ПРЕДИСЛОВИЕ К ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТОМУ И ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТОМУ ТОМАМ
I
В 65 и 66 томах Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого публикуются его письма за 1890—1893 гг.
Это был период, когда Толстой, завершив работу над «Крейцеровой сонатой» и в основном над «Плодами просвещения», приступил к созданию «Воскресения». В эти же годы он усиленно трудился над произведениями публицистического характера, среди которых надо особенно отметить статьи о голоде.
В публикуемых здесь письмах многократно и с большой силой звучит голос Толстого-обличителя.
Толстой с ненавистью и гневом говорит о преступлениях царского самодержавия, о произволе чиновников и паразитизме эксплуататоров. Он разоблачает гнусное лицемерие властей по отношению к трудовому народу: «И они всё его хотят опекать и научать. Взять человека, напоить пьяным, обобрать, да еще связать его и бросить в помойную яму, а потом, указывая на его положение, говорить, что он ничего не может сам и вот до чего дойдет, предоставленный самому себе — и, пользуясь этим, продолжать держать его в рабстве. Да только перестаньте хоть на один год спаивать его, одурять его, грабить и связывать его и посмотрите, что он сделает и как он достигнет того благосостояния, о котором вы и мечтать не смеете»[1].
Толстой возмущается изуверской жестокостью царского правосудия, грубостью насильственных мер, применяемых им для подавления революционного движения: «Вы, верно, слышали про страшную историю повешения в Пензе двух крестьян из 7, приговоренных к этому за то, что они убили управляющего, убившего одного из них... Об ужасах, совершаемых над политическими, и говорить нечего»[2].
С безжалостным сарказмом говорит Толстой о церковниках, насаждающих суеверия в народе, о тех «просвещенных» представителях господствующих классов, которым выгодно поддерживать ложь церкви: «Враг истины есть невежество суеверия; выросшие же на этом невежестве церкви, и наша, и католическая, и протестантская иерархия, суть грибы, растущие на этом навозе. Покуда будет невежество, будут иерархии, попы, папы, мощи, причастия, семинарии, академии, догматы, троицы и воскресения... До тех пор, пока есть почва для этих суеверий и невежества, не только среди неученых, но и среди ученых классов (пример — спиритизм) будут и эти наросты...»[3] «Все эти архиереи, мандриты и т. п. в глубине души, когда они раздеваются и ложатся спать, знают, что всё, что они проповедуют, всю эту троицу и таинства, и церкви, что всё это ужасный вздор, в который нельзя верить и с которым нельзя жить и тем более умирать»[4].
Очевидна внутренняя связь цитируемых писем Толстого с наиболее сильными обличительными страницами «Воскресения». Письма эти дают возможность судить о процессе нарастания в сознании художника того горячего, страстного протеста против буржуазно-помещичьей монархии и всех ее устоев, который начался давно и несколько лет спустя получил гениальное художественное воплощение в его романе.
Вместе с тем в публикуемых здесь письмах часто проявляются кричащие противоречия мировоззрения Толстого.
В. И. Ленин указывал, что учение Толстого следует рассматривать «не как индивидуальное нечто, не как каприз или оригинальничанье, а как идеологию условий жизни, в которых действительно находились миллионы и миллионы в течение известного времени»[5]. «... Противоречия во взглядах и учениях Толстого не случайность, а выражение тех противоречивых условий, в которые поставлена была русская жизнь последней трети XIX века»[6].
Выражая идеи и настроения, сложившиеся у миллионов русских крестьян в эпоху подготовки буржуазной революции в России, Толстой гневно бичевал господствующие классы, восставал против социального зла, но глубоко заблуждался в решении вопроса о путях преодоления этого зла. И эти заблуждения отразились во многих его письмах.
Читая письма Толстого, относящиеся к последним десятилетиям его жизни, надо иметь в виду, что соотношение «разума» и «предрассудка» в них не совсем такое, как в его художественных произведениях. Разумеется, ложная религиозно-философская доктрина Толстого наложила существенный отпечаток и на его художественное творчество. Но в романах и повестях Толстого, как правило, происходит победа трезвого реализма художника над иллюзиями и предрассудками его доктрины; правда жизни, воплощенная в искусстве, оказывается убедительнее и сильнее, чем проповедь новой, очищенной религии. Иное видим мы в некоторых статьях Толстого, а тем более во многих его письмах. Здесь острая критика буржуазнопомещичьего общества и государства часто сопровождается настойчивыми призывами к непротивлению злу, к нравственному самоусовершенствованию как наилучшему якобы способу разрешения всех назревших социальных проблем. Порою в письмах Толстого, особенно в тех, которые написаны в ответ на вопросы русских и иностранных толстовцев, на первый план выступает именно «предрассудок», непротивленчество. Об этом свидетельствует и материал рассматриваемых томов. Немало страниц в этих томах заполнено наивнейшими рассуждениями на тему о спасительности целомудрия, о нравственной пользе вегетарианства и т. п.; во многих письмах пространно разрабатываются утопические рецепты спасения от социальных зол на основе «закона Христа».
В. И. Ленин писал: «Протест миллионов крестьян и их отчаяние — вот что слилось в учении Толстого»[7]. Толстой отражал накипевшую ненависть и гнев народных масс против угнетателей, и это давало ему возможность подняться в художественных произведениях до небывалых, никем до него не достигнутых высот реалистического изображения жизни. Но Толстой отражал и «отчаяние» крестьянских масс, их политическую невоспитанность и слабость, и это в известной мере сковывало его как художника; сковывало не только потому, что предрассудки входили в образную ткань его произведений, но и потому, что эти предрассудки приводили его порою к неверным взглядам на собственное творчество,
В письме к П. И. Бирюкову от 17 января 1890 г. Толстой говорит о своей работе над комедией «Плоды просвещения»: «По случаю игры комедии я всё поправлял ее и даже после исправлял ее. Очень низкое и увлекающее занятие...» Даже свою работу над «Воскресением» он характеризует как «низкое ремесленное занятие», к которому «полезно относиться презрительно»[8].
Мы видим здесь яркое свидетельство той внутренней борьбы, которая происходила в Толстом. Заложенная в нем могучая творческая сила властно влекла его к работе над художественными произведениями, но ложная христианская мораль побуждала его смотреть на писательскую деятельность, — на ту именно деятельность, которая принесла ему бессмертие! — как на «низкое» занятие. Религиозные воззрения Толстого таким образом вступали в острейший конфликт с природой его художественного творчества. И то, что Толстой, наперекор собственным неверным взглядам, не отказывался от литературной работы, не прекращал ее, знаменовало торжество творческого разума художника над его заблуждениями.
Борьба противоречий в сознании Толстого особенно ясно видна в его письмах, адресованных приверженцам его доктрины.
«Толстой смешон, как пророк, открывший новые рецепты спасения человечества, — писал Ленин, — и поэтому совсем мизерны заграничные и русские «толстовцы», пожелавшие превратить в догму как раз самую слабую сторону его учения»[9].
В последние десятилетия жизни Толстого вокруг него начала формироваться своего рода секта. В эту секту входили и кающиеся дворяне, и «опростившиеся» интеллигенты, и отдельные представители крестьянства. Эти «мизерные» толстовцы по сути дела были далеки от Толстого, как небо от земли. Они не могли и не хотели понять ни величия писательского гения Толстого, ни обличительной, мятежной сущности его реалистического творчества.
Отношение Толстого к этим людям, называвшим себя его «единомышленниками», было весьма сложным. Он нередко оказывал им чрезмерное внимание и доверие, но вместе с тем он много раз вступал с ними в споры. Ему претило сектантское высокомерие толстовцев, их фанатизм, их попытки замкнуться и обособиться в узкую касту «избранных». В противовес настойчивым попыткам толстовцев порвать все связи с обществом, создать для себя особые условия жизни, удалиться из городов и жить «по закону Христа» в изолированных колониях, Толстой утверждал: «Внешние условия жизни не только не надо искусственно устраивать, но надо всячески стараться избегать внешнего устройства, потому что ничто так не убивает внутреннее, как внешнее, и ничто так не развивает лицемерие (самого страшного врага истины), лицемерие, гордость, неуважение к людям, как приписывание значения внешним формам жизни»[10]. Предложение одного из толстовцев, И. Файнермана, созвать в Ясной Поляне съезд «единомышленников», чтобы обсудить их дальнейшие планы, встретило со стороны Толстого резкий отпор. Толстой решительно осудил попытки «искания единения с людьми, — с известными, избранными людьми». Он писал: «Где та печать, по которой мы узнаем наших? — разъединение с тысячами и миллионами?»[11]
Эти строки свидетельствуют, как громадно было расстояние между великим художником, отразившим настроения и чаяния миллионных крестьянских масс, и горсткой оторванных от народа сектантов, цеплявшихся за букву толстовской догмы.
II
Центральным событием жизни Толстого в рассматриваемый период была его большая общественная деятельность по оказанию помощи крестьянам, пострадавшим от голода.
Голод, охвативший значительную часть территории России в 1891—1892 гг., не был следствием одной только засухи. Основная причина его лежала глубже. В пореформенной России земледелие было «в руках разоренных, обнищалых крестьян, которые вели устарелое, первобытное хозяйство на старых крепостных наделах, урезанных в пользу помещиков в 1861 году»[12]. Неурожайные годы ускорили и усилили то массовое разорение крестьянских хозяйств, которое совершалось на протяжении предшествовавших тридцати лет. Голод 1891—1892 гг. обнаружил, до какого чудовищного, нечеловеческого обнищания дошли широкие массы тружеников русской деревни, отягощенной пережитками крепостничества, отданной на поток и разграбление бурно развивающемуся капитализму.
В голодные годы с особенной силой проявилась та «быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых «устоев», старой России», которая «отразилась в произведениях Толстого-художника, в воззрениях Толстого-мыслителя»[13]. Те проблемы, которые глубоко волновали Толстого в течение многих лет, в связи с голодом встали перед ним с новой, небывалой, мучительной остротой.
Толстой не мог оставаться безучастным к народному бедствию. Он не мог и не хотел ограничиться обычными для людей его социального круга формами помощи: сбором пожертвований, раздачей милостыни. В течение двух лет он отдавал все свои силы практической работе по спасению голодающих. Поселившись с группой сотрудников в одном из районов, пострадавших от неурожая (в деревне Бегичевке Рязанской губернии), всемирно прославленный 63-летний писатель лично занялся массовым устройством столовых, где неимущие крестьяне получали бесплатное питание. Толстой обходил крестьянские дворы, проводил перепись особо нуждающихся, ездил по деревням, наблюдая за работой столовых, закупал продукты, распределял продовольствие и дрова по столовым, вникая во все хозяйственные мелочи, связанные с организацией помощи голодающим.
Письма Толстого, помещенные в 66 томе, ярко характеризуют его самоотверженную, кипучую практическую деятельность по оказанию помощи пострадавшим от голода. И они отражают в то же время ту острейшую внутреннюю борьбу, которая происходила в сознании писателя.
Толстой прекрасно понимал, что голод, вспыхнувший в 1891 г., не представлял собою кратковременного, преходящего бедствия, а явился обострением тех бедствий, от которых народ страдал уже давно. Толстой писал Н. С. Лескову 4 июля 1891 г., что голод — это «больший, чем обыкновенно, недостаток хлеба у тех людей, которым он нужен, хотя он есть в изобилии у тех, которым он не нужен»[14].
Спасая пострадавших от голода крестьян, Толстой с болью сознавал, что он в состоянии лишь немного уменьшить размеры народного горя, но не в силах уничтожить это горе и вызывающие его причины. Он писал художнику H. Н. Ге и его сыну: «Чувствую потребность yчacтвовать, что-то делать. И знаю, что делаю не то, но не могу делать то, а не могу ничего не делать»[15]. Письма Толстого к разным лицам, отправленные из Бегичевки, свидетельствуют, что помощь голодающим доставляла ему немалое моральное удовлетворение: он испытывал «радости общения с людьми»[16], он чувствовал, что труд ради спасения пострадавших «радостен и увлекает». Но он остро ощущал тяжесть своего положения, заключавшуюся в «внутреннем постоянном сознании, что это не то, и сознании стыда перед самим собою»[17]. Его терзала неотвязная мысль о том, что наряду с голодными, которым он оказывает действенную помощь, есть и другие голодные, которых он не может спасти. «Нельзя представить себе, до какой степени тяжело быть в положении распорядителя, раздавателя и по своему выбору давать или не давать. А всё дело в этом. Очень тяжело, но уйти нельзя»[18].
В одном из писем Толстой вспоминает старинную легенду о нищем, который упрекнул помогавшего ему монаха: «То, что ты делаешь, ты делаешь не для меня, ты не любишь меня, а только мной спастись хочешь». Приводя эти слова, Толстой добавляет: «Вот такое же я чувствую отношение к нам народа и чувствую, что так и должно быть, что и мы им спастись хотим, а не его просто любим — или мало любим»[19].
Эти строки с поразительной силой обнажают душевную драму Толстого, который в последние десятилетия своей жизни все сильнее тяготился своей принадлежностью к имущим классам. Разумеется, великий художник был глубоко несправедлив к себе, когда укорял себя в неискренности, в недостаточной любви к народу. Вместе с тем здесь сказалось стремление «дойти до корня» в поисках причин бедствий народных масс, сильный и смелый протест Толстого против всех видов эксплуатации человека человеком. Оказывая помощь голодающим, сознавая, что такая помощь необходима и полезна, Толстой вместе с тем ясно видел несостоятельность попыток устранить общественное зло усилиями самоотверженных и добрых гуманистов-одиночек. Отсюда и проистекало и нарастало в нем обостренное недовольство собой, нашедшее выражение в цитированном письме. (Как известно, слова «ты мною спастись хочешь» Толстой впоследствии повторил в «Воскресении»: он вложил их в уста Катюши Масловой, осуждающей барское великодушие князя Нехлюдова.)
Занимаясь помощью голодающим крестьянам, Толстой с особой, мучительной силой увидел всю глубину пропасти между «верхами» и «низами», эксплуататорами и эксплуатируемыми. Он писал С. А. Толстой из Бегичевки 10 сентября 1892 г.: «Здесь так все притерпелись к бедствию, что идет везде непрестанный пир во время чумы. У Нечаевых были имянины, на которых была Самарина, и обед с чудесами французского повара, за которым сидят 21/2 часа, у Самариных роскошь, у Раевских тоже — охота, веселье. А народ мрет... Контраст между роскошью роскошествующих и нищетой бедствующих всё увеличивается, и так продолжаться не может»[20].
Ощущение этого контраста становилось для Толстого все более нестерпимым. «Как ни знаешь твердо весь грех нашего сословия перед народом, эти года и это отношение, близкое с беднотой народа, яснее и неизгладимее показали мне всю величину и мерзость этого греха»[21]. С нараставшей настойчивостью возникала в сознании художника мысль о неизбежности и близости больших социальных перемен. «Всё больше и больше страдаю от лжи этой жизни и верю в ее изменение»[22]. «Мне всё кажется, что так продолжаться не может и что должен произойти переворот»[23].
Свои гневные и горькие мысли, вызванные зрелищем народного бедствия, Толстой изложил в серии статей о голоде. Часть этих статей, вследствие препятствий, чинившихся царской цензурой, была первоначально опубликована не в России, а за границей.
Статьи Толстого о голоде принадлежат к числу его наиболее смелых, острых, волнующих публицистических работ. Противоречия мировоззрения писателя сказались, конечно, и в них: они содержали наивные призывы к представителям господствующих классов покаяться, осознать свою вину перед народом и прийти на помощь голодающему крестьянству во имя христианской любви к ближнему. Но сила и значение этих статей заключались, конечно, не в утопических, мечтательных воздыханиях, не в апелляции к милосердию благотворителей, а в резкой, поистине беспощадной критике эксплуататоров. Толстой доходил в своей критике до самых основ буржуазного строя; он с присущей ему неумолимой прямотой вскрывал коренные, назревшие социальные противоречия. Он писал:
«Народ голоден оттого, что мы слишком сыты.
всю ту страшную работу, результаты которой поглощают столицы, города и деревенские центры богатых людей...
Народ всегда держится нами впроголодь. Это наше средство, чтобы заставить его на нас работать. Нынешний же год проголодь эта оказалась слишком велика»[24].
В. И. Ленин в статье «Признаки банкротства», опубликованной в 1902 г., сослался на статьи о голоде Толстого: «Хищническое хозяйство самодержавия покоилось на чудовищной эксплуатации крестьянства. Это хозяйство предполагало, как неизбежное последствие, повторяющиеся от времени до времени голодовки крестьян той или иной местности. В эти моменты хищник-государство пробовало парадировать перед населением в светлой роли заботливого кормильца им же обобранного народа. С 1891 года голодовки стали гигантскими по количеству жертв, а с 1897 г. почти непрерывно следующими одна за другой. В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что «паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается». Это была, действительно, нелепая идея»[25].
Деятельность Толстого по оказанию помощи голодающим, и особенно его выступления в печати, раскрывшие перед широкими читательскими массами истинные размеры и причины народного бедствия, крайне обострили раздражение против него со стороны правящей верхушки. Министр внутренних дел Дурново в докладе на имя Александра III писал по поводу письма Толстого о голоде, что оно «по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям»[26]. Из страха перед русским и международным общественным мнением царское правительство не решилось подвергнуть прославленного художника прямым репрессиям; проекты, возникшие было у некоторых высокопоставленных мракобесов, — арестовать Толстого или заточить его в монастырь — так и не были осуществлены. Но реакционные чиновники, журналисты, цензоры, попы, жандармы надолго создали вокруг Толстого гнетущую атмосферу слежки и травли.
от 28 февраля 1892 г. он гордо утверждал: «Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уже 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, жизнь их обвиняет... То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю и буду говорить до самой смерти, и что говорит со мной всё, что есть просвещенного и честного во всём мире»[27].
Смелые выступления Толстого по поводу голода и его мужественная позиция перед лицом грозивших ему репрессий еще больше увеличили внимание и симпатии к нему со стороны передовой общественности в России и во всем мире. Этот яркий эпизод биографии Толстого остался в памяти прогрессивного человечества.
Не так давно американский романист, активный борец за мир Альберт Мальц, в речи на тему «Писатель — совесть народа» напомнил о литературной деятельности Толстого в связи с голодом 1891 г. и о его конфликте с царским самодержавием. Он увидел в выступлениях Толстого выдающийся образец писательской правдивости и бесстрашия, поучительный для современных западных деятелей культуры. Он призвал интеллигенцию США выступать против империалистической реакции, не боясь правительственного террора[28].
Так пример Толстого-обличителя вдохновляет передовых зарубежных писателей наших дней.
III
В публикуемых томах немало места занимают письма Толстого к иностранным корреспондентам. В письмах его к разным адресатам нередко затрагиваются вопросы зарубежной литературной и общественной жизни.
Писатели и критики разных стран, изучая произведения Толстого, приходили к выводам о превосходстве русского реализма над западным. Ромэн Роллан, вспоминая о том впечатлении, которое производило творчество Толстого на его зарубежных современников, утверждает: «Никогда еще подобный голос не звучал в Европе»[29].
Многогранная, сложная, противоречивая личность Толстого давала повод ко многим спорам. Толстой стал за рубежом предметом обостренной идейной борьбы. Эта идейная борьба достигла особой напряженности на грани XIX и XX столетий — после выхода «Воскресения». Но уже в течение 90-х годов в зарубежных странах наметились два лагеря в восприятии и оценке Толстого. Для представителей прогрессивного искусства и мысли Толстой имел громадное значение как гениальный художник-реалист и вместе с тем как критик и обличитель капиталистического строя. В противовес этому для многих литераторов буржуазно-либерального, а подчас и консервативного направления Толстой представлял интерес прежде всего как проповедник христианского милосердия и новой, очищенной религии. В печати Западной Европы и Америки делалось много попыток использовать слабые стороны учения Толстого в целях охраны устоев буржуазного общества.
Толстовские идеи нравственного самоусовершенствования и «непротивления злу» быстро нашли отклик в различных иностранных религиозных и полурелигиозных объединениях, сектах и группах. За границей обнаружилось немало «мизерных» толстовцев, которые, игнорируя социальную проблематику реализма Толстого, охотно пропагандировали его религиозноутопическую доктрину. Эти лица вступали в переписку с Толстым, объявляли себя его сторонниками, пускались в пространные и путаные морально-казуистические рассуждения, ожидая от него ответов и разъяснений. Ложные религиозные взгляды Толстого нередко побуждали его уделять внимание иностранным реформаторам и сектантам, разного рода квакерам и шекерам. В переписке с зарубежными «единомышленниками» и «последователями» проявлялись наиболее слабые стороны мировоззрения Толстого.
Непрерывно возраставшая международная слава Толстого привлекала к нему внимание и литературоведов и переводчиков. Они писали Толстому письма, завязывали знакомство с ним, желая получить от него рукописи для перевода или ответы на интересовавшие их вопросы. Но в большинстве своем это были буржуазные литературные пигмеи, неспособные понять и оценить величие толстовского гения. Они не могли и не хотели видеть, в чем заключалась его подлинная сила, и в своих писаниях грубо фальсифицировали его облик. Например, авторы французских монографий, вышедших в 1893 г., Ж. Дюма («Толстой и философия любви») и Ф. Шредер («Толстовство») старательно замалчивали толстовскую критику господствующих социальных отношений: они пытались истолковать произведения Толстого в либерально-примирительном духе. Среди переводчиков Толстого было немало людей, внутренне чуждых ему, пытавшихся примазаться к популярному имени русского писателя в целях наживы или карьеры. Таков был, например, английский филолог Э. Диллон, неоднократно переводивший его произведения в 90-х годах. В книге «Граф Лев Толстой», опубликованной в 1934 г., он представил Толстого в искаженном свете и воспользовался своими воспоминаниями о нем в целях беззастенчивой саморекламы.
Но в то же время лучшие, наиболее честные и передовые писатели мира с величайшим вниманием прислушивались к обличающему голосу Толстого, учились у него как у правдивого и смелого художника-реалиста.
в ответ на его вопросы оказало глубокое воздействие на идейное и творческое формирование французского писателя. Письмо это, несмотря на присущий ему налет абстрактно-гуманистических идей, содержало острую критику буржуазных отношений и буржуазной культуры. Эта критика произвела сильное впечатление на Роллана: Толстой был первым, кто духовно вооружил его против реакционной эстетики декаданса и заронил в его сознание мысль о долге художника по отношению к народу. Влияние критического реализма Толстого заметно сказалось в последующей антибуржуазной, антимилитаристской направленности творчества Роллана. Известно, что острая постановка больших социальных вопросов в творчестве Толстого оказала серьезное воздействие на идейно-творческое развитие видных зарубежных писателей, выступавших против империализма, например на Б. Шоу, А. Франса, Т. Драйзера.
Толстой вдохновлял своим влиянием демократические силы мировой литературы и в то же время сам проявлял живой интерес к литературе зарубежных стран. Его письма позволяют судить о широте его художественных интересов: в них часто содержатся критические замечания и оценки, относящиеся к писателям различных стран и эпох.
Разумеется, в этих оценках немало субъективного, спорного. Толстой иногда слишком снисходительно судил о книгах, которые не выдержали проверки временем и забыты в наши дни. Но важно отметить, что Толстой наиболее высоко ценил тех зарубежных писателей, которые своей творческой деятельностью служили народу, выступали в защиту трудящихся и обездоленных. Среди книг, произведших на него «огромное» впечатление, он называет «Исповедь» и «Эмиль» Руссо, «Давид Копперфильд» Диккенса, «Отверженные» Гюго[31]. Толстой оценил по достоинству творчество выдающегося американского поэта-демократа Уота Уитмэна, которого он считал «весьма оригинальным и смелым»[32].
Горячая привязанность к демократическим и реалистическим традициям мировой литературы сочеталась у Толстого с резко критическим отношением к тем из его западных современников, в произведениях которых он видел следы модернистских влияний, отступления от жизненной правды. Так, например, его суровая и в то же время не вполне справедливая оценка Ибсена объяснялась тем, что ему претила искусственность, надуманность характеров и ситуаций в некоторых пьесах Ибсена, в частности в драматической поэме «Бранд»[33].
В нескольких письмах, содержащихся в 66 томе, Толстой упоминает о своей работе над статьей «Неделание», представлявшей отклик на два выступления французских писателей — на речь Золя «Юношеству» и на письмо А. Дюма в редакцию газеты «Gaulois». Эта статья Толстого глубоко ошибочна по своей основной тенденции, поскольку Толстой в ней, по его собственным словам, хотел провести мысль о том, что «только усвоение людьми христианского мировоззрения спасет человечество»[34]. Толстой, разумеется, был неправ, когда солидаризировался с христианско-мистическими рассуждениями Дюма. Но его полемика с Золя, содержавшаяся в этой статье, заключала в себе и существенное зерно истины. Та положительная программа, которую предложил Золя юношеству в своей речи, сводилась к реформистской проповеди «труда — освободителя и примирителя». Возражая Золя, Толстой писал: «Пусть каждый усердно работает. Но что? Биржевой игрок, банкир возвращается с биржи, где он усердно работал... фабрикант — из своего заведения, где тысячи людей губят свои жизни над работой зеркал, табаку, водки. Все эти люди работают, но неужели можно поощрять их работу?» Полемизируя с Золя, Толстой осудил тех, кто «под предлогом медленного и постепенного прогресса желают удержать существующий порядок»[35]. В статье «Неделание», наряду с ложными религиозно-нравственными воззрениями Толстого, наряду с реакционной проповедью пассивности, проявилась и сильная сторона его мировоззрения: непримиримая ненависть к буржуазному обществу.
тот бурный протест против всякого классового господства, который неоднократно побуждал Толстого обличать угнетателей и эксплуататоров не только русских, но и иностранных. В одном из писем Толстой с глубоким негодованием говорит о расовой дискриминации в Соединенных Штатах Америки, обнажая лицемерную сущность буржуазной лжедемократии: «Американцы очень хорошо знают, что, изгоняя китайцев, они отступают от основных принципов равенства и свободы, которые исповедуют; но дело касается их шкуры, и они топчут под ноги принципы, исповедуемые ими на словах»[36].
«... Кто хотел бить по царизму, тот неизбежно замахивался на империализм»[37]. Чем больше обострялся конфликт Толстого с царским самодержавием, со всей правящей верхушкой царской России, тем с большей силой, настойчивостью, последовательностью выступал он и против международного империализма. Это показала его публицистика 90-х годов.
IV
Многие письма Толстого содержат его высказывания о русских писателях, советы и суждения по конкретным вопросам литературного мастерства. Эта сторона переписки Толстого представляет исключительный интерес.
Для изучения истоков толстовского реализма исключительно важен тот список — «Сочинения, произведшие впечатление», — который дан в одном из его писем за 1891 г.[38]
«огромное» впечатление на него произвели «русские былины: Добрыня Никитич, Илья Муромец, Алеша Попович. Народные сказки». Среди стихов Пушкина, прочитанных в этом же возрасте, он особо отмечает стихотворение «Наполеон».
С высказыванием Толстого о былинах стоит сопоставить запись, сделанную им в Дневнике 14 июня 1856 г.: «Начинаю любить эпически легендарный характер»[39]. Произведения русского народного творчества, и в особенности произведения народного героического эпоса, оставили глубочайший след в художническом сознании Толстого и своеобразно преломились в эпической героике «Войны и мира». Важно отметить, с другой стороны, что трактовка Наполеона в «Войне и мире» тесно связана с пушкинской традицией. Правда, именно Толстой — впервые в мировой литературе — до конца разоблачил и разрушил «наполеоновскую легенду», представив французского императора-завоевателя в резко критическом освещении, без того привычного ореола величия, которым он был окружен в произведениях западноевропейских писателей. Вслед за Пушкиным Толстой показал поражение Наполеона как результат справедливого возмездия деспоту и агрессору со стороны русского народа. Та «длань народной Немезиды», о которой писал Пушкин в своем стихотворении, в реалистически-новаторском истолковании Толстого превратилась в «дубину народной войны».
В числе тех произведений, которые произвели на него «огромное» или «большое» впечатление в юные годы, «с 14-ти лет до 20-ти», Толстой называет «Евгения Онегина» Пушкина, «Героя нашего времени» Лермонтова и особенно включенную в лермонтовский роман повесть «Тамань», ряд произведений Гоголя («Шинель», «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Невский проспект», «Вий», «Мертвые души»). Он высоко ценил также «Записки охотника» Тургенева и повесть Григоровича «Антон Горемыка».
Этот перечень говорит о глубокой, органической близости Толстого к традициям русского критического реализма первой половины XIX в.
В высшей степени примечательно письмо Толстого к Д. В. Григоровичу от 27 октября 1893 г. Поздравляя Григоровича с 50-летним юбилеем его литературной деятельности, Толстой вспоминает о том сильном впечатлении, которое произвели на него в юности «Записки охотника» Тургенева и первые повести Григоровича. По словам Толстого, повесть «Антон-Горемыка» при первом чтении вызвала в нем «умиление и восторг», явилась для него «радостным открытием того, что русского мужика... можно и должно описывать не глумясь и не для оживления пейзажа, а можно и должно писать во весь рост, не только с любовью, но с уважением и даже трепетом»[40].
русской литературой 40-х годов, выступавшей под знаменем реалистической правдивости и пристального, сочувственного внимания к простому человеку, мужику. Толстой, в творчестве которого, еще начиная с ранних произведений, проявилось замечательное умение «переселяться в душу поселянина»[41], явился в этом отношении продолжателем глубоко прогрессивных, демократических традиций своих ближайших литературных предшественников. Вместе с тем понятно, что Толстой, который отразил не только страдания и нужду народных масс, но и их способность к патриотическому подвигу, их решающую роль в судьбах родины и который в своих последних произведениях сумел передать накопившиеся в массах стихийные чувства протеста и негодования, внес в разработку демократической темы нечто качественно новое, по сравнению со своими предшественниками и современниками.
Не все конкретные оценки отдельных литературных явлений, содержащиеся в письмах Толстого, могут быть безоговорочно приняты современным читателем. Подчас в этих оценках сказываются и слабые стороны мировоззрения Толстого; подчас замечания, сделанные в письмах, не выражают полностью отношения Толстого к тому или иному художнику. Критического подхода требует, например, то высказывание о Достоевском, которое содержится в письме Толстого к Страхову от 3 сентября 1892 г. Толстой говорит здесь, что многие читатели в героях Достоевского «узнают себя, свою душу»[42]. Известно, что сам Толстой в беседе с Горьким иначе и более критически сказал о Достоевском: «Не любил он здоровых людей. Он был уверен, что если сам он болен — весь мир болен»[43].
В письмах Толстого к разным лицам можно найти в высшей степени важные и характерные его высказывания по вопросу о задачах литературы, о природе художественного творчества.
Толстой резко осуждал всякие попытки сглаживания жизненных противоречий, приукрашивания действительности в литературных произведениях. Н. С. Лескову он писал 10 декабря 1893 г.: «Можно сделать правду столь же, даже более занимательной, чем вымысел»[44].
Остро реагировал Толстой на всякую неискренность, фальшь в работе писателя. Так в письме к Б. Н. Чичерину Толстой разбирает его очерк «Из моих воспоминаний». В этом очерке Чичерин изобразил в явно идеализированном духе жизнь просвещенного помещика 30-х годов Н. И. Кривцова. Толстой отмечает литературные достоинства очерка, но со свойственной ему прямотой делает отрезвляющее критическое замечание: «Пожалел я об одном, что не рассказано очень важное: отношения к крепостным. Невольно возникает вопрос: как, чем поддерживалась вся эта утонченность жизни? Была ли такая же нравственная тонкость — чуткость в отношениях с крепостными?»[45]
«Любовь». Содержание повести составляли переживания богатого молодого человека, привыкшего жить праздной светской жизнью и испытывающего внезапное раскаяние после того, как его любовница умирает от алкоголизма. Повесть эта, претендовавшая на постановку каких-то нравственных вопросов и в то же время чрезвычайно поверхностная и пустая, естественно, не понравилась Толстому. Он пишет сыну: «Герой неинтересен, несимпатичен, а автор относится к нему с симпатией... Несимпатичен герой тем, что барчук, и не видно, во имя чего он старается над собой, как будто только для себя. И оттого и его негодование слабо и не захватывает читателя»[46].
В другом письме к Льву Львовичу Толстой дает советы, как работать над статьей о положении голодающих крестьян. Толстой предостерегает против сентиментальности, «ахов и охов», против всего, что бьет на эффект. Он рекомендует «внимательно и спокойно изучать положение народа», правдиво и всесторонне описывать жизнь крестьянских семей. «Такое описание тронет и подействует, а не ахи и охи»[47].
В письме к литератору А. Жиркевичу Толстой откровенно и резко говорит о вредности легковесных литературных упражнений, лишенных серьезного жизненного содержания. Он утверждает: «без слов нет мысли». Именно поэтому художественное слово требует от писателя большой искренности, большого чувства ответственности, ибо «несерьезно обращаться с мыслью есть грех большой». И Толстой формулирует следующее категорическое требование, обязательное для каждого работника литературы: «Писать надо только тогда, когда чувствуешь в себе совершенно новое, важное содержание, ясное для себя, но непонятное людям, и когда потребность выразить это содержание не дает покоя»[48].
Все содержащиеся в письмах суждения и замечания Толстого об искусстве и литературе дают ценный материал для характеристики его эстетических взглядов. В них проявляется реалистическая последовательность и не знающая границ требовательность к писательскому труду гениального художника, «великого писателя русской земли».
Т. Мотылева