Толстая С. А. - Толстому Л. Н., 27 октября 1894 г.

№ 312

27 октября 1894 г. [Москва]

Твое письмо, милый друг Лёвочка, очень меня вчера утешило, именно потому, что особенно было вчера тяжело. Враждебность ко мне Лёвы увеличивается очень быстро и так непонятно почему, что никто, наверное, не нашел бы тому никакой причины. Даже то, что называется приставать с своими заботами и нежностями — и того теперь совсем нет. Описывать все подробности его придирок — я не могу, но вчера, когда я носила ему во флигель твое письмо, он довел меня до слёз; я убежала, чтоб он не мог еще сказать, что я ему сцены делаю. — Сейчас он пришел, тихий, жалкий, — он так занят своими страданиями, бедный, что не чуток уж, как прежде, на всё окружающее. Вчера он не обедал у нас, а во флигеле, и сказал, что он от меня уходит из дому. Теперь он будет обедать во флигеле, опять один, мы уже отобедали. — Андрюша лежит совсем в постели; его ранки от вскрытых нарывов болят, сидеть нельзя, а на то горе еще примешался понос, так что ему велели принимать опиум, чтоб не заразить вредно ранок в заднем проходе.

Миша тоже не обедал, у него сильный кашель, а нынче 10 градусов мороза и сильный северный ветер.

Очень я за Лёву боюсь, что он по этому морозу ходит взад и вперед.

Видела ли Маша Веру Петровну проездом её в деревню? Я что-то давно Маше не пишу, но думаю о ней с любовью, и часто себе представляю её ласковое, какое было в последнее время, оживленное и даже веселое лицо, — т. е. не скучное, не несчастное, — чему всегда радуюсь. Что Танины успехи на мандолине. — Приходила сегодня милая Варинька; она хворала тоже сильными спазмами с натужным поносом, и очень испугалась, что выкинет; теперь здорова. Она больше всех меня успокоила насчет Л[имонти]хи. Говорит, что её едва выносили в последнее время; что она так противно лезла к Серёже, что Соня даже ей это сказала; что она морфинистка, и у ней было не 4, а 8 человек детей; что Серёжа не думал о ней, а она была невыносимо навязчива. — Я никого почти не вижу, самой лень двигаться и потому ничего не знаю, что делается на свете и в нашей Москве. Только Павел Петрович, артельщик и няня приносят разные нелепые слухи, как например, что Захарьин отравился, значит он виноват, царя отравил, что в доме его окна все побили. А между тем от Раевских слухи, что Клейн (московский профессор) анатомировал государя и нашел именно то, что говорил Захарьин: ожирение, или скорее жировое перерождение сердца; почки не больные, но только слегка сморщенные. — Еще нынче Варинька говорила, что в университете, на религиозном основании, отказались многие от присяги, что это замалчивают, но очевидно этих исключат. Еще кто-то, не помню кто, болтал, что будто ты, Лёвочка, написал свой какой-то манифест и читал его в Хамовниках. Вообще есть какой-то тревожный подъём духа; как всегда чего-то ждут от нового царствования, и, пожалуй, не скоро еще совсем все успокоятся.

В субботу ждут прибытия тела государя. Везде войска расставляются, везде караул, у ворот у всех, у церквей, у дворцов, — усиленный караул. От кого это караулят? Вероятно никому бы в голову не пришло сделать какой-нибудь беспорядок над телом умершего, если б не наводили на мысль, что это возможно — этим усиленным охранением. — Вероятно я ничего не увижу из всех церемоний погребальных, так как и лень, и не совсем здоровится, всё правый висок болит и правая рука; пожалуй, тоже нервная боль; а главное энергии нет, всё бы сидела, ничего не интересует и не волнует, и не радует. — Не простудились бы вы все там, в Ясной, в этот резкий, северный ветер и мороз. Пожалуйста, берегитесь и не хворайте вы все, включая и Марию Александровну.

Лёвочка, хотя это может быть я совсем напрасно пишу, но, пожалуйста, не пиши теперь ничего такого в английские или американские или другие иностранные газеты что-либо касающееся нового царствования. Я знаю, что все твои мысли и действия всегда основаны только на чистом христианстве; но теперь особенно рады будут придраться ко всему и перетолковать по-своему, и по подлому (как «Московские ведомости») всякое твое слово. Покойный государь тебя знал и понимал, я это чувствовала, а этот — бог еще его, бедного, знает!

Очень мне тебя жаль, что ты опять не доволен своей работой, и опять хочешь всё начинать сначала. Это должно быть очень тяжело. А может быть её бог не хочет, и оттого ты её и не полюбил и не можешь кончить. Может быть твои духовные силы нужны на другую работу. Хорошо, что ты здоров и весел; я совсем что-то разучилась тут и тому, и другому. Целую тебя, Таню и Машу. Что же Аннушка, приедет или нет? Она может места лишиться. Ответьте об этом, а то меня Страхов два раза об этом спрашивал. Прощай, милый друг, спасибо, что хоть на старости лет меня утешаешь словами, что любишь меня; и особенно это дорого именно на старости лет. Мне без тебя и девочек очень одиноко на свете, хотя Ваничка так любящ и нежен, что даже трогательно.

Твоя Соня Толстая.

Примечания

Настоящему письму предшествуют письма от 17, 24 и 25 октября; их мы не печатаем.

Вера Петровна. Имеется в виду В. П. Северцова.

Лимонтиха — Наталья Владимировна Лимонт-Иванова, сестра приятеля Ильи Львовича В. В. Трескина. После смерти мужа в 1894 г. переехала жить к Илье Львовичу. Позднее работала в качестве переводчицы для французских изданий.

есть какой-то тревожный подъем духа некоторые реформы. Как известно, Николай II, вступив на престол, не только не пошел по пути реформ, но все надежды на это объявил «бессмысленными мечтаниями».

Как видно из этого и, в особенности, из следующего письма, С. А. заняла по отношению к событиям резко реакционную позицию.

опять хочешь всё начинать сначала. Толстой писал 25 октября: «Свое изложение веры отложу пока. Все хочется начать сначала и иначе» (ПЖ, стр. 483).

Раздел сайта: