Толстая С. А. - Толстому Л. Н., 27 июля 1871 г.

№ 39

27 июля 1871 г. Вечером. [Я. П.]

Не знаю, почему ты велел писать мне 27-го и 28-го в Москву. Неужели ты будешь уже около 1-го в Москве? И хочется и не хочется верить; и радостно, и страшно, и сама не знаю, что чувствую, когда подумаю о тебе и нашем свидании. Я теперь, последнее время, ни о чем больше не могу думать, как о твоем приезде; ничто меня не интересует, и когда я об этом думаю и тут случатся дети, я им внушаю, что папа скоро приедет, и целую их от радости, и они понимают и сами каждое утро говорят, что теперь осталось двенадцать дней или десять. Мы все ждем тебя пятого августа. Но это очень неприятно, что ты не пишешь, когда выехал. Неужели я не встречу тебя на станции? Я бы выехала в Тулу, всё же часом раньше увидала бы тебя. Нынче я рассчитывала по «Паровозу» весь твой путь, и, если ты выехал второго из Самары, ты можешь быть пятого дома. Я так боюсь ждать тебя раньше. Я, впрочем, всего боюсь: и пароходов, и состояния твоего здоровья, и нетерпенья твоего приехать к нам; боюсь, не мало ли ты пил кумыс, и не мало ли я тебя уговаривала не спешить домой. Но последнее время я не в силах была уговаривать тебя подольше не приезжать домой. Беспокойство о тебе меня не покидает ни день, ни ночь.

Последнее твое письмо получила еще третьего дня. Читала я его на Козловке при свете фонаря и провожая Дьяковых. Мне подал это письмо Семён, совершенно пьяный, в то время как мы садились в линейку ехать на Козловку, и так как дорогой было темно и трясло, я была до самой станции как на иголках от нетерпенья. Письмо это меня страшно взволновало от счастья, что ты по мне так соскучился, и от нетерпенья видеть тебя. Я писала тебе о пропавших вещах Дьякова; так они и не нашлись, хотя имели подозрение на каких-то рабочих.

Мне ужасно мешают все писать: Таня тут же сидит (мы все в гостиной), и Лиза и Варя. Кто шьет, кто пишет, кто читает. Таня с Варей разговаривает о людях, едущих в Кутаис. Еще почти никто не согласился, исключая няни и Трифовны. Леонид заболел тоже холериной; он лежит в кабинете, у него жар, была рвота и боль сильная в желудке. Теперь ему лучше, и он ест в первый раз нынче бульон. Эта холерина меня ужасно пугает в отношении к тебе. После кумыса тебе надо быть на самой большой диэте. Ради бога, береги свое здоровье, не ешь никаких фруктов и ничего сырого. Мы все очень бережемся тут, и все совсем здоровы, исключая Лёли и Вари, которые оба кашляют, но всё-таки гуляют, бегают оба на pas-de-géant; Лёля конечно не один, а со мной или Ханной и, надеюсь, до твоего приезда и это пройдет. Мне смешно, что письмо это ты будешь читать в Москве, за несколько часов до нашего свиданья; а теперь так еще долго до этой счастливой минуты.

Таня от своего мужа получает очень часто письма, и такие нежные, что и ожидать от него я не могла таких. Он пишет, что его единственное утешенье это устроивать и думать об удобствах Тани и детей, и пишет, что о ней гораздо больше думает и любит ее больше, чем детей.

Сегодня Таня мучалась ночью сильной зубной болью и вдруг в пять часов утра всполошилась ехать в Тулу. Поехала с Верочкой, остановилась у Марии Ивановны, поехала к Виганду и выдернула зуб. Теперь она ожила, но очень слаба и сонна. Я эти дни сижу дома, не гуляю, не бегаю на pas-de-géant; сижу, работаю, читаю, заставляю прыгать маленькую Машу, которая меня не любит, потому что я её заставляю сосать свою грудь, а она продолжает брать ее неохотно, потому что молока всё очень мало. Я так много двигалась, чтоб не скучать, что теперь вся моя энергия пропала, сижу, жду тебя, и только и могу думать в подробностях о тебе, о твоем приезде, радоваться и наслаждаться мыслью, что скоро увижу тебя. Даже пишу тебе не весело и не охотно, а прежде это составляло мою радость и утешенье. Так я устала ждать, тревожиться, думать и скучать по тебе. Я всё мечтаю, что ты телеграфируешь, когда приедешь, и мне будет возможность выехать к тебе на встречу. Прощай, милый, теперь больше писать, верно, не буду. Впрочем, если до 30-го вечера не будет от тебя известий, то я 31-го пошлю еще одно письмо в Москву же. Целую тебя в последний раз только письменно; скоро я тебя обниму в самом деле, и увижу, и расцелую твои милые глаза, которые так и вижу теперь улыбающимися, и добрыми, и взволнованными.

Твоя Соня.

Примечания

Лиза, Варя и Таня очень тебе кланяются и две первые целуют.

. Толстой писал 8—9 июля: «только за неделю до моего отъезда, т. е. с 24 июля остановись писать, а напиши 25 положим, в Нижний, на почту, до востребованья, а 27, 28 в Москву до востребованья» (ПЖ, стр. 92).

Последнее твое письмо — от 16 июля; оно кончается словами: «Прощай, милый голубчик, обнимаю тебя. И всё нервы расстроены. Сейчас плакать хочется, так тебя люблю» (ПЖ, стр. 97).

подал это письмо Семен

Я писала тебе о пропавших вещах Дьякова. Письмо это не известно.

никто не согласился — не согласился ехать в Кутаис.

. Толстой писал из Москвы 6 августа: «Пойду на почту, не получу ли от тебя весточку» (ПЖ, стр. 595, № V).

с Верочкой. Верочка — Вера Александровна Кузминская (р. 1871); позднее живала в семье Толстых и работала на голоде 1891—1893 гг. под руководством Льва Николаевича.

остановилась у Марии Ивановны— М. И. Абрамович, акушерка С. А. Толстой, жившая в Туле. Училась на акушерских курсах при Дерптском университете.

После настоящего письма С. А. Толстая писала еще раз на Каралык 28 июля 1871 г.; это письмо здесь не воспроизводится.

Раздел сайта: