28. В. П. Буренину.
1887 г. Февраля 1—25. Москва.
Виктор Петрович!
Недели две тому назад мне сообщили подписанный несколькими десятками имен известных литераторов протест против написанных вами статей о покойном Надсоне и просили меня подписать его. Я отказался подписать, во-первых, потому, что всё это дело было мне совершенно неизвестно, а во-вторых, и главное, потому, что такой протест, напечатанный в газете, представлялся мне средством отомстить, наказать, осудить вас, на что я, если бы и даже справедливы были все обвинения против вас, я не имею никакого права. На вопрос о том, признаю ли я то, что Буренин поступил дурно, я не мог ответить иначе, как признав то, что если справедливо то, что вы говорите, то Буренин поступил нехорошо; но из этого не следует то, чтобы я потому должен был постараться сделать больно Буренину; Буренин для меня такой же человек, как и Надсон, т. е. брат, которого я люблю и уважаю и которому я не только не желаю сделать больно, потому что он сделал больно другому, но желаю сделать хорошо, если это в моей власти. Я сказал, что, если бы я встретил вас или был бы в сношениях с вами, я бы высказал вам то сомнение, которое имею о вашем поступке, считая обязанным каждого из нас помогать друг другу в самом важном деле жизни — освобождаться от соблазнов и ошибок, вносящих зло в нашу жизнь. Вышло так, что третьего дня мне сообщили, что кружок писателей, не печатая протеста, заявили желание, чтобы я выразил вам свое мнение о том поступке, в котором обвиняют вас. Я счел себя не в праве отказаться и вот пишу вам. Пожалуйста, не осудите меня за мое это письмо, а постарайтесь прочесть его с тем же спокойным и уважительным чувством братской любви человека к человеку, с которым я пишу вам.
болезненную, раздражительную, чуткую натуру больного и были причиною ускорения его смерти.
Если человек, разряжая ружье, убьет нечаянно другого, ему будет больно, и он будет вперед осторожнее разряжать ружья; но чувства раскаяния, сознания дурного поступка у него не будет. Если в костеле шутник, не обдумав последствий своего поступка, для забавы крикнул: пожар! и задавили несколько человек, ему будет еще больнее, и он уж не будет шутить так, но раскаяния тоже почти не будет. Но если человек с злым чувством против другого, чтобы посмеяться над ним, поставив его в смешное положение, выдернет из-под него стул, и тот, упавши, разобьет себе голову и заболеет или умрет, то кроме боли будет тяжелое, мучительное раскаяние, прямо пропорциональное тому чувству зла, которое он имел против человека. Если справедливо обвинение против вас, то вы знаете лучше всех и один вы знаете: есть ли это случай только неосторожности обращения с оружием слова, или легкомыслие, последствия которого не обдуманы, или дурное чувство нелюбви, злобы к человеку. Вы единственный судья, вы же и подсудимый и знаете одни, к какому разряду поступков принадлежат ваши статьи против Надсона.
«За всякое слово праздно, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда. Ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься».
Какая это простая и практическая истина; и как она кажется сначала чем-то далеким от практики жизни — не нужным; а это самое близкое, нужное в жизни правило, не только нам, писателям (особенно публицистам), но и нам, как людям житейским, беспрестанно совершающим грехи, подобные тому, о котором идет речь и последствий которых мы только не замечаем.
Повторяю, что мои слова не укор и не поучение: укорять я не могу, потому что сам грешил 1000 раз в том, в чем предполагаю ваш грех; а учить не могу человека, в разумности и нравственности которого уверен так же, как и в своей. Пишу только потому, что, так как со стороны виднее ошибки других, почему нам не помогать друг другу, указывая те ошибки, которые портят нашу жизнь?
— какое бы оно ни было.
Во всяком случае простите меня за то, что пишу это вам, и постарайтесь не иметь ко мне дурного чувства, а то было бы очень больно мне, что, желая уменьшить раздражение, я только увеличил его.
Уважающий и любящий вас
Лев Толстой.
Черновое.
N. N.
<подписанный> более 20 выдающимися литерат[урными] именами, против вашего отношения к покойному Надсону и <ваших> статей, писанных о нем, к[оторым] приписывалось гибельное влияние даже на жизнь покойного. Мне предложили тоже подписать. Я отказался, главное, пот[ому], ч[то] такой протест представлялся мне как бы желанием отомстить, наказать, осудить вас. Не говоря уже о том, что я ничего не знал о подробностях этого дела (впрочем, знание или незнание тут не при чем), я отказался от подписи. Когда меня спросили: разве вы не признаете, что Бур[енин] поступил нехорошо, я не мог ответить иначе, что, если справедливо то, что говорится, то Бур[енин] поступил нехорошо; Бур[енин] прежде всего человек; а как человек — одинаково разумный и нравственный, как и я, и потому столь же дорогой мне, как и Надсон и все другие; и потому я не могу осуждать, а тем более — желать карать его; главное же, никак не могу, вследствие того что он сделал больно другому (если это правда), желать сделать больно ему. Я сказал, что если бы я встретился с Бур[ениным], или бы был в сношениях с ним, я бы высказал ему то сомнение, к[оторое] имею о его поступке, считая обязанным каждого из нас помогать друг другу в единственном важном деле жизни — освобождаться от ошибок, заблуждений, соблазнов, лишающих нас блага жизни. — Вышло так, что кружок писателей отложил, надеюсь совсем, свое намерение печатать протест, но заявил ко мне требование, чтобы я, что если я так думаю, то чтобы я написал вам об этом. Я счел себя не в праве отказаться. Пожалуйста отнеситесь по-братски ко мне, так же, как я отношусь к вам. Не осудите меня за мое это письмо, а постарайтесь прочесть его с тем спокойным и уважительным чувством братской любви, с к[оторым] я пишу его.
беспрестанно. Сколько раз скажешь словечко меткое, и эта меткая шутка сделает человека смешным. А он хотел жениться, и это меткое слово сделало то, что та отказала ему. Шутник в церкви сказал — пожар, и — 7 трупов. Разве он виноват? Он хотел пошутить.
Если человек, разряжая ружье, убьет нечаянно человека, ему будет больно, он будет осторожнее вперед разряжать ружье, но чувства раскаяния, сознания того, что он виноват, поступил дурно, у него не будет. Если в польском костеле шутник, не обдумав последствий, для забавы крикнул: «пожар», и задавили несколько человек, ему будет еще больнее, и он вперед не будет шутить так, но раскаяния, сознанья дурного поступка у него не будет. Но если человек, презирая и ненавидя другого, чтобы посмеяться над ним, поставить его в смешное положение, вынул из-под него стул, и тот, упавши, разбил себе голову и заболел или умер, то кроме боли и сожаления, будет раскаяние тяжелое, мучительное, раскаяние не потому, что человек убился, а потому, что мотив поступка было презрение, ненависть, нелюбовь к человеку.
Вы сами знаете, если справедливо то, в чем упрекают вас, есть ли это случай неосторожного обращения с оружием, или шутка, последствия которой вы не обдумали, или было в вас дурное чувство против этого человека. Вам, я уверен, больнее всех то, что случилось, и вы в cвоей душе единственный судья того, к какому разряду поступков принадлежат ваши статьи против Надсона.
Поверьте, что эти слова не укор и не поучение. Укорять я не могу никого, потому что сам грешил 1000 раз в том, в чем предполагаю ваш грех; а учить не могу человека, в разумности и нравственности которого уверен так же, как и в своей. А мне кажется, что со стороны иногда виднее ошибки другого. И если мы видим ошибки друг друга, портящие нашу жизнь, почему нам не помогать друг другу, указывая их?
Иногда шутка без враждебности, иногда шутка окрашена желчью, так что делается ядом, убивающим людей. Если не видишь последствий, считаешь это не грехом (религиозные люди), и не негуманным поступком (нерелигиозные); а ведь это ужасный грех или дурной поступок. Если правда всё то, что говорят о влиянии ваших статей на Надсона, то это тот один несчастный случай неосторожного обращения с оружием. И вам последствия его должны быть больнее, чем всем другим. И я уверен, что это так.
От слов св[оих] опр[авдаешься и от слов своих осудишься.] За вс[якое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ.] Какая это глубокая истина, и как кажется сначала что-то далекое от практики жизни, не нужное; а оно самое близкое, самое нужное не только писателям публицистам, как вы, но и всем нам, которые беспрестанно совершаем подобные грехи.
Простите же меня за то, что пишу это вам, и не имейте ко мне дурного чувства. А то было бы уже очень мне больно, что, желая уменьшить раздражение, я только увеличил его.
Впервые опубликовано в «Литературном наследстве», 37-38, М. 1939, стр. 240—244. Датируется на основании ответного письма Буренина от 28 февраля 1887 г.
Виктор Петрович Буренин (1841—1926) — реакционный журналист, с 1876 г. сотрудник, а позднее — член редакции «Нового времени».
«Новом времени» ряд статей о поэте Семене Яковлевиче Надсоне (1862—1887), касавшихся как творчества поэта, так и его личной жизни. В этих статьях он намекал на притворность болезни Надсона, служившей, по мнению Буренина, лишь средством получения пособий. (См. Граф Алексис Жасминов, «Урок стихотворцу» — «Новое время» 1886, № 3706; В. П. Буренин, «Критические очерки» — «Новое время» 1886, №№ 3841, 3876, 3916). Эти статьи тяжело отзывались на умирающем Надсоне и усугубляли его страдания, что и заставило некоторых его друзей литераторов составить против Буренина обличительное письмо, которое было предложено подписать Толстому.
На письмо Толстого Буренин ответил 28 февраля. См. прим. к письму № 34.