№ 440
30 октября 1910 г. 4 ч. ночи [Я. П.]
Еще нет от тебя, милый мой Лёвочка, никаких известий и сердце раздирается от страданий. Голубчик мой, неужели ты не чувствуешь отклика их в себе? Неужели один мой глупый жест погубит всю мою жизнь? Ты велел мне сказать через Сашу, что то, что я с подозрительностью шарила в твоих бумагах в ту ночь, было переполнением, которое заставило тебя уехать. В ту ночь я носила свои письма вниз; желтая собака вбежала за мной, я поспешила затворить все двери, чтоб она не разбудила тебя, и не знаю, право, что меня заставило войти в твой кабинет и только дотронуться до твоего дневника, что делала раньше и чего уже не делала совсем в последнее время — чтоб удостовериться, что он на месте.
Не от подозрительности я иногда смотрела на тебя, а часто просто, чтоб с любовью взглянуть на тебя. Моя глупая ревность к Черткову, заставлявшая иногда искать, насколько ты его любишь, — подтверждения этого, стала проходить последнее время, и я хотела несколько раз тебе это сказать, но было совестно, как будто унизительно для тебя разрешать мне эти свиданья.
Лёвочка, друг мой, ведь всё, что ты писал великого, художественного и духовного, — всё ты писал, живя со мной. Если моя нервная болезнь мешала тебе теперь работать, — прости меня, голубчик. Я начала усиленно лечиться вчера; ежедневно, два раза по целому часу я должна сидеть в теплой ванне с холодными компрессами на голове и почти весь день лежать. Буду слушаться тем более, что я дошла до ужасного состояния вследствие твоего поступка, — т. е. отъезда, до тебя, верно, дошли слухи, что в ту минуту, как Саша мне сказала, что ты уехал совсем, я, не дочитав твоего письма, — убежала, и прямо навзничь, чтоб не было спасенья — бросилась в средний пруд.
И как это я, чуткая, не слыхала твоего отъезда? Когда я убежала, я, верно, имела ужасный вид, потому что Саша немедленно созвала Булгакова, Ваню и повара, и они пошли за мной. Но я уже добежала, вода меня всю закрыла, и я почувствовала с наслаждением, что вот, вот — и конец моим душевным страданиям — навсегда. Но богу не угодно было допустить нас с тобой до этого греха; бедная Саша и Булгаков бросились совсем одетые в воду и с трудом вытащили меня с помощью Вани и повара и снесли домой.
Ты, конечно, рассердишься, узнав про это, но я, как тогда, так и теперь не помнила себя от отчаяния. Я сплю в твоей комнате, т. е. сижу и лежу ночью, и твои подушки обливаю слезами и молю бога и тебя простить меня, вернуть мне тебя. — Рядом, на диване спит добрая, кашляющая всю ночь — Марья Александровна. Бедная Саша простудилась и кашляет сильно. Все дети, пожалев меня, приехали, спасибо им, лечат, утешают меня. Таничка такая худенькая! Она опять приедет в начале ноября на месяц к нам, с мужем и девочкой. Неужели ты и тогда не приедешь? Миша и Илья, увидав меня, так горько плакали, обнимая меня и глядя на мой страдальческий вид, что радость была мне от их любви. То же и Серёжа.
Лёвочка, милый, неужели ты навсегда ушел от нас? Ведь любил же ты меня раньше? Ты пишешь, что старики уходят из мира. Да где ты это видал? Старики крестьяне доживают на печке, в кругу семьи и внуков свои последние дни; то же и в барском и всяком быту. Разве естественно слабому старику уходить от ухода, забот и любви окружающих его детей и внуков?
Вернись, мой милый, дорогой муж. Вернись, Лёвочка, голубчик. Не будь жесток, позволь хоть навестить тебя, когда я после леченья немного поправлюсь.
Не будь и мучителем моим в том, чтобы скрывать, именно от меня, место своего пребывания. Ты скажешь, что мое присутствие будет мешать тебе писать. Разве ты можешь работать, зная, как я мучительно страдаю.
Но ведь и в Евангелии сказано: «возлюби ближнего, как самого себя». И нигде не сказано возлюбить больше человека — какие бы то ни было писанья. Если б ты мог чувствовать, как я люблю тебя, как я всем своим существом готова на всякие уступки, на всё, — чтоб служить тебе. Лёвочка, прости меня, вернись ко мне, спаси меня! Не думай, что всё это слова, полюби меня, умились еще раз душой своей, пренебреги тем, что о тебе будут писать и говорить, — стань выше этого, — ведь выше любви ничего нет на свете, — и доживем велика, что ты не можешь простить меня и вернуться ко мне? Ведь я же, право, была больна.
Милый Лёвочка, твои уступки, твое совместное со мной житье не уменьшили, не умалили твое величие, твою славу до сих пор. И твое прощение и любовь ко мне возвеличат твою душу перед богом, возвеличат и тем, что ты спасешь меня, жену твою, спасешь просто человека и пренебрежешь своей славой и желаньем себе милый мой Лёвочка, не знаю, дошло ли мое письмо. Андрюша взялся его послать каким-то способом, — не знаю.
Прочти внимательно это письмо; больше я о чувствах своих писать не буду. В последний раз призываю к тебе, мой муж, мой друг, мой милый, любимый Лёвочка, прости, спаси меня, вернись ко мне.
Твоя Соня.
мой глупый жест. Толстая пометила: «Жест этот такой: ночью, относя письмо и корректуры в почтовую сумку, я зашла в кабинет Льва Николаевича затворить дверь от собачки новой, бежавшей за мной. В бумагах (которых и не было), я не рылась, а дотронулась до запертого в портфеле дневника, чтоб удостовериться, что его не взял Чертков».
— «дневник был всегда заперт на ключ в портфеле» (помета Толстой).
он на месте, «а не увезен Чертковым» (помета Толстой).
не дочитав твоего письма«Отъезд мой огорчит тебя. Сожалею об этом, но пойми и поверь, что я не мог поступить иначе. Положение мое в доме становится
— стало невыносимо [...]. Благодарю тебя за твою честную 48-летнюю жизнь со мной и прошу простить меня во всем, чем я был виноват перед тобою, так же как и я от всей души прощаю тебя во всем том, чем ты могла быть виновата передо мной. Советую тебе помириться с тем новым положением, в которое ставит тебя мой отъезд, и не иметь против меня недоброго чувства» (ПЖ, стр. 590—591).
Ваня — Иван Осипович Шураев, яснополянский крестьянин, служил лакеем в доме Толстых.
повар — Семен Николаевич Румянцев (ум. 1932).
Ты пишешь, что старики уходят из мира«я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил, и делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста — уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и тиши последние дни своей жизни».