Толстой Л. Н. - Фету А. А., 10 (15) октября 1880 г.

31. А. А. Фету. Черновое.

1880 г. Октября 1015? Я. П.

Дорогой Афанасiй Афанасьичъ.

Бентамъ1 мудрецъ говоритъ, что intérêt и plaisir2 только подвинетъ человека что нибудь сделать, — у Христа немножко (на мой разумъ) поглубже это. Вся книга ученiя его называется: возвещенiе о благе, и вся только наполнена темъ, чтобы показать признаки несомненнаго блага. Чтобы пьяница, скупецъ, сладострастникъ, онанистъ умели бы разбирать, въ чемъ настоящее благо. А то по Бентаму онанистъ испытывая plaisir въ своемъ упражненiи будетъ предаваться ему до конца дней, и не можетъ усумниться въ действительности этого блага. Вы не поверите какъ мне смешно читать такiя разсужденiя какъ ваши (а я только это и слышу). Все разсужденiя эти клонятся къ тому, чтобы показать, что все, что сказано въ Евангелiи — пустяки, и доказывается это темъ, что люди любятъ жить плотью, или иначе, — жить какъ попало, — какъ каждому кажется хорошо, и что такъ жили и живутъ люди. Комизмъ этого разсужденiя состоитъ въ томъ, что Евангельское ученiе начинаетъ съ того, что признаетъ эту точку зренiя, утверждаетъ ее съ необычайной силой, и потомъ объясняетъ, что этой точки зренiя недостаточно, и что въ числе безсчисленныхъ рlаisir’овъ жизни надо уметь узнавать настоящее благо. Ну разве не смешно бы было, еслибы математикъ сталъ доказывать вамъ, что данная фигура не есть кругъ, а вы бы не слушая его — убивались бы, утверждая ему, что фигура — кругъ. Да постойте. И, именно, ваше представленiе о томъ, что эта фигура есть кругъ, и беру за основанiе моихъ доводовъ. Я признаю его; но чтобъ узнать, кругъ это или не кругъ — следите за моими доводами. Вотъ это я со всеми испытываю, и съ особенной яркостью и очень похожъ съ Тургеневымъ3 и съ вами, но съ той разницей, что нелогичность въ Тургеневе не удивляетъ меня, а въ васъ — удивляетъ. Все, что вы говорите о томъ, что книга — книга, т. е. отвлеченность — отвлеченность, а жизнь — жизнь, и заявляете свои права, и отъ нихъ не уйдешь, все это въ Евангелiи сказано и сказано съ такой яркостью и силою, съ какой намъ не сказать. Признанiе неизбежности плотской жизни есть первая посылка необходимая для выраженiя ученiя. Она высказана и признана много и много разъ. Напомню вамъ хоть искушенiе въ пустыне.6 Все, что вы пишите, есть только маленькая частица того, что сказано тамъ.

Дьяволъ. Чтó, Сынокъ Божiй, — проголодался. Хлеба то не сделаешь разговорами.

Іис[усъ]. Я не хлебомъ живъ. Я живъ — Богомъ.

Дьяв[олъ]. Разговоры слыхали мы. А коли Богомъ ты живъ, а не своей заботой о себе — такъ, ну-ка, чебурахнись отсюда, небось сынокъ Божiй, — а бережешься. —

Iис[усъ]. Я знаю, что Богъ всегда со мною (почему таково значенiе искушать Бога, вы можете найти въ Второзак[онiи]4 и Исходе5 XVII).

Дъяв[олъ]. — а признаютъ это и служатъ и хлебу, и своему телу. И вотъ глядя какъ все жили и живутъ, и ты живи такъ же. —

Іис[усъ]. Другихъ я не знаю — себя знаю. Знаю, что живъ я Богомъ, что въ жизни моей Богъ всегда со мной, и потому служу одному Богу.6

Ни Іисусъ не победилъ — ни дьяволъ не победилъ, но каждый высказалъ свои основы. Разница только въ томъ, что Іисусъ понялъ все то, что сказалъ дьяволъ, а Дьяволъ не понялъ того, что сказалъ Іисусъ.

Еще два слова: Вы пишете, что моя мысль та, что Евангелiе есть проповедь аскетизма. — Совершенно обратное. Евангелiе есть возвещенiе о благњ въ жизни, — только въ жизни.

— жизнь, а жизнь не имеетъ цели. 2, Потому, что нетъ такого лекарства, чтобы перестать есть, а есть лекарство, чтобы перестать жить — пистолетъ. —

Іоан[нъ] I. 18. Бога никто никогда не позналъ и не познаетъ, только разуменiе явило Бога. І[оа]н[нъ] I, 1. Начало всего разуменiе и разуменiе есть Богъ, І[оа]н[нъ] I, 12. Разуменiемъ все произошло, и безъ разуменiя не произошло ничто изъ того, что произошло.

Разуменiе есть Богъ, и ни о какомъ другомъ Боге мы не имеемъ права говорить. — Разговоры о Боге въ природе, о Боге, сидящемъ на небесахъ и творящемъ, о воле Шопенгауера,7 о субстанцiи Спинозы,8 о духе Гегеля,9

То, что я знаю себя существующимъ, и все, что я знаю, происходитъ отъ того, что во мне есть разуменiе, и его то называю Богъ, т. е. для меня начало всего. О томъ начале, которое произвело весь мiръ явленiй я ничего не знаю и не могу знать.

Разуменiе есть тотъ светъ (lumen), которымъ я что нибудь вижу, и потому, чтобы не путаться, далее его я не иду. Любить Бога поэтому, значитъ для меня любить светъ разуменiя; служить Богу, значить служить разуменiю; жить Богомъ — значить жить въ свете разуменiя.

Вы скажете, нельзя заставить себя любить или не любить разуменiе. А я скажу: заставить себя любить разуменiе не то что нельзя, но это не имеетъ смысла. Мы любимъ только наше разуменiе, но можно поставить себя въ такое положенiе, чтобы бояться света разуменiя.

І[оа]н[нъ] 3. 19. Разуменiе людей состоитъ въ томъ, что, хотя светъ есть во всехъ людяхъ, есть такiе, которые предпочитаютъ тьму свету, потому что дела ихъ злы. Кто делаетъ зло, тотъ боится света и не идетъ къ свету, чтобъ не видно было ему самому, что дела его злы. А кто делаетъ правду, тотъ идетъ къ свету, чтобы ясно было ему самому, что дела его въ разуменiи сделаны. — И потому заставить себя любить разуменiе нельзя и не зачемъ: въ немъ жизнь и его нельзя не любить; но можно и должно избегать того положенiя, при которомъ непрiятенъ светъ и выгодна темнота.

— Въ совершенной темноте я изобью ноги и голову; при маломъ свете я хоть огражусь отъ беды, и найду, чтò мне нужно; при большомъ свете, я еще больше могу сделать того, чтò мне хорошо. И потому наибольшiй светъ есть наибольшее благо. Вотъ такой-то наиболыьшiй светъ въ темноте, въ которой я жилъ, дало мне ученiе Христа. И такой светъ, при которомъ жизнь не представилась мне, какъ прежде, безсмысленнымъ зломъ, а разумнымъ благомъ для меня, для всехъ и при всехъ возможныхъ условiяхъ.

Сущность этого разуменiя та, что счастье представляется не въ томъ, чтò можетъ составлять хоть малейшее горе другихъ людей, а въ томъ, чтò прямо содействуетъ радости и счастью другихъ людей. Самое короткое и ясное по мне выраженiе его съ этой стороны, то, что счастье въ томъ, чтобы не противиться злу и прощать и любить ближняго. И это не приказанiе, не правило, a определенiе того, въ чемъ при свете христiанскаго разуменiя состоитъ счастье людей, къ чему при этомъ свете, если люди не будутъ бояться его, будутъ сами собой стремиться ихъ желанiя.

Если желанiя мои не стремятся къ этому, я, разумеется, не могу сказать себе: давай я буду видеть благо въ непротивленiи злу, въ прощенiи, смиренiи и любви10 и еще менее я могу сказать это другому; но я могу и долженъ спросить себя: Оттого ли я не люблю это, что точно это противно моему сердцу, или оттого, что я нахожусь въ ложныхъ условiяхъ, сторонюсь отъ света, жмурюсь, чтобы только не разрушить своихъ ложныхъ привычекъ. Прежде я виделъ благо въ Георгiевскомъ кресте11 заставить себя видеть въ этомъ какое бы то ни было благо.12 а вижу его только13 въ непротивленiи злу и въ любви. То, что это хорошо, и что мне хочется этого — сердце мое мне говоритъ это; то, что это возможно, я чувствую въ себе и вижу на всехъ людяхъ жизнь, которую я люблю въ настоящемъ и прошедшемъ; то, что это разумно, — не можетъ быть для меня никакого сомненiя. Если счастье людей въ томъ, чтобы пожирать другъ друга, то разуменiе неразумно, какъ оно и выходитъ у Шопенгауера и другихъ. Если же разуменiе есть основа нашей жизни, то счастье людей и должно состоять въ непротивленiи злу и любви, и разуменiе разумно, т. е. нетъ въ немъ противоречiя. Какъ же мне не любить, не верить и не следовать тому свету, при которомъ: 1) благомъ мне представляется то, къ чему стремится мое сердце, 2) то, чтò возможно, 3) то, что, если бы и другiе видели въ томъ же благо, чтò дало бы всемъ высшее счастье, и 4) то, вследствiе чего весь мiръ живыхъ людей является не какой-то злой шуткой кого-то, а той средой, въ которой осуществляется вместе и разуменiе, и высшее благо. — Такой светъ мне даетъ Евангелiе.14

Въ последнемъ письме вашемъ я слышу раздраженiе. — Я виноватъ темъ, что раздражилъ васъ. Простите,

Примечания

Печатается по черновику (написано рукой А. П. Иванова с поправками Толстого), хранящемуся в AЧ. Публикуется впервые. Датируется по содержанию, связанному, очевидно, с работами Толстого по Евангелию, а также на основании ответного письма А. А. Фета от 18 октября [1880? г.].

1 Иеремия Бентам (Bentham) (1748—1832) — английский мыслитель, давший теоретическое обоснование утилитаристическому учению о нравственности.

2 Интерес и удовольствие.

3 Иван Сергеевич Тургенев.

4 Второзаконие — пятая книга библии.

5 — вторая книга библии.

6 См. Евангелие от Матфея гл. IV.

7 Шопенгауэр в своем учении кладет в основание «бытия» — волю; самое «бытие» рассматривает как объективацию воли, а внешний мир, как феномен или представление.

8 Барух Спиноза (1632—1677) — философ. По учению Спинозы субстанция — «бог» отожествляется с природою. Из его понятия Спиноза выводит всё содержание познания, которое является высшим в человеке.

9 Гегель (1770—1831) — немецкий философ. Основная мысль философии Гегеля — тожество бытия и мышления, которое раскрывается в развитии абсолютной идеи. По его учению «дух» есть продукт природы.

10 непротивленiе злу, въ прощенiи, смиренiи и любви написаны рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: томъ, чтобы мне было нечего есть и чтобы меня били по щекамъ

11 Георгиевский крест — военный орден в царской России.

12 Слово

13 Начиная со слов (настоящего абзаца): но я могу и кончая словами: написано рукой Толстого поверх зачеркнутых в копии: мои желанiя будутъ стремиться къ тому, въ чемъ я вижу благо. Но ведь и то, чтò считаю благомъ, я считаю таковымъ только потому, что светъ разуменiя освещаетъ мне его какъ благо. И я вижу, что это освещенiе различно и изменялось въ моей жизни, и по мере усиленiя света то, чтò я считалъ благомъ, изменялось. Прежде я виделъ благо въ Георгiевскомъ кресте, потомъ въ литературе, потомъ въ десятинахъ земли, потомъ въ семье, и все это оказалось не благомъ. И я не могу теперь заставить себя видеть въ этомъ благо, при томъ свете, который дало мне Евангелiе. Я вижу, что одно желательное мне благо состоитъ

14 Абзац редактора.

На письмо Толстого А. А. Фет отвечал письмом от 18 октября [1880? г.]:

«Вчерашнее письмо Ваше читал и перечитывал со вниманием и заслужил замечание жены: что это ты так думаешь долго? И затрудняюсь отвечать на него, не зная с чего начать. Вы одним почерком изгоняете все умственные авторитеты, всех представителей и светочей мысли и вслед за тем обращаетесь к мысли, цитуете авторитеты. Этого мало, цитуя свои авторитеты, Вы без всякого права придаете словам их смысл, которого они никогда иметь не могли. — Вот почему: Шопенгауер называет трансцендентальную философию Канта снятием катаракты с глаз человечества, рядом с которым не подвергшиеся этой операции остаются во врожденном детстве реализма и материализма. Кант жил не далее как за сто лет назад и произвел над нами, т. е. Вами и мной эту операцию, а наша голова так устроена, что мы можем забывать исторические факты, но действительное знание, напр. математика, утрачивается только с жизнью. Только с помощью открытия Канта центр тяжести мира извне перешел в мозговой узел и получил там свои качества. До тех пор это было немыслимо. Стоя на этой современной почве, Вы вдруг вкладываете в уста Неоплатоника [т. е. евангелиста Иоанна. Ред.] несвойственный ему смысл речи, переводя его Λόγος даже не словом разум, а разумение. Для него бог был монотеистическим богом, в честь которого и велись все христианские доктрины и изменения, т. е. по словам же основателя пополнения монотеистического закона. — Ему как философу нужно было сказать откуда взялся мир, и он говорит, что бог был разум, ибо для того, чтобы не наделать чепухи, надо разум. И разум был для этого у бога. Заметьте при этом, что может служить философским основанием, — началом — ибо он сила — словом вещь, тогда как разумение есть состояние, а не вещь сама в себе, как огонь — вещь, а горение — состояние, которое само неминуемо и властно указывает на свою причину, тогда как у вещи, у факта можно о том и не добиваться. Я особенно на это указываю, так как в философии введение новых терминов безъ объяснений ведет слушателя к прямому непониманию. Если у Вашего разумения не то же отношение к разуму, как у горения к огню, то я его не понимаю и не знаю, что оно такое. Извините, если не понял непривычного термина. Но постараюсь на полупути понять его. Это запросто intelligentia по отношению к своему отцу intellect’у, под которым подразумевается вся анимально-умственная жизнь и который не взирая на достижение в человеке вершины, — всё-таки беден и беспомощен до крайности и едва хватает ему голорожденному без копыт и рогов на сохранение своего рода. При этом интеллект ни мало не отличается от других явлений этого мира тем, что главное, его корень бессознателен и навеки человеку неведом. Равным образом по всему ряду существ он ярко отделен от воли и не имеет с нею ничего общего и смешивать их можно только преднамеренно избегая, как вы справедливо говорили, света познания, — вопреки ежеминутного опыта, главного руководителя разума, к которому мы теперь обращаемся по вашему же приглашению, — к Λόγος. Этот Λόγος неумолим и не подвержен никаким влияниям или прямо, или не прямо. Сделка невозможна. Тогда как воля может сдаваться на его резоны и подставлять ему мотивы. За то и на то она совершенная дура, да еще по природе злая, так как ей нужно пожирать из самосохранения. А пожираемому неприятно, нехорошо, зло и поэтому искони эта воля прослыла (по справедливости) злой волей, — первородной, т. е. наследственной. Пока у человека, т. е. интеллекта не было предмета познания — не было опыта, он никоим образом не мог знать добра и зла. Надо было испытать боль — зло — непосредственно, чтобы назвать его. Надо было древо познания, а с тем стыд, совесть, раздвоение познания с волей. — Нельзя ничего не видавши и не испытавши познавать. Что? Испытавши сам зло и благо — холод и тепло нужно было по аналогии, окольным путем догадаться, что это и другому зло, а это не так было легко, когда такой ум, как Спиноза, отвергал боль у животных, хотя собака от кнута перед ним выла. На этой точке познание уже начало подставлять ненасытной воле мотивы, объясняя, что если тебе зло, то и другому (не забудь: зло) поэтому ты ешь [?], только не чужое, а то твое благо несомненное будет ему несомненным злом, которого ты так боишься. — Здесь граница — Рубикон. На этом зиждится общество — государство. Дальнейшее ни для кого не обязательно. — Я совершенно согласен, что познание приводит воле (во избежание авторитет[ов] я нигде не заикаюсь о мировой воле Шопенгауера, а говорю о знакомой, своей) и такой аргумент. Хотя то, чего ты постоянно алкаешь, для тебя несомненное благо, но это благо пока недостигнуто — ergo непрочно. Но твое чувство раздвоения при соделании неправого [?] вечно для тебя, от колыбели до могилы — и если ты в детстве зло оскорбил отца и мать, это зло будешь помнить до конца дней. — Выбирай! — Не знаю можно ли любить разумение; но знаю наверное, что с разумными аргументами можно обращаться только к разуму, но не к воле непосредственно. Она дура и факт. И на основании этого факта меня яблоками не угощайте, ибо меня тошнит от их запаха. Тут философия бессильна. Я даже не допускаю мысль, чтобы кому-либо в голову пришло приказывать моей сокровенной воле в отличие от моих явных дел. Быть может я люблю как Грозный чужие муки. Это мое дело. Да и история не представляет таких невообразимых попыток в самых ужасах деспотизма. Не делай — деланное. Но fraternité ou la mort было только раз, во время чудовищного остервенения Итак до сих пор, насколько я понимаю, мы сходимся. Ваше разумение, которое впрочем нисколько не синоним жизни, которое и в дубе, и в камне. Разумение, т. е. разум указывает воле на тщету ее желаний, в противоположность живучести угрызений совести, проистекающих из вторжения в чужую личность, равноправную — по страданию. — Здесь еще раз Рубикон. — Но у некоторых это познание заходит за эту грань и заставляет их задевать весь мир с его вечными законами. Они забывают, что с человеческим познанием связана сознательная предусмотрительность и оглядка на опыт. Будущее и прошлое и является сверх проклятия боли и смерти, еще и проклятие труда, против которого воля противится всем существом. Один мой знакомый заставлял виноватую барщину итти в пруд, переливать воду с места на место. Кто же пойдет добровольно на такой труд. Но воля эстетическая дура, интеллект и тут ловит ее в ее же лапы, уверяя, что она трудится для своего же блага или для блага ближних — любимых, которых она признала собою же. И вот труд самый тяжелый ей родить. Кому он этого не втолковал, тот на очевиднейшие доводы гибели машет рукой, не имея что возразить, ибо [1 неразобр.] бы есть чужой труд, а при общем таком воззрении — умирать с голоду — машет рукой, т. е. по Вашим словам преднамеренно бежит света разума, освещающего бездну впереди. К счастию такое бегство составляет редкие, редчайшие исключения и на факте невозможно, так как и столпники питаются чужим трудом. Я знаю только одно последовательное исключение. Это мой больной брат. Он вообразил, что может трудиться, — оказывается, что по болезни не может — и он не берет чужой крохи в рот и умирает с голоду. Это не благоразумно, но последовательно. Между тем он С. Сер. Боткиной в приезд к нам не сует ржаную корку, которую считает благом, а покупает на последние деньги ковер и насильно навязывает, а мужикам водки, а бабам гадких пряников и лент. Он знает, что кому нужен Георгиевский крест, тому не нужны десятины и наоборот. Не нужно и бессмысленно проповедывать воле пожирать, так как она жизнь, а жить значит пожирать: море пожирает скалу, скала море, земля солнце и кончит тем, что сожрет; но нужно и должно разумному существу сказать — не пожирай чужой жизни, которая ему также дорога, как твоя тебе. — Если таков смысл Евангелия, то я опять-таки обеими руками подписываюсь. Это давно познанием осуществляли не только индусы, но и все народы, дожившие до законодательства. Что этим путем можно зайти далеко за Рубикон — опять-таки примером не христиане, а индусы, дошедшие до травоядения, которое все-таки не ведет до конца — отнимать жизнь не всё ли равно у луковицы или у теленка? Не отнимать так ни у кого. А где есть уступка, там нет границ — даже и по сю сторону Рубикона начнутся сделки. У моей покойной матери подымалась неудержимая рвота при виде пьяного. Ну какая философия могла бы заставить ее любить пьяных, внушавших ей непреоборимое отвращение. Я с вами согласен, — что литература — пошлость. Но с той точки, с которой вы вели дело, она (т. е. оно — писание) было откровение сущности явлений жизни человеческой. Пойдите утром пешком мимо тихого пруда, ничто не скажется жизнию, но лягушки побултыхают и вы вздрогнете. Это правда и потому — хорошо, и т. д.... Как ни поверхностно знание вообще, во многое оно действительно проникло и сделало его своим неизменным достоянием. Так вращение земли вокруг оси вышло наконец из под опеки неведения и наглядно подтвердилось опытом суточного, кругообразного качания свободного маятника. — Можно, если охота, бранить старого Коперника или Галилея, а она всё-таки вертится в нашем сознании. Точно также есть физиологические и метафизические факты, окончательно доказанные, которые стали общим достоянием. Сюда относится факт, что возможность восприятия вещей мира в наше я лежит в предшествующей созерцанию присущности в нашем интеллекте форм времени, пространства и причастности, наличность которых и составляет интеллект. Физиологически он только функция мозга, которой он также мало научается из опыта, как желудок пищеварению, или печень отделенiю желчи. При этих словах непредубежденный человек должен сказать: 1) Да, на эту точку мы поставлены очевиднейшим доводом науки и другая точка для нас невозможна. 2) Это бесспорное открытие только передвинуло нас по цепи причинности на действительное звено, но не подвинуло ни на линию вперед к пониманию сущности вопроса. Оказывается первое, что интеллект перерабатывает мир явлений, куда относится и сам человек, лишь так, как ему интеллекту приказано, как желудок варит пищу только так, как ему желудку приказано, хотя варить может быть бесконечное число манер, и что поэтому интеллект отвечает лишь за свое пищеварение, за мир своей стряпни, а не зa действительный мир, о котором ничего знать не может. Второе, что этим самым несомненным фактом интеллект (мозговая функция) не остается абсолютным центром мира (а только мира явлений), а по отношении к этому искомому центру сводится наравне с желудком, железами, детородными членами на степень органических явлений, коренящихся на чем-то другом, на чем всё коренится. — Что же такое это ежеминутно на наших глазах творящее начало, образующее брюкву в желудке отца во всемирного завоевателя сына. — Это тайна, которой никакая биология с ее ботибиями и протоплазмами во веки не раскроет, так как она в сущности противна врожденной логике интеллекта, ибо из неорганического по логике не может выйти органическое. Чего не положил в карман, оттуда никакими фокусами не достанешь. Вот и еще — и даже главнейшая причина, по которой Иоанн был совершенно прав, указывая на Λόγος божий, как на источник мира видимого — мира явлений и невидимого — сил. Иоаннов Λόγος вне мира и относится к нему творчески. — Может быть это не достаточно основательно, как — увы! — убитое Каином антологическое доказательство, но оно по крайней мере не в противоречии с самим собою. Найденная по неведению воля Шопенгауера положим — и близится к иксуΛόγος Иоанна, внемировой — есть ответ какой-нибудь. — Тогда как разум, разумение человека, составляющего лишь мгновенное звено в цепи причинности явлений, и заведомо коренящийся на недосягаемой тайне жизни, не только невозможная точка опоры для целого мира — в себе самом, но и противоречивая. Этот разум, разумение не имеет права говорить ни о чем другом, как о лично ему кажущемся. Кроме того, когда речь идет о человеке — организме, устройства которого мы в сущности никогда не узнаем и потому не можем судить, что в этой таинственной машине главное, — мы никак не можем давать одному узлу предпочтения перед другими до совершенного забвения остальных, забывая, что в механизме малейший винтик всё держит. Это понимал Иисус говоря не о хлебе едином, а не сказал не о хлебе» (АТБ).

Раздел сайта: