Это не желание пропаганды или прозелитизма, а чисто сердечная симпатия».