№ 303
31 января 1894 г. [Москва]
Милый Лёвочка, спасибо, что написал мне длинное письмо; одно, что меня огорчило, это твое ослабление, которое я замечала всё последнее время, и меня это пугало. Отчасти это твое, хотя и легкое, но продолжительное нездоровье, отчасти это от совершенно постной еды, а то и оттепели зимой всегда на тебя дурно действовали. Как-то вы будете жить в Ясной? Очень уж там будет неудобно. Я рада на этот раз, что вы уехали, и не ропщу на свое одиночество. Вам всем это было нужно; да и мы отдохнули от толпы, от которой вы не хотите и не умеете избавляться.
Посылаю письмо Лёвы, не очень утешительное; видно, что он опять пугается одиночества и скучает без семьи. Вероятно он приедет с Ильёй; и пораньше, весной, уедет в Ясную, куда, думаю, выпишем кумыс; это глупости, что он вреден, но надо пить умеренно. Прошу Таню мне привезти обратно Лёвины письма. Что же это она себе тоже катарр желудка наживает? Мне это очень жаль, что она себя усиленно губит; и думается мне, что это горчишное масло вредно. Говорят, что́ оно самое жирное из всех постных. — Я написала Лёве, что ты о нем писал, это его утешит. Читала вчера «Черный Монах» Чехова. Очень хорошо написано, но как болезненно! Что это за грустное литературное настроение! — «Зарницы» Веселитской тоже прочла. Красиво написано, но мало содержательно пока. Но тон благородный, настроение не мрачное, — и за то спасибо. Теперь хочу читать «Жизнь» — Потапенки. — Пишу вам уже в Козловку, вы завтра должны быть в Ясной, но досадно, что письма пропадают. Бергер пишет, что не получал моего письма, в котором я толково писала ему свои распоряжения.
до 10 февраля, как раз до того времени, как вы проживете в деревне, и их это огорчает.
Живу всё с детьми и другого ничего не успеваю делать. То на каток их вожу, то в гости, то за покупками они со мной ездят, то на танц-класс. А дома занимаюсь с ними, читаю им, учу добросовестно. Без них никуда еще не ездила, только три визита сделала. Тут тепло всё время, только вот сейчас начало слегка морозить, градуса 2. Мальчики поливали каток для Саши, очень веселились. Серёжа ушел с Колей к Толстым, видеть Леночку; маленькие играют в зале с Mademoiselle. С Серёжей очень приятно, и я огорчусь, когда он уедет.
Получили ли вы посылку с письмами из Черни? Таня поздно написала, чтобы не посылать, а раньше вы мне велели посылать в Гриневку. Завтра еще партию отсылаю на Ясенки, на имя Тани. Что за пропасть всякой бесполезной корреспонденции!
Хотелось мне тебе сказать, что если тебе не работается умственно, то может быть работа твоя в настоящем её виде (я совсем теперь не знаю, что ты пишешь) не то, что надо работать. Брось, отдохни, отодвинься от неё, возьми другую, но не тоскуй, что дело не идет. Вижу, как ты иронически улыбнулся, но всё равно. Мне так не хочется, так наболело, что всем не по себе, все скучают, у всех энергия падает. В тебе я не привыкла к этому. Бог даст воспрянешь опять, и если тебе в деревне лучше, то обо мне не думай, делай, как тебе хорошо, только живите благоразумно.
Целую тебя и дочерей. В каком духе Таня? Маша, видно, очень довольна.
Примечания
длинное письмо — письмо Толстого от 28 января, в котором он между прочим писал: «есть какая-то [...] слабость, упадок энергии и физической
и умственной, проявившейся с [...] нездоровьем. Может быть, это новая ступень старости, к которой я еще не привык» (ПЖ, стр. 465).
. Оно неизвестно.
«Черный монах» Чехова. С. А. Толстая прочла повесть А. П. Чехова, только что напечатанную в январе 1894 г. в журнале «Артист», № 33.
«Зарницы» Веселитской — повесть Л. И. Микулич-Веселитской, знакомой семьи Толстых. «Зарницы» напечатаны в «Северном вестнике» 1894, № 1—4.
«Жизнь» Потапенки — пьеса И. Н. Потапенко.
Бергер пишет
Коля — Н. Л. Оболенский.
Толстой писал Софье Андреевне во встречном письме от 3 февраля: «Письмо твое вчера же получил. Всё у вас хорошо, и Серёжина забота о тебе, и внушение, которое он делает Андрюше. — Ничего так не подействует, как внушение брата, — нехороши только твои бессоницы. Побольше будь на воздухе. Особенно такие прекрасные дни, как нынче [...]. Ты спрашиваешь, что я пишу? Всё тот же, так называемый Тулон, в котором я был вовлечен в разъяснении вопроса «патриотизма», и это очень интересно и, мне думается, ново и нужно, т. е. доказательство лжи и вреда этого патриотизма. Ты пишешь о том, что в Москве можно устроить уединение; я страшно желаю этого и попытаюсь устроить это и быть как можно строже в этом» (ПЖ, стр. 467).